Gestalt

       — В ванную пока лучше не ходи, — пробубнил себе под нос Тилль, не до конца уверенный, как ему правильнее подбирать выражения. — Там... грязновато. Я приберусь потом.        Рихард, в общем-то, туда и не собирался. А ещё он не собирался пешком мотать порядка трёх миль от их дома до какой-то богом забытой фермы в географической заднице планеты. Зачем они пришли именно сюда с немного подразобранным, но всё-таки трупом, Круспе понятия не имел: ни особо роскошных угодий, ни богатого хозяйства поблизости не наблюдалось, но, похоже, в сарае издавала неистовые звуки какая-то живность, да и небольшой хозяйский домик неподалёку пребывал отнюдь не в заброшенном состоянии, а значит, там кто-то жил. Что, если оттуда выйдет прямо сейчас этот самый кто-то, увидит их, сдаст копам? И правильно сделает, наверное, но Рихард-то надеялся на свободе век скоротать, да и разрешения на практику ему с судимостью не видать. Чёрт-те что и сбоку бантик.        — Хозяин на днях помер, — Линдеманн наконец удосужился посвятить Круспе в краткую предысторию, — у него не было никого, вот и ферма пустует. А там, — Тилль кивнул в сторону сарая, — хрюшки голодные-е...        Теперь картина, конечно, немного прояснилась. Свиньи — создания прожорливые: пару дней не покормишь, и загребут с костями. Волосы и бороду, правда, пришлось сбрить и вместе с одеждой засунуть в отдельный пакет — это нужно будет сжечь, и дело с концом. В идеале надо бы и от зубов избавиться, но тут даже ангельского терпения Линдеманна не хватило бы, так что хрюшки пускай уж как-нибудь сами — навряд ли кто-то там в ближайшее время собирается проверять свиной помёт на предмет человеческих останков. А если и так, никто никому ничего не докажет.        И только когда Тилль, бесцеремонно самовпустившись на частную территорию, направился с пакетом к свинарнику, Рихард задумался: человека, получается, он убил, а отдувается за него Линдеманн. Как-то нехорошо получилось... помочь, что ли, надо бы. Вдвоём по-любому быстрее будет.        Не дававший покоя всё это время вопрос Круспе решился задать, уже когда хрюндели с воинственным визгом сражались за разбросанные по загонам конечности и прочие кусочки, а в металлической бочке, что по крайне удачному стечению обстоятельств обнаружилась недалеко от сарая, горели и потрескивали, видимо, хорошо пропитанные спиртом вещи вместе с другими остатками.        — Что ты с ними сделал? — едва слышно прошептал Рихард, словно опасался, что за несвоевременный вопрос может не то огрести, не то ещё чего похуже.        Тилль, впрочем, разговора именно на эту тему и именно в такой момент настолько не ожидал, что даже не сразу понял, о чём речь:        — С кем?        — С... потеряшками, — Круспе отвёл взгляд, чувствуя, как вокруг становилось жарче, причём неясно, от огня или от резкого накала страстей.        Это Линдеманна как минимум обезоружило. Говорить о таком он категорически не был готов. Если подумать, он мало к чему был готов в последнее время, но всё же...        — Знаешь, я никогда не разбрасывал инструменты по мастерской, — издалека начал он, тихонько вздохнув и заметно поникнув. — Нет, я за ними внимательно следил, глаз не спускал. Но они... они всё равно как-то брали и терялись. Я злился ещё, обижался, — горько усмехнулся Тилль, — мол, нечестно, как такое вообще может быть? На минутку только забылся, а умудрился как-то посеять.        — А потом?..        Линдеманн нарочито небрежно пожал плечами, дескать, ничего такого, и продолжил:        — А потом я вырос. Думал, дурак, что другим человеком стал, что всё самое страшное там, в прошлом осталось... а я же совсем не изменился. Отъелся, да. Голос прокурил. Только привычки те же, понимаешь? Всю жизнь мне перелопатили, чтоб их...        — А потеряшки? — поторопил его Рихард, мысленно отругав себя за нетерпеливость. Он ничего не мог с собой поделать: с Линдеманном происходило нечто странное, и в кои-то веки сам Круспе не мог разобраться, в чём дело.        — Я же сказал, — вновь вздохнул Тилль, мол, вечно ты не дослушаешь, — привычки у меня те же. К чему не привяжусь — всё теряется. Прикасаюсь к чему-то, а оно рушится. Подчистую. Сначала были игрушки...        — А потом — люди, — невольно закончил за него психолог, с трудом воспринимая столь неожиданное открытие. — Так ты... не убивал никого, — заключил он, когда осознание наконец снизошло в полной мере, на что Линдеманн только отмахнулся:        — Им от этого не лучше.        — Господи, Трис, — прошептал Круспе, лихорадочно мотая головой из стороны в сторону, словно в отрицании происходящего.        Ещё до недавних пор он практически уверен был, что Тилль когда-то своими руками человека умертвил (точнее, как минимум семерых), а получилась ситуация прямо противоположная. Это он, Рихард, психопат и убийца, а его подопечный... а с ним в принципе мало что ясно. И чем запутаннее становилась их история, тем больше Круспе хотелось помочь своему мальчику, решить по крайней мере малую часть его проблем самому... или хотя бы обнять, что он, собственно, и сделал.        — Почему ты не сказал, как есть, а? — спросил психолог, устало кладя голову Линдеманну на плечо. Выспаться после всего этого бреда было бы хорошей идеей. А им ведь ещё обратно столько же переться...        Тилль довольно долго ничего не говорил — то ли не знал, что сказать, то ли попросту не счёл нужным, — но ответил в итоге не на вопрос, а на молчаливую просьбу, что ясно читалась во всём естестве Рихарда, сильно вымотанного и выжатого, как лимончик, до последней капли. Линдеманн, признаться, и сам немало устал.        — Пойдём домой.        И Круспе мысленно поблагодарил его за это: на продолжительные и ужасно серьёзные разговоры у него точно не нашлось бы сил.        Для Тилля, пожалуй, многие странные вещи стали в каком-то смысле нормой, но даже он не мог не удивиться, когда Рихард, казалось бы, весь такой из себя уставший, по возвращению домой (ту самую полузаброшку-полупсихушку Линдеманн называл домом уже не задумываясь) неожиданно заявил, что посидит у себя ещё немного, а там уж пойдёт спать. Что только в голове у этого чудика творилось — Тилль и гадать бросил. Бесполезно. Они оба в равной степени циничные, аморальные, конченые маразматики.        Впрочем, и на этом странности не заканчивались. Ассистент, конечно, подумывал присмотреть за начальником, а то мало ли, что в голову взбредёт, но всё-таки сделал свой выбор в пользу человечности, отцепился от бедняги и пошёл спать — денёк выдался жопастый, надо бы, что ли, и самому отдохнуть...        Думаете, отдохнул? Чёрта с два.        Сначала в подвал, судя по слабому скрипу откуда-то с лестницы, кто-то спустился, а затем чуть шаркающие шаги послышались совсем рядом. Глаза Линдеманн не открывал уже просто из принципа: он твёрдо намеревался поспать ещё хотя бы пару часиков, а кое-кто эти планы бессовестно рушил. Правда, будить Тилля “кое-кто” почему-то пока не спешил, только присел рядом на кровати где-то у его ног: матрас противно заскрипел, а центр тяжести перекочевал вниз к изножью. И что теперь?        — Всё хорошо? — сонным голосом спросил ассистент, комично потирая глазёнки и быстро моргая, чтобы избавиться от тормознутости. Ответа не последовало.        Линдеманн далеко не сразу вник в суть происходящего, и только на порядок позднее до него дошло, что Круспе... плакал?        — Эй?..        “По-любому снова какие-то слезливые откровения, мать вашу за ногу, сколько можно”, — мысленно сетовал Тилль, за что так же мысленно сам себя и ругал: в который раз вдаваться в мелодраму, естественно, ой как не хотелось, но конкретно сейчас Рихарду нужна была как минимум моральная поддержка, и ассистент был отнюдь не в том положении, чтобы что-то там ему предъявлять. Да и, по правде говоря, Линдеманн сам хотел помочь, хоть и достали его все эти игры в обозначения и условности. Сесть друг перед другом и выложить всё, как есть, уже не казалось такой бредовой идеей, как раньше.        — Что случилось? — он снова окликнул психолога, но тот совсем не реагировал. Тилль действительно начал переживать: такое состояние никого ещё до добра не доводило. И что ему только в голову взбрело? Неужто по новой расстроился из-за сегодняшнего?..        — Трис, — наконец отозвался Круспе немного охрипшим, но вполне уверенным голосом, — ты... вот ты скажи: почему у нас всё как-то...        — Через жопу? — усмехнулся Линдеманн, хоть и не было в этом ничего забавного. Было скорее очень-очень грустно.        Рихард молча кивнул — характеристика показалась ему исчерпывающей — и продолжил:        — Мы взрослые люди, Трис. Зачем вот это вот всё, а? Секретики, обидки... — он скукожился, как кренделёк, и нервно затянулся тлеющей сигаретой, крепко зажатой между пальцев. — Я, конечно, дурак, но ты и сам хорош. Вечно же что-то недоговариваешь! Это слишком... личное? — психолог проникновенно взглянул в глаза Тиллю, словно надеялся найти ответ не в его словах, так во взгляде. — Ты можешь просто сказать мне?        “Что я на тебя запал, как последний придурок, а если сам скажу об этом, станет только хуже, потому что у тебя где-то там есть какая-то женщина, и ты трясёшься над ней, как хрен пойми над кем? Сам не знаешь, о чём говоришь, милый”.        — Нет.        — Заебись мы приплыли, — вздохнул Круспе, хотя больше это походило на нервный смешок. — И как с тобой теперь общаться? Откуда я знаю, чего ты там в своей жизни успел накуролесить? — сетовал он. — Вдруг ты людей за деньги убиваешь! Может, ты вообще никакой и не Трис, а какой-то там Фридрих, или Дуглас, или...        — Стоп, — перебил его Линдеманн, подняв ладони в примирительном жесте, — ты хочешь сделать всё ещё сложнее?        — Я хочу понять, сахарок, — Рихард честно попытался улыбнуться ему, но выходило с натяжкой. — Мне всё равно, что там, ладно? Так будет намного проще, и...        — Я в тебя втрескался, как школьник, а ты бестолковый дуралей и дальше своего носа не видишь ничего. Вот что.        Некое двоякое ощущение. Вроде бы и хорошо, что Круспе заткнулся в кои-то веки, но сейчас будет что-то, и Тилль очень пожалеет, что пошёл на поводу у своего офигеть-какого-личного психолога. В этом он был уверен.        — А... а.        Содержательно, однако.        Впрочем, Линдеманн его не винил: выражение лица Рихарда динамично менялось и за каких-то полминуты наглядно отобразило все возможные и не только степени изумления — от лёгкого недоумения до беспрецедентного ахуя.        — Проще не будет, да? — усмехнулся Тилль, когда осознал, что доступно излагать свои переживания его дорогой псих-олог не планировал.        — Ну... почему, — возразил тот, видимо, ещё не в полной мере осознавая, насколько всё запущенно. — Некоторые... вещи... я теперь лучше понимаю. И это... оно серьёзно, да?        Честно, Линдеманну очень не хотелось его расстраивать пуще прежнего. Что-то глубоко внутри подначивало соврать, что ничего критичного — так, пустяки, само пройдёт. Да в конце-то концов, Круспе психолог, или кто? Разве не должен сам понимать?..        — Серьёзно.        — Так я...        — Слушай, — снова перебил Тилль, — я помню. Женщина, ты её любишь, все дела. Не претендую. Просил правду — получай.        Стоит отдать должное, Линдеманн старался держаться как ни в чём не бывало. Рихард, конечно, сволочина, каких поискать, но разве был он сейчас виноват? Надо было меньше глазами хлопать, вот и не вышло бы того, что вышло.        Сам Круспе, по правде сказать, не сразу нашёлся, что ответить, но, похоже, задумался, а спустя какое-то время кивнул чему-то своему и посмотрел опять на Тилля. Какие всё-таки глаза интересные у Рихарда, словами не описать! Когда не сердится и не хмурится, они как небо над пирсом с утра — светлые, но отдают немного той сонной синевой, что уходит за горизонт к полудню. Сейчас, когда он сам не свой, радужки будто потемнели немного... нет, не кажется, точно потемнели. Теперь это синяя сталь. Красивый цвет, изящный, но небо Линдеманну нравилось больше. Пока солнце светит, всё рано или поздно налаживается. А когда Рихард сильно зол, целая Ниагара разливается в его взгляде. Над рекой — дым. Он сгущается и редеет, сгущается и редеет, и так — пока не...        — Ты меня слышишь?        — Что?..        Если бы Тилль мог незаметно и по-тихому себе врезать со всей дури, он бы незамедлительно это сделал. Опять забылся, да что ж такое...        А впрочем, Круспе на него даже не разозлился. Только усмехнулся снисходительно, мол, какой же ты растяпа всё-таки, и повторил:        — Будет честно, если я сам тебе всё расскажу теперь, да?        — Как хочешь, — ассистент преувеличительно безучастно пожал плечами в подтверждение своих слов. За кого Рихард вообще его принимал? Не станет же он человека заставлять что-то там выкладывать о себе. Не хочет — не надо.        — Хочу. Так будет правильно, — он снова кивнул, словно пытался в это же время убедить себя в необходимости высказаться. — С чего начать-то, а...        Линдеманн, конечно, не собирался никого подгонять и ни на кого давить, но всё-таки ответил на риторический даже-не-вопрос психолога:        — У нас не клуб анонимных алкоголиков. С чего хочешь.        Разрядить обстановку в сей напряжённый момент было просто необходимо, так что Круспе с точно такой же невозмутимостью и безупречной расстановкой произнёс:        — Привет, меня зовут Ричард, и лучше б я бухал.        — Привет, Ри-ичард, — с беззлобной издёвкой в голосе протянул Тилль, определённо забавляясь ситуацией. Все, кто имел честь знать Круспе лично, звали его Рихардом — через “х” — и никак иначе. С чего вдруг? Скорее всего, виной тому немецкие корни. Хоть психолог и взял новое имя прямо перед эмиграцией, первое время на новом месте он общался разве что с небольшой тусовкой старых друзей из Германии, которых судьба по счастливой случайности тоже занесла за океан. Они-то и переиначили английское “Ричард” на свой манер. Даже спустя годы, когда Круспе сделал себе имя гениального (и поехавшего) специалиста, профессионала своего дела и без пяти минут Зигмунда Фрейда в реинкарнации, а затем перебрался из шумного Нью-Йорка в малонаселённый пригород, никто из клиентов и знакомых не называл его так, как задумывалось изначально. Обидно, конечно, но Рихард смирился — не велика потеря. Пусть называют, как хотят. Главное, чтоб уважали, так ведь?        — Тебе никогда не казалось, будто что-то... не так? — тихо и не очень уверенно поинтересовался психолог. Сформулировать нечто конкретное у него, по всей видимости, пока не получалось.        — Всегда. Сейчас вот особенно, — без особых раздумий хмыкнул Линдеманн, в который раз пожав плечами, мол, нашёл что спросить.        Круспе раздражённо отвёл взгляд, но возмущаться индифферентности Тилля не спешил: вопрос и впрямь странный, в голове как-то получше звучало.        — Нет, то есть, ты никогда не хотел... не знаю... убежать? — кое-как родил он.        Примерно на этом моменте ассистент насторожился: всё-таки наклёвывалось что-то информативное.        — От чего?        — От прошлого, — выпалил Рихард скорее на автомате, чем осознанно, и тут же запнулся — видимо, внезапные откровения в его планы не входили. — Нет, в смысле...        — От прошлого, так, зафиксировали, — вовремя прервал бессмысленные и весьма нескладные оправдания Линдеманн, — и что там?        — Там... сука.        Тилль, в общем-то, знал, что примерно так и будет. Выложить всю собственную подноготную за раз и без подготовки — дело деликатное и в моральном плане затруднительное. Именно поэтому больше всего ассистент удивился не внезапной несговорчивости собеседника, а тому, что произошло дальше: Круспе... сдался. Совсем немного давления, и он готов был говорить правду. Неужто настолько накипело? Или это он одному Линдеманну так доверял? Хотелось бы, конечно, верить, но как-то не вязалась картина. И впрямь что-то не так.        Рихард собрался с силами, перевёл дух и наконец тихонько, но уверенно и ровно заговорил:        — Там... ничего такого. Жизнь как жизнь, семья как семья. Разве что... отчим больно выпить любил, но такое почти со всеми в детстве было...        — Отчим?.. — осторожно переспросил Тилль, словно боялся спугнуть ненароком, но слишком хотел узнать побольше важных подробностей, чтобы молчать.        Впрочем, Круспе не стал возражать и ответил всё так же спокойно, пугающе безэмоционально, будто все его силы ушли на бессмысленную, до чёрта затянутую пантомиму с играми в обозначения.        — Родители развелись, я малой был, да и чёрт с ним. Хрен редьки не слаще. Только... знаешь, я не очень любил ГДР. Иногда ненавидел даже, — он усмехнулся, но на лице его не было и тени радости — только нескрываемая скорбь и необъяснимая тоска во взгляде. — Слишком много запретов, ограничений... я тебе вот так сходу это и не объясню.        “Сам знаю”, — едва не поддакнул Линдеманн, но вовремя сдержался. Вот уже который месяц тысячи мелких недосказанностей мешали им с Рихардом нормально сосуществовать, прямо выражать свои мысли и чувства. Маленькие (и не очень) откровения непременно пойдут им на пользу, главное — всему своё время.        — Короче, я очень-очень хотел свалить. И свалил. Сменил имя по документам, а там и дал дёру при первой же возможности, — почему-то ему не составляло особого труда говорить о таких вещах, хотя, казалось бы, бросить семью и всю свою жизнь по ту сторону океана — поступок как минимум серьёзный. Видимо, проблема была в другом. — Нью-Йорк — классное место. Это был... большой шаг, you know. И он в своё время мне как под зад дал, я даже начал работать по специальности! — тут Круспе мечтательно заулыбался, явно витая в воспоминаниях, но вскоре опомнился и продолжил: — Мне понравилось. Ну... иначе мы бы не говорили сейчас, да?        “Говорили бы”.        — И что не так? — осмелился полюбопытствовать Тилль, когда “драматическая” пауза в повествовании ощутимо затянулась.        — Я просто всё бросил, Трис, смекаешь? И малейшего шанса связаться не дал. Во-об-ще, — по слогам выделил Рихард. — А потом... потом я узнаю, что их нет.        Линдеманн, может, изобразил бы шок и крайнее изумление, но как-то совсем не хотелось театральничать: примерно этого он и ожидал. Сбить с ног такого, как Круспе, это... определённо дорогого стоило. Поэтому Тилль отнюдь не был удивлён, разве что сильно расстроен: Рихард совсем не заслужил потерять всё. Забавно всё-таки. Совершенно разные, и вот они в одной лодке. И как жаль, какая ирония, что именно... в такой.        — Лет десять назад, получается. Да, где-то так. Чёрт их дёрнул сорваться на другой конец страны, посмотреть на авиашоу... глупо, правда? — Рихард не сдержал нервного смешка. То ли это от стресса, то ли собственные беспомощность и безысходность так его позабавили. — А потом три самолёта столкнулись и грохнулись на зрителей.        Тут Линдеманну стало как-то не по себе. Одно дело — потерять всех, кого любил и кем дорожил, одного за другим. Совершенно другое — всех их в одночасье. Даже представить страшно. Страшнее разве только то, что Тилль совсем не разделял скорби Рихарда: все эти люди были частью того, от чего Круспе хотел избавиться. Мрачные тени из прошлого. Часть строгой системы жестокого государства. Все они ограничивали Рихарда своими запретами. Всем им надо было уйти.        — Их всех не стало?        — Мама, сёстры и брат скончались на месте, — всё так же монотонно объяснял Рихард, — а этот... в реанимации. От ожогов.        Линдеманн молчал довольно долго, и, если бы не задумчивый взгляд, устремлённый куда-то в никуда, психолог мог бы предположить, что его подопечный попросту уснул. Впрочем, вскоре он снова сосредоточил всё своё внимание на Круспе и улыбнулся ему так искренне, как не улыбался, вероятно, ещё никогда.        — Я люблю тебя.        — Что, прости?        — Не коси под дурачка, вообще не идёт, — всё так же спокойно и до подозрительного невозмутимо ответил Тилль, — мути с кем хочешь, но тебе полезно это знать.        Рихард мог бы растрогаться и всплакнуть, мог неудачно пошутить и разрядить тем самым атмосферу, но вместо всяких лишних слов он кое-как наклонился поближе и обнял Линдеманна так крепко, как только мог, стараясь немного так не задушить его при этом.        — Спасибо.