Gestalt

       ...А ведь самое обидное, что Рихард, кажется, действительно влюбился.        Почему “обидное”?        Да потому что не в него! За идиота, что ли, Тилля держит? Знакомы ведь не первый месяц, и знает ассистент его отменно, просто как облупленного. Видно невооружённым глазом, что все “любовные воздыхания” несчастного ограничивались банальным недотрахом: видите ли, психолог он, вкусы у него своеобразные и предпочтения диковинные. А Линдеманн виноват, что ли, раз у него там кто-то где-то на примете имеется? Что он, не заслужил хоть немножко простого человеческого? Нечестно же получается, ну совсем нечестно: он любит, а его — хотят. Хотят, конечно, красиво, со вкусом и даже попытками поухаживать, но от этого как-то не легче. И разве Тилль тому виной, что эта сволочина бессовестная — самая настоящая любовь его пускай и не всей, но жизни?..        А что Круспе? А он ходит, делами своими занимается, как раньше занимался; жопой рискует, людей морально калечит, но в итоге, кажется, помогает. Пока не посадили (хотя несколько раз была вполне реальная угроза) — и на том спасибо. Линдеманн за это время как-то уж свыкся с ролью домохозяйки: так он по крайней мере был уверен, что приносил конкретную пользу, и мог исподтишка поглядывать за начальником. Личный архив конспектов мелким почерком по “рихардоведению” (так ассистент окрестил внушительных размеров сборник из тысячи и одного наблюдения о психологе) “потолстел” едва ли не вдвое. Тилль даже иллюстрациями начал его дополнять со скуки, и, с позволения отметить, получалось очень даже недурно.        В конце концов, может, было бы и лучше, и правильнее, оставайся всё так до конца. Один сохнет молча со своими любовными страдашками, другой... другого сам чёрт не разберёт. Они же совсем не подходят друг другу, так ведь? Рихарду надо покладистую, смирную, красивую и сисястую, а не это немецкое чёрт-те что и сбоку хвостик (да, в плане самоиронии это самое “чёрт-те что” мало кому уступало).        Было бы и лучше, и правильнее. Только, видимо, не для них это “лучше”.        — Три-ис? — пробасили из прихожей уж слишком шумно и до подозрительного невнятно для вечно трезвого человека.        Четвёртый час ночи, Круспе. Четвёртый, мать его, час.        — Трис! Тристамино, мать те нишком!.. — орал он, судя по всему, в стельку бухой и ни черта не соображающий.        Если бы секретари-домохозяйки немецкого происхождения умели испепелять взглядами, от этого засранца и места мокрого не осталось бы. Припёрся, разбудил под утро, ещё предъявлять сейчас что-то будет, судя по всему...        — Ты пил? — прямо спросил Линдеманн, неодобрительно хмурясь и по-прежнему сонно позёвывая, вместо какого-то там приветствия.        Рихард, похоже, настолько не ожидал какой-либо ответной реакции, что даже в сторону отшатнулся и чуть не шмякнулся на пол. Видимо, спровоцированный им же звуковой сигнал застал его врасплох. Через пень-колоду он всё-таки удержался на ногах и угукнул:        — М-мдэ.        Зато честно.        — Дурачок, — пробубнил Тилль себе под нос, даже не обращаясь к этому конкретному балбесу, а попросту констатируя неизбежное. — Давай, пошли, тебе спать надо... — говорил он, пытаясь хоть как-то увлечь этого чудика за собой в кабинет, где находилось его спальное место.        Впрочем, столь галантное к себе отношение никто по достоинству не оценил, и забухавший псих-психолог, как его теперь можно было вполне заслуженно называть, мало того, что брыкался, так ещё и возбухать осмелился:        — Пусти-и! — возмущённо лепетал он, вроде как вырываясь, но что-то безрезультатно. — Не хочу я спать!        — А что ж ты хочешь? — озадаченно вздохнул ассистент: он-то понятия не имел, что ему с этим делать. Ситуация совсем не вписывалась ни в какие рамки, каноны, прочие убеждения. Так... так просто нечестно!        По коварной, до странного осознанной ухмылке на лице Круспе Линдеманн заключил: неправильная постановка вопроса. Категорически неправильная.        — М-м... спать.        Что, простите?        — Ты хочешь... спать? — переспросил Тилль неестественно высоким с перепугу голоском, одновременно уповая на положительный ответ и всё-таки пытаясь понять, что он упустил в этой жизни. Так спать или не спать?..        — Не-е, — прогундосил Рихард с нескрываемой досадой, будто его подручный не соображал элементарных вещей. Чуть помедлив (видать, не на шутку пораскинул мозгами, или чего у него там), он как бы интригующе поднёс указательный палец вверх и вякнул: — Ща.        Кое-как он разобрался с руками (или как минимум вспомнил, что таковые у него имеются) и похлопал ладонью по кулаку, вполне однозначно растолковывая смысл этого своего “спать”.        Твою ж налево, пень широкий.        Если выражаться культурно и литературно, Линдеманн... занервничал. Он не всегда мог точно вспомнить, как его зовут (всё-таки начинаешь теряться, когда у почти единственного знакомого человека в этих бетонных джунглях ты не Тилль, а “Трис”, “Трисхен”, “Трисамбо” или, на худой конец, “Тримбо-маримба”), но зато по какой-то причине знал, что этот самый жест где-то там за океаном, у французов, кажется, толковался как “пошёл-ка ты куда подальше”, а не то, на что прямо намекал Рихард.        Что сказать, никогда ещё так сильно он не надеялся, чтобы первосортный немец герр Круспе оказался каким-то там орлеанским резидентом м’‎сье Круассаном, хоть в пятом-десятом поколении, и подразумевал сейчас именно безобидный посыл к чертям собачьим, а не что повульгарнее. Увы и ах, не в этот раз.        — Я пойду, пожалуй, — нервно промямлил ассистент, потихонечку задкуя в направлении лестницы, но и этим его планам не суждено было сбыться: несчастного резко цапнули за запястье и потащили в офис.        Ситуация образовалась до комичного тупиковая: ни в физической силе, ни в размерах (бицепса, если что вдруг) Линдеманн начальнику не уступал, но предпринять конкретно сейчас совершенно ничего не мог, ибо, принимая во внимание невменяемое состояние последнего, при серьёзном сопротивлении имелся не менее серьёзный шанс покалечить его и покалечиться самому. И что теперь делать?        — Стоя-ять, — пробасил бухарик, хотя сам же при этом и тянул бедолагу за собой. Более-менее сориентировавшись на местности, он без особой предосторожности толкнул Тилля назад, чтобы тот уселся на диван. Тогда псих-олог, кажется, попытался забраться сверху, но в итоге плюнул на эту затею и сел рядом, а подопечного завалил сбоку, подминая под себя.        — Я не хочу, — растерянно пролепетал ассистент, лихорадочно соображая, что лучше предпринять, и судорожно замотал головой: так не должно быть! Рихард, он... он не такой! — Я не хочу, перестань, — повторил Линдеманн уже твёрже, наивно надеясь, что уверенный тон как-то повлияет на человека не в своём уме.        Этот самый “человек” замер на какое-то мгновение, словно обдумывал услышанное, но тут же опомнился. Взгляд его стал пугающе осознанным, а голос изменился: речь стала совершенно внятной и чёткой до ужаса.        — Тебя кто спрашивал?        И тогда Тиллю стало по-настоящему страшно. Такого не может быть. Так не должно быть. Не должно.        — Кто тебя спрашивал, я говорю?! — раздражённо гаркнул на него Круспе, и не успел он ответить на, судя по всему, риторический вопрос, как Рихард со всей дури влепил ему пощёчину, и лицо обожгло колющей болью мгновение спустя.        Ответа и правда никто не дожидался: полное бездействие “жертвы”, похоже, совсем развязало ему руки. Сначала Рихард попробовал стянуть свитер с подопечного полностью, но, встретив слабое сопротивление, отбросил эту затею: не принципиально. Пока Линдеманн не до конца осознаёт происходящее, можно этим воспользоваться. Одной рукой новоявленный маньячина стиснул беднягу за шею, вжимая в сиденье, а другой пролез под одежду, жмякая и облапывая тело под собой.        А что Тилль? Он не знал, что делать. Разве мог такой замечательный человек оказаться вдруг жалким насильником? Он был самым милым и забавным среди всех людей, которых доводилось знать Линдеманну (а их было немало). Такой уверенный, такой харизматичный... с ним никогда не было скучно, он был просто мастер придумывать стыдные, ужасно слащавые прозвища, а ещё от него всегда приятно пахло горьким шоколадом, да и вообще Рихард мало что ел кроме него. И как Тилль мог поверить в то, что его милый, хороший, замечательный Круспе оказался совсем другим человеком? Это всё враки. Вздор абсолютный. Здесь какая-то ошибка. Один прецедент ещё ничего не доказывает.        — Нравится, м-м? — заурчали снизу, и Тилль наконец начал понимать: на этот раз никакой “принц на белом коне” его спасать не собирается. На этот раз сказки не будет. На этот раз его принц плохой. — Так кто я?        “Злостный нарушитель статьи 213.1 уголовного кодекса США”, — отозвался где-то в глубине души маленький скептик, но на деле ассистенту было совсем не до шуток. Нравилось ему или нет, тут дело не во нравах, а во нравственности. Нет, с этим надо срочно что-то решать.        — Хватит, — коротко выдохнул Линдеманн, слегка отталкивая психолога: да, он, вероятно, пьян, и навредить ему — изменить всем своим принципам в одночасье, а потому приходилось аккуратненько отпихивать. Не так, Рихард. Ты неправильно всё делаешь.        — Как меня зовут? — не унимался тот, и явное недовольство придавало его словам жёсткой внушительности, а руки уже проследили изгиб поясницы и гладили ниже, проводя у крестца и спускаясь к ягодицам. Тилль никак не шёл с ним на контакт, хотя мнительная гостья поддалась сразу же. Да, психолог пытался провернуть тот же трюк во второй раз и уже с другим человеком. То ли предвзятость, то ли какие-то свои додумывания внушали ему: у его подопечного примерно та же проблема, что и у недавней клиентки, разве что, может, в более запущенном и тяжёлом состоянии.        Только не на того ты напал, маленький принц. Считаешь, Линдеманны — слабодухие сопляки без каких-то там скелетов в шкафах? Ошибаешься.        — Прекрати.        — А то что? — не столько сама ситуация и бесконечная беспардонность начальника, сколько насмешка в одном его взгляде досаждала Тиллю. Богом себя возомнил? Не в этот раз, дорогой.        И когда он ощутил кожей, как жёсткие на ощупь мозолистые пальцы его самозабвенного мегаломана грубо приласкали ещё ниже, прямо там, происходящее окончательно перестало казаться нелепой игрой. Если Круспе всё-таки возомнил, что совсем уж мягкотелого пай-мальчика себе нашёл, а его податливостью может пользоваться совершенно безнаказанно... нет, милый, всему свои пределы.        — Перестань... — вполголоса, с придыханием протянул ассистент. Это было недвузначное предупреждение, но приняли его по ошибке за неуверенность. Что ж... пусть будет так. — Цвен, перестань, — уже с неприкрытой угрозой, пусть и неоправданной, процедил Линдеманн, и не столько яд в его словах, сколько один огнистый взгляд ясно-зелёных глаз, налитый этим самым ядом, обжёг Рихарда сильнее, чем обжигало некогда пламя пожаров и свиста залпов над головой.        — Что?..        Но Тилль этого уже не слышал: стоило имени сорваться — и ведь как вовремя! — с его губ, как одно слово произвело такой эффект, которого бы не вышло добиться часами уговоров и сопротивления. Да, теперь можно было убираться восвояси с полным чувством выполненного долга. Что, дорогой, неприятно? Не хочешь назад, туда, в прошлое? А придётся. Ты ведь и сам знаешь, что придётся. Тебе нужна твоя свобода, и так просто её не получишь.        По правде говоря, Круспе тогда мало что понял. Помнил только до противного отчётливо и ясно, что трезв был в тот вечер, как стёклышко; помнил, что привычно немногословный и скуповатый на эмоции ассистент откуда-то принёс с собой маленькую частичку его прошлого — имя. Ещё помнил... помнил, что ошибся, что подход к Линдеманну был в корне неправильным, а на его запястье, когда чуть задрался рукав изношенного свитера, виднелась ровная красная полоска, что обвивала всю кисть по кругу. Неужто верит в обереги с талисманами? И ниточку носит? Что же такое с тобой происходит, мальчик...        “А мальчику-то под сорок”, — упрекнул бы себя Рихард, будь он тогда хоть чуточку менее зациклен не столько на собственном, можно сказать, провале как профессионального психолога, сколько на неоднозначном и загадочном поведении своего ненаглядного. А он-то, дурак старый, надеялся, что хоть тут всё будет просто и прямо, без заковырок!..        Той беззвёздной ночью в пригороде шумного мегаполиса ни один из них так и не смог уснуть. Круспе, кажется, выкурил за несколько часов сигарет больше, чем некогда уходило за неделю, а у Линдеманна записей в блокноте приумножилось: теперь, кроме всего прочего, Тилль знал, что начальник умеет отменно прикидываться бухим в стельку, а ещё что на кончиках пальцев левой руки у него набиты сухие мозоли, какие обычно бывают у гитаристов. Музицирует, значит... интересно. Очень интересно.        Приход утра ассистент наловчился чувствовать уже интуитивно. Подвальная жизнь нередко сбивает с толку, и надо было как-то держаться на плаву. Часами он, конечно, пользовался, но скорее для подстраховки: когда чутьё подсказало, что пора бы уже вылезать на свет белый (а это бывало привычно этак к половине шестого), Линдеманн невзначай глянул на циферблат и удостоверился: пять часов, тридцать семь минут. Спать мало и вставать рано давно стало для него в порядке вещей, но в тот день как будто что-то было... не так. Может, виной тому мрачноватая погода, магнитные бури и прочая ересь, а может, невнятное бормотание и, кажется, тихие всхлипы, что доносились сверху и в предрассветной тишине эхом отбивались от стен.        Человек нормальный, возможно, и пошёл бы себе спать дальше, но Тилль давно ещё за собой заметил приличный так сдвиг по фазе, и всё-то из-за этого драматичного мерзавца. Ну почему он такой... такой?        В своих догадках ассистент оказался совершенно прав: подозрительные звуки действительно исходили из офиса, а издавал их, само собой, Рихард. Вот только никакого облегчения это не принесло. Наоборот, Линдеманн не на шутку перепугался: ни разу за всё время ему не доводилось видеть начальника в таком... подвешенном состоянии, и больше всего хотелось помочь ему, вернуть его взгляду если не задорную лучезарность, то по крайней мере прежнюю невозмутимость.        Пресловутое любопытство всё-таки взяло верх: стыдно признавать, но Тиллю до ужаса не терпелось узнать, что же так сильно коробило Круспе. А что, если это позволит помочь ему в будущем? Сам ведь ни за что не признается!..        Собравшись с мыслями, Линдеманн кое-как преодолел лестничный подъём; стараясь не выдавать своего присутствия, остановился за дверью и с опасением заглянул в комнату. Как ни странно, ему повезло: психолог сидел за своим рабочим столом и был развёрнут в сторону окна, прямо противоположно входу. Выглядел он неважно: согнутый в три погибели, лохматый, как стадо чертей, и сам словно в воду опущенный, а лицо, наверное, всё красное от слёз, — нет, не таким знал его Тилль.        — Ну... почему? — совсем тихо, казалось, одними губами прошептал Рихард, и в шёпоте его столько сокрылось той неподъёмной, сумасшедшей горечи, сколько не знал ни Гамлет, ни Фауст на своём веку. — Ты отпустишь меня, нет?..        И тогда Тилль наконец заметил в его руках помятый лист жёлтоватой бумаги, затёртый со всех сторон и явно повидавший виды. Да, что-то там было написано, но с такого расстояния он бы всё равно не разобрал, к тому же, рассмотреть получалось только краешек записки. “Отпустишь”? К кому бы он мог обращаться, просить о таком?..        — Он же хороший, — вновь обратился Круспе к неизвестному — или неизвестной? — спустя какое-то время, и Линдеманн даже затаил дыхание — настолько он боялся выдать себя в столь чувственный момент. — Хороший, веришь? А ты... — но продолжать он не стал, словно и сам не знал, что ему говорить, и только вздохнул с неподъёмной тяжестью во всём своём естестве.        Тем утром Рихард больше ничего не сказал. Так он и сидел вполоборота к зашторенному окну и сжимал в руках тот самый лист. Что на нём было? Линдеманн навряд ли осмелился бы прочесть, хоть и выпади ему такая возможность: порядки надо блюсти. Он слышал достаточно, а может, и больше. Человечность и сострадание — когда-то эти простые добродетели спасли ему жизнь, и с тех они стали для Тилля негласным правилом. Правилом, правда, применимым при любых обстоятельствах только к одному человеку, но, пока ему нужна помощь, Линдеманн обязан был сделать всё, что в его силах.        За всё хорошее надо платить, верно?