❃ ❃ ❃
20 июля 2020 г. в 20:40
Звёзды.
Всюду звёзды, сколько же их мерцает над головой.
Но одни они, такие далёкие, бессильны осветить её потаённый путь.
Ведь нет луны…
Она боится, и дрожит, и томится, она вся трепещет — и всё же идёт, и безлунная ночь манит её за собой, и льётся в прохладном весеннем воздухе таинственный напев.
Такой знакомый и родной, она уже слышала его однажды, она знает наверняка, кто сочинил его.
Эта ночь поёт ей, зовёт её его голосом.
И нет больше ни сомнений, ни пути назад.
Забыт жених, и завтрашняя свадьба забыта, забыто всё, что разделяло их — она понимает теперь слишком ясно, что не может без него — не может петь, дышать не может, не может жить.
Зачем ей безлунное небо, зачем ласковый шёпот деревьев, к чему и эта весна, и все грядущие — если в ночи больше не зазвучит для неё его музыка?
Он уже рядом, совсем рядом. Темнота становится бархатной, наливается сиянием свечей. Всё ближе, всё настойчивей звучит сумрачный напев, и в каждой его ноте — страстное томление.
Персефона на пороге подземного царства — их царства.
И Аид ждёт её, таится в темноте. Она чувствует его взгляд, как всегда чувствовала, и слышит, как сбивается его дыхание.
Её Ангел, любовь её — она тянется, тянется на прерывистый, хриплый звук. Холод его рук, дрожь его пальцев, горячность и мучительность объятий, которые никто и ничто не разомкнёт…
Даже он сам — напуганный и смущённый, он не сможет снова оттолкнуть её. Она не позволит.
И не позволит эта томительная мелодия в темноте… Её ноты — биение их сердец, их судорожные вдохи и выдохи в такт друг другу, пианиссимо шёпота, тремоло осторожных прикосновений…
Недолго осторожных — вот его руки крепко, почти до боли сжимают её плечи, и сердцу становится тесно в груди. Невидимая во мраке ладонь невесомо, почти неуловимо скользит по ключицам, и как не податься навстречу этой ладони. Пальцы другой проводят по щеке — теперь тёплые, почти горячие, дрожащие, но решительные, — он приподнимает ей подбородок, заставляя взглянуть ему в глаза, и ей кажется, что она действительно различает во мраке их лихорадочный блеск.
И она осторожно, нежно касается его увечной щеки. Он пытается отпрянуть, но она удерживает его, дотронувшись до плеча.
Такая проникновенная, мучительная нежность его рук, невыразимая боль в его взгляде, вся его музыка, что она слышала и пела, — музыка, порождённая его непостижимым умом, его удивительным сердцем… Никогда прежде она не чувствовала его более остро, даже в ту первую ночь в подвалах.
И никогда прежде он не был… таким. Таким, как сам обещал ей в дуэте своего шедевра.
Где только что были пальцы — теперь губы, решительные и жадные. Узел завязан, скована цепь, замкнулся круг: он целует её, целует сам — в первый раз. Тяжело, хрипло дышит, ласкает языком, и она послушно размыкает рот.
Он обнимает её, прижимает к себе так крепко, что низ живота сводит горячей судорогой. Он проводит ладонями ей по спине — и продирает дрожь, дрожь жажды прижаться крепче, ещё крепче, слиться воедино. Она выдыхает ему в губы слова желания — и он вздрагивает, и каменеет на мучительно долгое мгновение, и сжимает ладонью её бедро, и приникает к шее долгим, болезненным поцелуем.
И шепчет слова любви, щекоча срывающимся дыханием завитки над ухом. Шепчет сбивчиво и лихорадочно, что она — его.
И она соглашается.
Он целует ещё, ещё и ещё — и проводит ладонью по её груди, и она не узнаёт своего голоса в вырвавшемся низком стоне. Он стонет тоже, и снова томительно горячо внутри, и если он не возьмёт её сейчас — она начнёт бесстыдно умолять об этом. Она опускает руку туда, где он обжигает её тело ощутимее всего, и пугается на миг — так громок становится перестук его сердца, так резок выдох сквозь стиснутые зубы.
Он разворачивает её спиной, прижимает к себе невозможно тесно, дышит ей в шею прерывисто и хрипло. Она касается его рук, и от нахлынувших желаний бросает в жар — положить одну его ладонь себе на грудь, а вторую…
И он понимает, ведь он сам хочет того же, и проскальзывает пальцами в тесный вырез платья — но этого им обоим слишком, слишком мало. Его короткий, гневный выдох — и вот он резко, нетерпеливо дёргает шнуровку и быстро освобождает от такой ненужной сейчас одежды. Прикасается к обнажённой коже — и бьёт дрожь, и от желания становится почти больно там, внутри.
Он давно и безвозвратно овладел её душой — теперь наконец овладеет и телом. Всей ею.
Она вновь разворачивается к нему лицом — скорее, скорее почувствовать его, всего его, познать эту сокровенную тайну. Наощупь, наугад — пуговица за пуговицей, шорох ткани вплетается в упоительный ночной напев. И потаённый, пронзивший всю её аккорд — несмелое прикосновение его пальцев к её приоткрытому рту.
Она целует эти пальцы, дрожа от смутных, запретных фантазий, и смыкает кольцо объятий, прижимается так тесно — и твёрдое, горячее, что больше не сдерживает одежда, опаляет низ живота. Он стонет, и стон его — почти рычание, и губы, обхватившие её грудь влажным жаром, ласкают требовательно и отчаянно. Он целует, целует так долго и сладостно — но невыносимо хочется иного, большего, и она всё же умоляет. И он со стоном отрывается от её груди, и шепчет её имя, и подхватывает на руки, и несёт к кровати.
Прохлада простыней приносит секундное облегчение разгорячённому телу. Нежданное, неуместное смущение — сожжены мосты, и не осталось никаких разделяющих их преград. Его колени меж её колен, и вся она раскрыта перед ним — невидимым в кромешной темноте. Он ложится сверху и замирает нерешительно, и она торопит — обнимает его, обхватывает ногами и снова просит, чтобы он взял её. Она не чувствует страха — что значит боль в сравнении с неистовым желанием полностью принадлежать ему?
Горячее, скользкое прикосновение, надавливание — и она подаётся навстречу его проникновению. Это действительно больно — и неизъяснимо, мучительно прекрасно. Его хриплый выдох, впившиеся в бёдра пальцы, томительный, глубокий поцелуй — ничего не осталось в мире, кроме этого. Кроме непристойного дуэта их стонов, первобытного танца соединённых тел, дрожи перепрелетённых пальцев, её умоляющих восклицаний, его отчаянной страсти и невозможной нежности…
Острый спазм наслаждения наступает так скоро — слишком скоро, пронизывает всё её тело, и его движения становятся неровными и лихорадочными, а внутри — горячо и влажно. Она не отпускает его, вцепляется ему в плечи, покрывает поцелуями его напряжённую шею, а он судорожно прижимает её к себе, словно боится, что она исчезнет. Но она не исчезнет, она последует за ним куда угодно — за ним и его музыкой…
Тьма, благословенная тьма поглотила их, тьма мерцает золотыми искрами, и они двое под пологом этой тьмы, укрытые от мира — и беззащитные друг перед другом. Он целует её, целует снова — и она чувствует себя живой, настоящей, целой как никогда. Всё ещё наполненной им.
Они ждали слишком, слишком долго — и так просто им друг другом не насытиться.
Она сдвигает ноги, оставаясь под ним — и его дыхание сбивается, становится хриплым и жарким. И вновь его губы на её груди, и сцепленные руки, и горячечная дрожь, и упоительный ритм, что не сыграть ни на одном инструменте… и заветные слова во мгле, и разделённое наслаждение.
— А теперь спой мне.
Он отстраняется, и ей почти больно от этой потери.
— Спой мне!
Она послушно встаёт с постели, силясь перевести дыхание. Это непросто сейчас — вновь обрести власть над сорванным страстью голосом, над подкашивающимися от недавнего удовольствия ногами. Но она споёт — она подчинится ему, и подарит то, о чём он просит, ведь для неё самой это невероятное, невыразимое счастье — снова ему петь.
И она поёт.
Поёт — и простирает к нему руки, поёт — и вся она сейчас его музыкальный инструмент, его творение, его муза — и просто вся его. Петь ему — тоже значит отдаваться. Она поёт — чтобы он услышал, ощутил, не сомневался больше: она любит его, и лишь его желает, и он главное, что ей нужно в этом мире. Она поёт — и взмывает к небесам: для него, вместе с ним.
Она поёт — и в голосе звенит страсть, и страсть эта сжигает изнутри, и бьётся в венах нестерпимым жаром — музыка в крови требует, настойчиво требует нового слияния. Она подходит ближе и тянется в его объятия, она поёт — и умоляет, но он поднимается с постели и не прикасается к ней.
— Пой! Пой для меня!
Подходит сзади неуловимой тенью — но не позволяет обернуться, удерживая за талию, и от этого властного прикосновения она едва не срывает ноту.
— Пой!
Он прижимается к ней, и она чувствует вновь овладевшее им желание. Она поднимает руки, чтобы, откинувшись ему на плечо, притянуть к себе и поцеловать — но он ловит её запястья и шепчет, шепчет хрипло и вкрадчиво:
— Пой…
Как продолжать петь, когда дыхание сбивается от желания — мучительного желания обнять его, поцеловать, снова ощутить в себе? Но она поёт — поёт с не изведанным ранее вдохновением, вдохновением из самых потаённых глубин её существа. А он изводит её, он позволяет себе всё — проводит горячими пальцами по коже, сжимает в ладони грудь, целует, долго и томительно целует шею и ключицы, вжимается бёдрами в её тело. Она уже едва способна вести мелодию, и срывается на стон, и почти плачет от неутолённой жажды — но он беспощаден.
— Пой!
И кладёт руку ей на шею, словно хочет ощутить, направить звуки, что льются из неё. А другой рукой скользит вниз, и она, захлебнувшись колоратурой, подаётся навстречу его ласке. И чувствует дрожь его ладони — осторожное, нетерпеливое, влажное прикосновение. Сколь болезненна и мучительна эта пустота внутри — но он заполняет её, заполняет пальцами, и ловит ритм её пения — словно непристойный метроном.
— Пой для меня!
Её голос взлетает в горние выси — звенит, переливается вибрато на холодных вершинах третьей октавы. И дуэтом — вторит из подземных глубин низкий, такой тёмный его голос — стон и рычание. И аккомпанемент — его пальцы внутри её тела. И она выгибается, содрогается в его руках, больше не владея собой.
И он наконец не выдерживает — и вновь простыни под её спиной, а он — над ней и в ней, и ритм, и слияние тел и голосов, и поглотившая их тьма, и золотые искры. И любовь, что в конце концов взяла своё.
И она засыпает в его объятиях.
…Наутро она проснётся в одиночестве в остывшей постели и познает боль, неведомую прежде. И уйдёт прочь, потерянная, и вернётся в дом жениха, и выйдет замуж, словно в дурманном сне. И будет благодарна мужу, в брачную ночь не спросившему у неё ничего.
И узнает вскоре, что носит ребёнка, и сердце её наполнится страхом — и потаённой надеждой.
И она различит, различит в тонком, правильном рисунке младенческих черт — его черты.
И поймёт, что не ошиблась, услышав, как её — его, их — сын извлекает из клавиш фортепиано свою первую мелодию.
И бессильна будет исцелиться от безнадёжной, неизбывной тоски.
И ни разу не ощутит сожаления.
И вернётся на сцену, и будет петь — всегда, на самом деле, для него.
Только для него.
Где ты теперь, Ангел?