Спор

С судьбоносного спора на крыше прошло две недели. За это время Серёжа успел выяснить, что после «Южного берега» нефигово так болит голова, а время идёт как-то даже слишком быстро, и историк Николай Павлович за это время не становится симпатичнее. Напротив, его обычно унылая физиономия казалась теперь Серёже ещё более унылой, как будто самый юный из трёх Романовых в составе университетской администрации знал, что ему грозит. Серёжа вообще плохо представлял, что делать со всем этим. Он уже как минимум сотню раз пожалел о том, что вообще раскис там на крыше и наговорил какой-то ерунды про романтику. Да, чего-то такого, несомненно, хотелось; но хотелось абстрактно, неконкретно — встретить с кем-нибудь вместе рассвет, может быть, или просто какого-то доверия. А может, хватило бы и простого человеческого общения — да хоть с тем же Мишелем, к чему вообще ему сдалась эта романтика? Да и с чего начинать? Как можно найти себе пару, не имея четко выраженного объекта влюбленности? В конце концов, перспектива пригласить Романова и огрести от него за это тоже выглядит не так уж плохо... А между тем виноватый во всех сережиных проблемах Бестужев-Рюмин, казалось, не был особенно озабочен своей половиной спора. Он каждый день встречал Серёжу ослепительной улыбкой, которая почему-то даже приободряла — и в его присутствии Апостол как-то забывал о том, что жизнь — это череда неудач. Об успехах они друг друга не спрашивали: договорились рассказать в день окончания пари. Так, с переменным успехом, прошла ещё неделя. За неё Апостол успел нахватать всевозможных долгов по учёбе, забыть на время о дурацком споре, вспомнить о нём, осознать бренность бытия — в общем, всё, кроме пары часов нормального, здорового сна. А вот Миша, как назло, ходил довольный, забивал на учебу и веселился как ни в чем не бывало. Серёже веселее не становилось. Романтики уже не хотелось; хотелось просто лежать на кровати и смотреть в потолок — ну или, на худой конец, позвать Мишеля напиваться. Даже «Южный берег» уже казался меньшей дрянью, чем вся эта жизнь. Апостол стремительно проваливался в малопонятную хандру. Где-то на задворках сознания поселилось что-то, что противно зудело о том, что зря он вообще это всё затеял, и в итоге Миша найдёт себе девушку и перестанет звать его бухать, слать мемы в пять часов утра и мешать заснуть на парах Романова — а ему, Серёже, только получать пинки от этого самого Романова и останется. Если подумать, то им и так было замечательно, дёрнуло же ещё желать чего-то. Воистину — бойся своих желаний. — Муравьёв-Апостол, Вы там заснули? — Да, Вы заснули, Апостол Андрей? Голос историка и ехидный смешок Кондратия за спиной вырвали Серёжу из состояния ленивой полудрёмы за партой. Он что-то пробормотал в ответ и стеклянными глазами уставился в конспекты. Черт бы побрал этот недосып, эту весну и этот спор. Опять этот глупый спор, зачем только согласился, может, прямо сейчас пригласить уже Романова в кафе, получить выговор и покончить с этим? — Апостол! Апостол, мать твою, приём! Рылеев на задней парте не переставая тыкал ему в спину огрызком карандаша уже добрых две минуты. — А? Да, что? — Я третий раз тебя спрашиваю — ты на собрание сегодня идёшь? Мы там вроде как собрались отмечать год нашему Союзу. — Бухать, значит — Серёжа подумал с минуту — а, пофиг, погнали. Давно пора. Удовлетворившийся этим ответом Кондратий перестал терроризировать сережину спину и переключился на Трубецкого. Серёжа мысленно посочувствовал тёзке, такому же сонному, как и он сам, и провалился обратно в свои невеселые мысли. Да, напиться и правда бы не помешало. — Кондраш? Господин литератор, обратите на меня внимание! Кондратий поднял голову на его шёпот. — А Мишель придёт? — А куда он денется. Пестель обещал водку принести. Серёжа и сам не знал, почему, но от этой новости ему стало немного веселее.