Gestalt

       — Трис?.. — с опасением окликнул психолог и, не дождавшись ответа, легонько потряс Линдеманна за плечо. Неужели снова? Да... да не мог он в этот раз упустить! Кого угодно, но не его. Нет! Не могло такого быть, не могло, и всё тут! Он просто... просто...        В порыве усердного отрицания трагической реальности происходящего Рихард как-то и не заметил, что грудь Тилля не очень сильно, но всё так же размеренно вздымалась в ритм едва сбитого дыхания, а ресницы легонько подрагивали под опущенными веками. Паникёр — он и есть паникёр. Сейчас ещё поубивается немного, повесит на себя все смертные грехи одним разом... и только потом, возмо-ожно, удосужится хотя бы проверить пульс.        — Риш? — чуть громче позвал Линдеманн слабым и охрипшим от удушья голосом, но Круспе слышал его прекрасно: казалось, он готов был уловить малейшее безмолвное движение его губ, только бы не оставаться одному. Одному... да, в кои-то веки он отдавал себе отчёт, что в окружении старых писем и призраков прошлого никогда не забудет об одиночестве. И вот у него появился шанс избавиться от этого раз и навсегда вместе с Тиллем... неужели прошлое так сложно оставить в прошлом?..        Рихард честно пытался хоть что-нибудь сказать в ответ, но получались только несвязные и едва ли внятные обрывки фраз, да и те не смогли бы всего объяснить. Именно поэтому он просто взял и плюхнулся вниз, немного придавив собой Линдеманна, и сгрёб его в большую такую охапку: никак иначе выразить свои противоречивые чувства и глубочайшие переживания он бы не сумел. Круспе и сам не знал, плакал он тогда или нет; говорил всё, что на ум придёт, или исповедовался молча... и его безмолвную молитву, и невысказанные признания Тилль понимал без слов. Парадоксально? О, то ли ещё будет.        — Риш, а... почему женщина?        — Что?..        Нет, Рихард прекрасно понимал, что когда-когда, а сейчас откровений было ну никак не избежать. Который раз уже? Третий? Пятый?.. Он и подавно со счёту сбился. Как-то... нескладно оно всё, что ли. У людей отношения как отношения — раз-два, всё порешали, все счастливы. А у них как? Что ни день, то мелодрама. Хвалёные психологи, чтоб их... Неоднозначный, мягко говоря, вопрос. И что он должен был ответить?..        — С чего ты взял, что это... ну, женщина? — пытался как-то изъясниться Линдеманн, хоть и получалось не очень: голова кружилась, перед глазами порхали разноцветные бабочки, а речевой аппарат, похоже, потерпел серьёзный сбой. — У тебя хоть имя её есть?        Такие заявочки Круспе поставили в окончательный и решительный тупик. Самое забавное... если так задуматься, он и не нашёлся сразу, что ответить! Прозвище — это одно, но имя — немного другое, не так ли?        — Письма на имя её сестры приходили, так что... выходит, только фамилия. Я называл её “Тилльхен”, — с не особо-то скрываемым смятением ответил он, всё так же полулёжа на своей персональной человеческой “подушке”. — Значит, её звали Тильда, верно? Может, Матильда... не суть важно, да?        Тилль много как мог ответить, но утруждать себя высокохудожественными фигурами речи он не стал, только закинул назад голову потеатральнее и обречённо произнёс:        — Ты конченый, Риша. Какой же ты конченый.        И ведь хотелось бы возразить, а нечем. Рихард, правда, понятия не имел, что конкретно сделал не так, но с общей мыслью был солидарен целиком и полностью: мудак он, каких поискать.        — Я плохо с ней обошёлся, — с понурым видом и мрачным настроем заговорил Круспе. — Она всё-таки спасла меня, you know, и я не должен был так поступать.        Линдеманн глубокомысленно нахмурился, всё ещё не в силах заставить себя открыть глаза из-за накатившей усталости, и без особого интереса уточнил:        — Как?        — Мы столько лет слали друг другу письма, ты даже не представляешь, — Рихард задумчиво вздохнул и отчего-то вдруг мечтательно заулыбался. — А я же новую жизнь решил начать. Вот и... вот и всё.        — Так ты сам её бросил, — заключил ассистент, кивнув чему-то своему, с легко читаемым неодобрением в голосе. — И чего ты ждал? У моря погоды?        На это Круспе уже и впрямь не было что ответить. Ничего не сказав, он отстранился и перевернулся на бок, ложась рядом с Тиллем прямо на полу, и, чуток поколебавшись, всё-таки рассказал:        — Я же как лучше хотел... ну откуда мне было тогда знать, что я не смогу без неё, а? Всё равно ей до меня нет уже никакого дела. Это... оно бы нам обоим жизнь сломало, понимаешь? — тут он запнулся, словно очень не хотел говорить до конца, но всё-таки решился признать всё как есть и перед Линдеманном, и, главное, перед самим собой: — Ей лучше без меня.        Видит бог, Тилль пытался. Героически пытался спокойно всё воспринимать и ни на секунду не выходить из себя, но, чёрт, такую околесицу он ни за что не мог слушать, а тем более хоть как-то понимать. Иначе говоря...        — Боже мой, какой ты всё-таки конченый! — в сердцах воскликнул он, картинно вскинув руки, и вдохновенно продолжил сетовать: — Нет, я просто поражаюсь, как таких только земля носит! Ты же самое конченое создание, что я когда-либо встречал, бог мой... Риша, ты кон-че-ный!        Рихарду, конечно, было катастрофически обидно за себя и своё мужское достоинство, но, раз не бывает дыма без огня, то и столь эмоциональную тираду, должно быть, что-то да спровоцировало, правильно? Путём таких нехитрых умозаключений психолог и решил, что лучше пока не возникать и ждать дальнейшего развития событий.        — Ты мне вот что скажи, — снова заговорил Линдеманн, заметно успокоившись, — какого ты чёрта не спросил у неё самой? Самый умный? — он даже немного приподнялся на локте, с тем чтобы вперить в Круспе полный молчаливого осуждения взор.        Сам Рихард от такого здрасьте заметно стушевался и, в общем-то, не нашёлся, что ответить, но для вида сделал мину посерьёзнее и с выражением столетнего тибетского монаха изрёк:        — Подумав — решайся, решившись — не думай.        Тилль, может, и рассыпался бы в очередном потоке бессмысленных оскорблений и причитаний, да только, видать, совсем из сил выбился, а потому вздохнул так тяжело, будто нёс на своих плечах груз всего мира со вселенной в придачу, и покачал головой:        — Она бы поспорила.        — Тебе-то откуда знать? — с нескрываемым скепсисом хмыкнул психолог, упираясь взглядом в потолок — всё лучше, чем в глаза этому демону смотреть.               Сначала ассистент хотел было промолчать, сделать вид, что не услышал, но... в кои-то веки он для себя решил: больше никаких секретов. Начистоту, так начистоту.        — Ты куда? — с кислой миной возмутился Круспе, когда Линдеманн ни с того ни с сего поднялся с ковра и опёрся о стену, скрестив руки на груди.        Тилль усмехнулся по-хитрому, явно что-то задумав, но спокойненько подождал, пока Рихард поднимется вслед за ним: такие вопросы лёжа на полу не решаются. А вот теперь...        — Позволь представиться, — с напускной солидностью произнёс он на чистейшем немецком, — Тилль. Тилль Линдеманн.        Лицо Круспе надо было просто-напросто тогда видеть. И желательно отобразить в живописи для потомков. А лучше запечатлеть на фото. Уж поверьте на слово, оно того стоило: физиономия герра Рихарда в точности передавала, вероятно, самый монументальный ахер за всю историю кинематографа. Поначалу он пытался что-то произнести, но выходили совершенно несуразные и не сказать, что членораздельные звуки. Чуть позднее стали получаться даже какие-то различимые слова и целые обрывки фраз, а вскоре психолог с горем пополам родил нечто целесообразное:        — Какого хера ты молчал?!        — Мог бы и повежливее, раз я всё-таки дама твоего сердца, — картинно надулся Тилль, но, если начистоту, реакция Круспе была ему вполне понятна: не каждый день всё твоё восприятие и понимание реальности переворачивают с ног на голову. Он и похлеще выражений ждал, это ещё по-божески. — А что мне было делать? С перрона сразу в твои нежные объятья? Ты бы и слушать меня не стал, мистер Я-лучше-знаю-как-нам-жить-дальше, — угрюмо ворчал он, исподлобья зыркая на Рихарда, отчего тот невольно стушевался и уныло потупился: в словах Линдеманна определённо была доля правды, и эта самая “доля” с каждым мгновением казалась всё весомее и весомее.        — Но я же точно помню, что это была девушка! — воскликнул психолог, уставившись на Тилля с абсолютным непониманием происходящего во взгляде. — Её какой-то хмырь зажал в подворотне, а мы с корешами мимо как раз проходили. Слышу — кипеш какой-то... ну, вот и начистил тому гусю рожу, чтоб мать родная не узнала — я же реслингом тогда занимался. А той девчонке я как-то и сказать ничего не успел. Она драпанула сразу, да и меня друзья ждали, у нас... это, встреча деловая вот-вот должна была начаться. Так и познакомились.        Линдеманн на это многозначительно хмыкнул и на всякий случай уточнил, вопросительно вздёрнув бровь:        — Хмырь, говоришь? В подворотне?        — Ну да, сказал же, он... погоди...        “Люди добрые мимо проходили. Дядя их не видел, а они его сзади и вырубили. Только... ушли быстро, да и я как будто зелёный свет тогда увидел, дёру дал сразу… по-дурацки как-то вышло. Спасибо даже не сказал.”.        Исходя из того, как ясные очи герра Круспе в который раз за день стремительно округлились, Тилль заключил, что до него наконец-то дошло.        — А то, что я лохматый дрыщ был, ещё не делает меня девкой, — обиженно буркнул ассистент, картинно надувшись. Надо же, получается, будь он в лихие годы самую малость мужеподобнее, Рихард и не подумал бы ничего такого.        — Ты? Дрыщ? — скептически хмыкнул тот, хоть и видел, что Линдеманн никакие шутки с ним шутить и близко не пытался, на что тот надулся пуще прежнего и проворчал:        — Представь себе, да.        — И как ты меня нашёл?        — Я слышал, как тебя твои товарищи называли... “Шолле”, кажется, да? — он вопросительно глянул на психолога и, дождавшись от него кивка, продолжил: — Ну и подумал, что такие кликухи у всяких борцов обычно, или что-то вроде того... а у меня как раз был знакомый один, он в уличных боях участвовал, вертелся в вашей тусовке. Так он тебя узнал, даже адрес назвал, мол, вы там иногда с парнями собирались посидеть-покутить. Я... я вообще спасибо сказать хотел, — неловко улыбнулся Тилль, невольно отведя взгляд, — а прийти как-то... ай, да зассал, чего там. Вот.        Рихард честно пытался сообразить и озвучить что-то путное, но получалось с большой натяжкой. И вот уже тогда, как это обычно происходит при счастливых воссоединениях, пришло время радости, целовашек и слезливых объятий — сюжет изношенный и древний, но, кто бы что ни говорил, всё такой же трогательный, как и много лет назад.        — Тилль, — тихонько позвал Круспе, похоже, ещё не до конца свыкшись с непривычным, а в то же время до боли знакомым именем, — кто такая... Каталина? Почему она здесь?        Сам Линдеманн, похоже, к этому разговору готов не был, но, раз пообещал себе наконец расставить все точки над “i”, придётся через себя переступить. Тилль взял небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и только потом заставил себя заговорить:        — Когда ты мне писать перестал, я места себе не находил, знаешь, — на его губах заиграла горькая усмешка, и Рихард вполне готов был с размаху, смачно так врезать себе самому уже за это. — Ты себя вспомни, такой взбалмошный был... я думал, тебя и прихлопнули.        Круспе стыдливо повесил голову и молча вперил взгляд в пол. О том, что за него могли переживать и очень даже серьёзно скучать, он как-то и не подумал.        — А она... как бы объяснить-то... оказалась в нужное время в нужном месте. Там как-то всё так закрутилось, мы даже пожениться хотели, — с трудом скрывая смущение, продолжил Линдеманн. Он почему-то ещё и виноватым себя чувствовал: Рихарду, наверное, не очень приятно было слышать, что он заводил отношения с кем-то другим после их внезапной разлуки. Тилль, похоже, всегда найдёт, в чём себя обвинить. — А потом я ей всё-таки о тебе рассказал, и... знаешь, она даже не расстроилась. То есть, расстроилась, конечно, зато совсем не обижалась. Сказала, что сама догадывалась, и... и чтоб я не жался по углам, как мышь серая, а взял и попробовал тебя найти.        — И поэтому ты здесь? — вкрадчиво перебил его Круспе. Он, казалось, на каких-то несколько мгновений совершенно забыл, как и зачем дышать. Неужто всё настолько сложнее, чем он думал?..        Линдеманн отчего-то замешкался, отвёл взгляд, будто сам не уверен был в ответе, и продолжил уже тише:        — Не совсем. Хреновым я был женихом, много чего о ней не знал... ни о её болезни, ни о том, что она завещала похоронить её здесь. А как узнал, было поздно, — он машинально прикрыл лицо руками как бы от усталости, чтобы Рихард ничего такого не подумал. — Ну, я тогда, чтоб не загулять и не спиться, образованием занялся, диплом получил. Пытался работать по специальности... а потом через знакомых узнал о тебе.        — Тилль, я...        — Тш-ш, — прервал ещё не начавшийся поток, вероятно, извинений и бессмысленных слов соболезнования Линдеманн, мягко приложив палец к губам Круспе. Стоит отдать должное, заткнулся тот сразу же. — Я понимаю, ладно? Всё равно Катти знала, что я буду здесь. Только... я до сих пор без понятия, как она узнала твой адрес. Написала его прямо так, в записке, представляешь? Просила прочесть, когда точно буду готов... и надо-то было сразу читать, чем раньше, тем лучше! А я, дурак старый, откладывал до последнего, вот и...        — До какого “последнего”? — снова перебил психолог, на этот раз явно насторожившись, особенно когда Тилль в очередной раз прервал зрительный контакт и нервно закусил губу. Значит, всё-таки сболтнул лишнего.        Линдеманн не торопился отвечать: по правде говоря, к этой теме он ну совсем не хотел возвращаться. Не хотел, но знал же, что надо. Как бы Рихарда осторожненько так подтолкнуть в нужном направлении, а?..        Сообразив, что можно сделать, Тилль отстранился чуть дальше от Круспе, едва ли не вжавшись в стену, и как бы машинально одёрнул край рукава, всё так же интенсивно кусая губы и бегая взглядом по полу. Ну же, он не мог не заметить...        — Послушай, милый мой любимый, — в теории такое обращение должно было бы прозвучать по крайней мере мило, но пока ничего, кроме глубочайших опасений и крайней настороженности, не вызывало, — а у тебя вообще их сколько?        Хорошо, допёр. Теперь главное — косить под максимально тупого и делать вид, что ничего не понял.        — Кого? — ассистент даже театрально захлопал ресницами, дескать, ничегошеньки не знаю, о чём ты тут глаголишь. Так, с артистизмом бы ещё не перебрать...        — Потеряшек, — объяснил Рихард, очень глубокомысленно хмурясь. Кажется, есть. — Катти — седьмая, а всего их...        — Восемнадцать, — тихонечко и застенчиво, как школьница на первом свидании, пробормотал Линдеманн, для пущего эффекта ковыряя носочком пол и наблюдая исподлобья, как поле зрения несчастного Круспе за счёт стремительного округления зрительных датчиков расширяется в геометрической прогрессии.        — Сколько?!        — Восемнадцать, — всё так же спокойно и немного даже по-скромненькому повторил Тилль с максимально невозмутимым видом. Знал бы Рихард, как ему непросто давалась эта клоунада. Но не рассказывать же всё самому! Что он, открытая книга, чтобы читать его сходу и видеть насквозь? А может, Круспе и не надо было пока знать? Только переживать будет почём зря...        Впрочем, похоже, беспокоиться об этом было уже поздно: настроен Рихард оказался чрезвычайно решительно, и вскоре он с задумчивым “так, это надо снять” уже уверенно стягивал с ассистента свитер.        — Ой, ну что, сейчас, что ли, — деланно заупирался Линдеманн, хотя на деле не хуже Круспе знал, к чему всё идёт. То, что он за годы практики наловчился профессионально манипулировать людьми, ещё не значило, что работа забрала у него остатки чести и достоинства. Да и потом, сам Рихард на это почти никак не отреагировал, только шикнул на Тилля, мол, не мешай, и углубился в подробное изучение красных “ниточек” на его руках.        Шесть, семь, восемь... да, всё верно: сосчитав их все и перепроверив на всякий пожарный, психолог убедился, что на каждой руке действительно симметрично располагалось ровно по девять относительно свежих порезов. Да, они поднимались от запястий к предплечьям, а дальше — вверх едва ли не до самой линии ключиц. Что примечательно, расстояние между ними и впрямь было совершенно одинаковым. Чисто интереса ради Круспе отмерил на глаз, где прошла бы девятнадцатая “ниточка”, и... совсем легонько касаясь, провёл кончиком пальца поперёк шеи Линдеманна, круговой линией пересекая сонную артерию. Это значит...        — Господи, какой ужас, — одними губами прошептал Рихард, тут же отдёрнув руку: одна мысль о том, что, не решись Тилль в последний момент взять судьбу в свои руки, могло бы случиться непоправимое... от неё становилось невероятно жутко. — И... ты бы это сделал?        Какое-то время ассистент молчал, всё так же прислонившись к стенке и задумчиво обводя взглядом всё, что попадалось на глаза, но всё же ответил, слабо пожав плечами, будто и не выдавал ничего такого сенсационного:        — Гильотина, помнишь?        Ох и не стоило это говорить. Если раньше Круспе просто был очень и очень расстроен, то теперь потихоньку наклёвывались серьёзные причины переживать, как бы он инфаркт не словил. Да, таки рановато всё на него свалилось. Надо было как-то подготовить почву, выкладывать всё понемножку, маленькими порциями, а не вот так... а впрочем, это же не Линдеманн требовал всё и сразу, верно? За что боролся, как говорится.        — Знаешь, это... интересное чувство, — вновь заговорил Тилль, подойдя вплотную к Рихарду и аккуратно притянув его к себе, чтобы хоть немного успокоить, — когда следующий раз должен стать последним, и терять больше нечего. Да, страшновато всё бросать, но... уходить, не попытавшись, как-то обидно, что ли. Столько всего сделано, столько потеряно... понимаешь?        Круспе, кажется, в самый неподходящий момент всё-таки понял, как Линдеманну давалась эта горькая усмешка на грани отчаяния и безысходности, что передавало серую безотрадность лучше любых истерик и рыданий: вот он и сам подарил её Тиллю. Сомнительное подношение, возможно, но только так Рихард мог выразить то глубокое обожание и привязанность, что пробуждал в нём один неуловимый образ этого человека — в кои-то веки удалось собрать его силуэт воедино из тысячи деталей пазла. А удалось ли?..        — Такая наша доля, — произнёс Круспе со смиренным принятием неизбежного. Видимо, оба они уничтожали всё, к чему прикасались, точно карточный домик, и единственным спасением для них и других людей оказались... они сами? — Рушим всё, что движется... а что не движется, двигаем и рушим, — улыбнулся он, мысленно похлопав себя по плечу за идеально отточенное и, стоит отметить, профессиональное умение разрядить атмосферу и сбавить драму. Кто молодец? Рихард молодец!        Эти наивные глупости даже Линдеманна заставили немножечко просветлеть и уже не так сильно грустить: по части экстренного поднятия настроения Круспе был просто мастером.        — И друг друга тоже? — усмехнулся ассистент, хоть и не сказать, что воспряв духом, но уже не так угрюмо и хмуро. Значит, прогресс.        Впрочем, Рихард к этому был всецело готов. В ответ он снова заулыбался, да так искренне, что Тилль не мог не смягчиться от одного вида этой радостной мины, и шутливо поддразнил:        — А кто-то математику в школе прогуливал, да? — это наглое создание потехи ради даже легонько щёлкнуло Линдеманна по кончику носа, очень по-хитрому щурясь. Нет, ну совсем припух, вы поглядите, что творит! — Минус на минус даёт плюс, ми амор, — кокетливо подмигнул он, на что Тилль мог разве что обидеться и показательно отвернуться в ожидании извинений... а впрочем, на деле он отлично знал, что прощения просить никто не собирается, так что нос воротить не стал, но надуться таки надулся и сердито пробурчал:        — Ненавижу алгебру.       

* * *

       Какой же ты всё-таки шумный, Нью-Йорк. Неизменный гул аэропорта, привычная суета вечно занятых горожан, безумный рёв колёс и шум моторов, разносящийся эхом по тротуарам и всей округе; постоянное движение в крышесносном темпе — такая жизнь для кого угодно, но точно не для этих двух немецких глупсеней с высшим образованием: всё, ради чего они здесь — финальное, заключительное “прощай” тому, чего больше не будет. Прошедшим годам, их свершениям и ошибкам. Всему, что обрели и что потеряли. Неумолимой системе, что больше никогда не поймает их в свои стальные тиски: её больше нет. Прошлого больше нет.        А дальше... жизнь будет продолжаться. В конце концов, многое осталось прежним: планета не остановилась, солнце не погасло, небо не рухнуло на землю. Изменился только их маленький мир, куда они больше никого не пускали: им это было не нужно. А вокруг совсем ничего не изменилось, так ведь? Ну... возможно, хрюшки с заброшенной свинофермы протянули без кормёжки на пару деньков больше, но это не столь существенно, правда? Может, их и удалось спасти. Кто знает.        И как бы то ни было, когда эти двое вернутся обратно (а задерживаться надолго, уж поверьте на слово, в их планы не входило), шумный город всё так же встретит их своим оживлённым круговоротом звуков и движения. Ослепительно яркий солнечный свет всё так же мириадами отблесков будет отбиваться от небоскрёбов, рассыпаясь по небу и улицам. Извечная суета, от которой здесь никак не убежать, неуклонно возжелает захватить путников в свой манящий плен, но они не задержатся и на пару часов: тишина спокойного пригорода, его размеренный темп и ленивая безмятежность останутся дороже им во сто крат. С годами учишься ценить то, что на самом деле важно, не так ли?        — Уверен, что стоит? — переспросил Линдеманн уже в... какой, тысячный раз за это утро? Нет, вы не поймите не так: он и впрямь переживал за Круспе и за то, как он перенесёт встречу с прошлым, но... раз они возвращались, только чтобы сказать “прощай”, в этом не было ничего страшного, правда?        Сам Рихард, впрочем, ничуть не злился и даже больше забавлялся настойчивостью Тилля. Ведь нервничает, бедный, весь извёлся, а его дорогой псих-олог и не беспокоился вовсе. Ну о чём? Не так страшен чёрт, как его рисуют.        — Уверен, заяц, не боись, — улыбнулся он, пытаясь приободрить Линдеманна: этот, похоже, переживал на полную, причём за них обоих. Да и потом, как-то поздновато было давать заднюю: они уже отметились в аэропорту и ждали своего рейса, что скоро должен был отбыть. — Попрощаемся — и назад первой же ракетой, да? Ну иди сюда, — уговоры не особо-то действовали, так что Круспе сгрёб своего чудика в охапку покрепче и держал его так ещё долго-предолго, раз на них всё равно никто не смотрел.        Тилль, конечно, пробурчал для приличия что-то вроде “успокой этим умирающего”, но таки угомонился и обнял Рихарда в ответ, мысленно надеясь, что ничьё гомофобное внимание они своими выходками не привлекут.        Впрочем, зря только разволновался: хоть аэропорт и был битком набит людьми, у каждого из них имелось по горло своих забот, а потому до двух тихонько сидящих в обнимку немцев никому не было совершенно никакого дела. Самолёты всё так же взлетали один за другим, оставляя земле лишь свою тень. Пассажиры всё так же суетились у пунктов отбытия и прибытия. Жизнь всё так же бушевала вокруг и била ключом с невероятной силой, а откуда-то сверху из динамиков доносился до простых смертных монотонный дикторский глас:        — Greencard, visitors, permanent residents — this way...