как в кино

— Хочу и предлагаю, зануда ты! — Валик, смеясь, отмахивается от Вити. — «Правда или действие», ну давайте? — Лучше в «Я никогда не», — скучным голосом тянет Ефим, раскачиваясь на стуле. — Что? Брайчук, смотри, они все старые и боятся выбрать действие. — Слышь, старый, — Мицык слегка пихает его в плечо, Ефим грозит в ответ пальцем. — Сам ты старый. Ефим разводит руками: — Старые и обидчивые. — Твоя правда, ты и начинай! — всё смеётся Валик; Ефим салютует ему своей бутылкой красного, капля с горлышка летит на грязно-розовый балахон, но замечает это как будто бы один Эдик. — Ну давайте разогреемся. Я никогда не ходил в лес за ингредиентами для новых блюд, а не чтобы набухаться у костра. Эдик усмехается, качает головой, потому что Ефим смотрит прямо на него, беззаботно посмеиваясь; приходится пить. Вместе с ним пьют Влад, Валик, Витя и Давид, и Ефим непонимающе хмурится: — Саш? Никогда не поверю? — Да как-то не надо было, эти вот ходят, — Сашка улыбается одновременно самоуверенно и неловко, как слишком гордый школьник. — Ну ты меня видел? А если там ветер, меня же переломит! — Да, в лесах ураган вечно, — Юля ржёт на пару с Владом. — Сашуньке нельзя, опасно. Ещё волки ходят. — И кабаны ещё, — кивает Влад. — Во, — Сашка потирает нос пальцем. — Кабаны. Ну куда я? — Эдик, кто там ещё водится? — Мицык медленно вертит пальцами бутылку пива. — Ты эксперт. Эдик до сих пор помнит — хоть и с трудом — далёкие времена, когда его такое задевало; когда ему казалось, что вокруг опять школа, и внутряковые какие-то порядки, и он — тот чудик и отщепенец, до которого доёбывается самый тупой штрих на районе, выросший без отца. Ему повезло сообразить достаточно рано: те, от кого это имеет хоть какое-то значение, ржут с ним, а не над ним. Ну может, считают чудаковатым, так он и не спорит; но он знает, что шутки про экспертность — не такие уж шутки. Знает — его есть, за что уважать. И если им всем надо для своего спокойствия обстебать его регулярные поездки, походы и ебанутые идеи, то пускай. Эдик Ефиму не зря говорил: он не деньги, чтоб всем нравиться. Никто из них — не. Но без житейского стёба на кухне никто ещё долго не держался. — Бобры, — сообщает он. Ефим тут же заливается хохотом, откинувшись назад, заваливаясь вместе со стулом; Эдик вообще не ебёт, как у крашеного выходит одновременно ржать, пить и держать равновесие. — От Десны недалеко. И от Днепра. Очень опасно, пиздец. Зубастые. — Пиздец, — соглашается Сашка. — Так! Я никогда не был шеф-кондитером. — Это нечестно, — Ефим вздыхает, прежде чем сделать очень щедрый глоток. — Нечестно. — Я никогда не учил французский язык. — Дава джан, тебе армянского хватит, — Мицык хлопает его по плечу, пока Ефим снова пьёт, в компании Ермакова и Сашки на этот раз. — Юрец, шо молчим? — Я никогда не был шеф-поваром? — Это заговор? Бунт на корабле? — Эдик, это реально заговор, против нас с тобой, понял? Они ещё щас скажут «я никогда не был каким угодно шефом» и просто будут смотреть, как мы нажираемся. — Я никогда не была каким угодно шефом, — ехидно улыбается Юля, и Ефим хлопает ладонью себе по лбу; остальные хохочут. Эдика не пугает, что окружающие даже в его мыслях сливаются в безликое «остальные», это с ним всю жизнь; он легко отпускает людей и ещё легче не принимает их во внимание вообще — к счастью, все давным-давно перестали на такое обижаться. Ему вообще многое прощают — жаль, не всегда. Эдика не пугает, но напрягает другое: с Кравченко эта штука не работает. Его взгляд — и его мысли, как уж ни странно, — возвращаются к Ефиму весь день и весь вечер, как по часам, ежеминутно, потому что Ефим отличается от всех — от остальных. И хер пойми, чем. Много ж ему чести. Эдик пьёт опять. *** — Я никогда не сосался с кондитерами, — весело заявляет Мицык минут через двадцать; это время, когда ещё никто так и не решается на жёсткую игру и откровенности, но Ефим уже открыл вторую бутылку. Усмехнувшись, пьёт Макс; переглянувшись — интересно! — делают по глотку Юлька с Самардаком; к ним присоединяется и Валик. Эдик почему-то смотрит на Мицыка волком. — Валик, — внимание на себя отвлекает Сашка, и Ефиму чудится в его голосе претензия. — Это в смысле? — Ну Настюха в том году. — Так из неё какой кондитер? — Она в душе кондитер, — неловко улыбается Валик. — И макаруны один раз приносила вкусные, — подтверждает Мицык, хлопает ладонью по колену. — Мне больше интересно, почему Канарян не пьёт. — Ни с кем я не сосался, шо ты несёшь? — Так, а Фима тут как появился? Чего вообще? — Я тут не через постель, — на всякий случай заявляет Ефим. — Мицык, я по любви. Шутка заходит всем, кроме загрузившегося вдруг Канаряна; ну, он в целом тип, который выглядит круглосуточно загруженным, но — ладно, не всегда на самом деле. И не настолько. — Да я не про это, дядь. Я про то, что до тебя на десертах была другая шеф… Шефка. Шефиня. Как правильно? — Лучше молчи, Миц, — ласково советует Юля, пока Ефим пытается сообразить, о чём Мицык вообще толкует. Другая шеф. Сосался с кондитером. Эдик. Ефим не сдерживает слишком громкое: — Да ладно?! — Эдик скрещивает руки на груди, и на канарянском языке, Ефим уже выучил, это может означать как «классная догадка, Ефим», так и «заткнись нахуй». Наверное, второе, но Ефим редко затыкается, когда его просят. — Ты и Пескова?.. Такую стремительную тишину Ефим вообще в своей жизни не помнит; косится в сторону — попадает на Макса, который, поджав губы, спокойно ему кивает. Вроде как подтверждение. — Я никогда не хотел понизить Мицкевича до посудомойки, — язвительно говорит вдруг Эдик; ни на кого не глядя, осушает свой бокал и поднимается. — Шо затихли? Дальше играйте. — Братан, это шо, драматичный уход? — Братан, это я покурить пошёл, — качает головой Эдик — оказывается, хорош в передразниваниях; Мицык порывается спросить что-то ещё, но Юля пихает его в плечо. — Я никогда не чувствовал себя настолько не в теме, как сейчас, — растерянно тянет Ефим, глядя в спину Канаряну, неторопливо шагающему в сторону служебки; глотает вино, рассеянно облизывает горлышко бутылки. — Меня кто-то посвятит? Молчат все — даже Мицык, который, вообще-то, и поднял тему. Они неловко переглядываются между собой, как дети, блин, малые, и Ефим с трудом вспоминает, что он тут младший. — Зря ты это, — говорит Валик Мицкевичу; тряхнув головой, улыбается: — Всё, похуй. Я никогда не резал овощи. — Э-э-эй!.. — Я никогда не хотел придушить Владоса за его хорошее настроение в восемь утра. — Макс, что я тебе сделал? Вы, блин, все пьёте?! — Я никогда не ходила на мастер-классы Ярославского… Ефим смеётся вместе со всеми, пьёт вместе со всеми; любопытство гложет его неистово, но никто не собирается возвращаться к интересующему его вопросу, и, наверное, надо бы последовать их примеру. Ну, надо бы — но проходит ещё минут пятнадцать, а Канарян всё не возвращается. Стараясь не привлекать внимание к очередному драматичному уходу, Ефим поднимается с места. *** Кто-то активно прокашливается у него за спиной. Ну, кто — Ефим, конечно. Эдик как-то очень легко его узнаёт. — Это был драматичный уход, — заявляет Ефим, и Эдик, вздохнув, оборачивается. Кравченко стоит, покачиваясь медленно с пятки на носок и обратно, бережно прижимает к груди свою бутылку вина несчастную — обхватил обеими руками и её и себя самого, как дитя игрушку. — Я реально покурить вышел, хорош. — Именно в этот момент. — Именно в этот момент, — Ефим смотрит недоверчиво; Эдик не знает, как ему объяснить очевидные для него самого вещи. — Игра ваша задолбала, погода хорошая, ну я не знаю, Ефим, я на суде? Эдику говорили, бывало, что он создаёт драму иногда случайно, сам того не желая, — может, это и так в глазах остальных, — он правда ничего такого не видит. Мицык вот специально её создавал своим вопросом; Катя — тоже специально, тем, что говорила и что делала. Ефим — ищет драму там, где её нет. Эдик в этом во всём — не то чтоб сторонний наблюдатель, но, типа, зритель. Ребёнок, которого клоун на цирковом представлении выдернул на арену, — «кто хочет поучаствовать?», обычно спрашивали эти клоуны, и выбирали кого-то, кто нихрена не тянул руку и усиленно прятал взгляд, — все они немного клоуны, вокруг Эдика, вокруг друг друга и во всём мире. А Эдик — так, просто приучился самоустраняться из ситуаций, где он на самом деле не требуется. Его, правда, обычно не идут искать, но и Ефима в его жизни раньше не было. — Я бы был адвокатом, — оживает вдруг Ефим, помолчав. — Ну, на суде таком. На твоём. Из меня был бы классный адвокат, я умею завлекательно пиздеть, у меня талант. Веришь? Эдик, наверное, верит; пиздеть Ефим умеет точно лучше, чем он сам, и лучше половины кухни. По крайней мере — у него это интересно получается. Да и важнее, что ещё он умеет: работать, креативить, подхватывать и генерировать, вовремя прикрикивать на своих кондитеров, ржать над шутками Эдика и параллельно твердить, что они не смешные (придурок). Готовить — мини-шедевры на кухне ресторана и тосты с авокадо на своей собственной. Не задавать лишних вопросов — до сегодняшнего дня; вовремя задавать не лишние. Сосредотачиваться, брать на себя ответственность, забалтывать — вместо Эдика — собственников, развлекать окружающих историями о своей поездке во Францию, спокойно молчать на перекурах. «Пиздеть» — последнее умение в списке, которое Эдика интересует. — У Мицкевича точно талант, у тебя не знаю. — Мицык не пиздеть умеет, а гнать, — Ефим красиво зачёсывает пальцами волосы и некрасиво шмыгает. — Или он не гнал? — Я не сосался с Песковой. — Я верю, — проникновенно отвечает Ефим; Эдик не знает, сколько в этом шутки. — А они нет. — Дядь, да насрать на это. — Расскажешь? Ефим закуривает, смотрит выжидательно; умеет не задавать лишних вопросов всё же — Эдик давно уже тут стоит просто так, а Ефим не спросил, где же его сигарета. Эдик хочет рассказать — со своей стороны. Никому по-нормальному не рассказывал, ни команде, ни Никитосу, ни дядь Жене, ни друзьям из другого — не кулинарного — мира; потому что вроде как было не о чем. Неприятная история, которая затянулась, — из-за которой он, едва став шефом, потерял шеф-кондитера, — из-за которой он, никогда не знавший о себе сплетен, теперь ловит обсуждения у себя за спиной, как будто он, блядь, звезда желтухи. Если ему похуй на неважные вещи — почему остальным нет? Эдик хочет рассказать — со своей стороны, — потому что должен быть, может, в мире кто-то, кто видит его сторону; так ему говорят. Есть шанс, что не врут. — Я при Женьке был су, она шеф-кондитером. Пришла позже меня, на сколько — не помню. Стала за мной бегать. — Ту мач самомнение? — Ефим щурится смешливо, Эдик машет в сторону служебного входа: — Да у этих спроси, у новых друзей своих. Прям как в школе, шаришь? Только наоборот. Были б у меня косички, она б дёргала. — Ну, тебя за усы можно дёргать. — Отхватишь, — предупреждает Эдик; ухмыляется первым. — Короче, бегала. Мне это нахуй не надо всё было. Ефим округляет глаза: — Женщины? — Такие — нахуй, — честно отвечает Эдик. — И вся эта хуйня на работе, под руку только попадает. Вообще вот не до того. — А она не сдавалась, я так понимаю. Эдик согласно хмыкает: — Не то слово. Ну хвостом вьёт и вьёт, мне-то шо, но это на работе, опять же. И не на работе тоже. И писала ещё много чего, короче, я затрахался строить морду кирпичом. Она нормальная же. Талантливая. Идеи какие-то вкидывала. Но мне всё не в тему это. — Сколько комплиментов, — фыркает Ефим. — По тебе же видно, если тебе не в тему. Я бы на её месте отлип уже. — Ну ты умнее, значит, хоть и блондин, — Эдик уворачивается от шутливого взмаха ефимовского кулака; закуривает. — Она наоборот. Обиделась в какой-то момент, я нихуя не понял. Ну я ей эго ущемил, наверное, но она сама себе это всё сделала. Потом вроде притихла, мы даже заобщались нормально, я ей советы там давал, все дела. — А потом? — Ефим не выдерживает даже секундной паузы; делает быстрый глоток и такую же быструю затяжку, с ногами забирается на тележку у двери, склоняет голову к плечу; слегка понижает голос, и Эдик на автомате шагает к нему ближе. — Пососались? — Получишь щас, — усмехается Эдик, грозит кулаком в основном ради того, чтобы Ефим ожидаемо расхохотался. Он жмурится, когда смеётся, так, что глаза закрываются — почти или совсем, — голову откидывает назад, спиной откидывается сам, довольный; такой, что ему хочется рассказывать всю эту бессмысленную хуйню. Слить её уже — не в пустоту и не внутрь своей головы, а наоборот, в Ефима вот — как будто бы могут стать правдой истории о том, что жизнь становится легче, если её с кем-то делить. Ну вот так хотя бы, условно. — Ну, а что! — Да замолчи, Фим. Потом мы дядь Женю провожали с должности шефа, меня принимали, бухали все тут же. Катька меня потащила перетереть, ну и начала гнать то же самое всё. Шо-то там, она так не может, и мой игнор её обижает, и просто так со мной общаться ей типа сложно. А я стою, понимаешь, и не знаю, мне в какой момент слиться. — Герой-любовник, — так же проникновенно, как и раньше, вставляет Ефим; Эдик показывает ему средний палец. — И она меня целует в какой-то момент, а я не знаю, блядь, куда деться, понял, стою и не понимаю, нахуя она вообще это. И там вторая Катька залетает, с Юлей и Мицыком, мы на кухне были, они там хотели забрать… Не помню, ну хотели, было надо. Ефим накрывает лицо ладонью: — Из всех, кто мог… Дальше давай угадаю: ты всех заигнорил, Пескову отшил, она обиделась? — Примерно, — кивает Эдик. — Заявление почти сразу написала. Мне сказала, что работать со мной не сможет, — он пожимает плечами. — Ну и всё. — Вино предлагать не буду, — Ефим смотрит на него задумчиво, бутылку крепче прижимает к себе. — Градус нельзя понижать, ну и вообще оно моё. — Переживу. — Жалеешь? — Да нет, — Ефим хмурится, Эдик садится с ним рядом на край тележки; топчет недокуренную сигарету подошвой. — О чём? Он жалеет только о том, что это вообще происходило. Что какой-то человек — какой угодно, это могла быть Пескова или кто угодно другой, — чего-то там себе о нём надумал и начал с этим не просто жить, а влезать уже и в его жизнь тоже; в его работу и в его дела. Они нормально бы работали — если бы не всё это. Нормально бы общались, как и со всеми остальными. Нахуй она это затеяла, Эдик не понимает до сих пор; дебильная история с поцелуем — ну, случилась уже, что теперь. Жалеть ему не о чем. Ефим всё так же сидит позади, опирается ладонью на его плечо, слегка сжимает пальцы: — Непрофессионально пиздец. Она, не ты. Ты меня поэтому нанял? Кондитер, говорят, женская тема, попробуй найди безопасный вариант. Я не девочка, сосаться не полезу? Интересная концепция, — хочет сказать ему Эдик, — об этом я не задумывался. — Типа того, — говорит он. — Так себя тяжело сдерживать, Эдик, — он не видит, но Ефим точно еле сдерживает смех. — Вечно хочется наброситься. Я бы на твоём месте подумал, стоит ли тусоваться у меня на кухне по утрам. — Оборжаться. — Да посмейся, дядь, тебе полезно. А ты прям против романов на работе? Я себе на будущее уточняю. Манерничает опять, хохочет; Эдик оборачивается, и Ефим смотрит на него ярко и понимающе. Молодой и талантливый — как Сашка или Валик, но совсем по-другому с ним на одной волне; красивый — в той плоскости, которую даже Эдик способен почему-то оценить. Как будто Эдик его придумал. — Погнали, — тихо зовёт Ефим, замирает на секунду — и фыркает. — А то они подумают, что мы тут сосёмся. *** — А её кто позвал?