Между усмешкой и яростью

С детства ей всегда твердили не ходить по темным и злачным местам, не связываться с сомнительными людьми. Молчание расценивали как согласие и быстро отставали, довольные проделанной работой. Острые края чужой сломленности приходится видеть слишком часто, а напарываться на них — постоянно. Осколки отчаяния режут лицо, едкой горечью забивается в нос опустошенность. Юки всегда успевала скрыть собственную боль под обтесывающим кожу равнодушием. Юки успевала, или ее новоявленный Хранитель вовремя оказывался рядом. Но сейчас другая ситуация, а спохватываться поздновато. Примерно, на чужой фразе «да чтоб тебя». «Идиот», — проносится в голове как–то бесцветно. За закрытой дверью ночного клуба грохотала громкая музыка, донося до слуха одну сплошную какофонию из звуков. На самом деле, вокруг было слишком темно, а единственным источником света в переулке служила маленькая лампа, встроенная над козырьком ночного заведения, но на ее желтоватый свет было больно смотреть. Та периодически мигала, грозясь погрузить все вокруг в непроглядный мрак. В нос ударяет запах смрада и крови — личный аромат клоаки Савады. Добро пожаловать в цирк уродов, только пальцы в рот им не суйте. По–большему счету, в груди не шевелится испуг. Такое даже страхом не назовешь, ибо уверена, что это не та вещь, из–за которой заламывать руки стоит. Ее настроение незнакомец то ли кожей чувствует, то ли по запаху. Глядит исподлобья и зубоскалит. — Жалость свою знаешь куда засунь? — Ты сначала подняться попробуй, — выходит на рефлексах, а сама думает, что дела совсем плохи. При едва видном свете, привалившись спиной к кирпичной кладке, он полусидит и проводит ребром ладони по щеке, оставляя разводы крови. Даже на расстоянии можно увидеть, как глаза пылают злобой. В какой–то мере, это не приносит тревоги, потому что ее появления здесь уж точно не ждали и не собирались «радостно» отвечать на возникшие вопросы. Юки не двигается с места и с приклеенной на лице вежливостью подмечает, что ее молчание бесит незнакомца еще сильнее. Все пошло под откос — пару месяцев назад встретила его в точно таком же положении, только переулок был совсем другой. Скалился так вызывающе, что становилось понятно — не подходи, иначе будет хуже. Савада смотрит в ответ щурясь, а потом и вовсе отворачиваясь. Не ее дело, что случилось и что происходит с этим человеком. Но стоит только им где–нибудь встретиться позже, что–то в ней надламывалось. Был ли это самоконтроль, поведение или манеры, но что–то трещало и сыпалось каждый раз, когда на горизонте мелькали темные волосы, перепачканные в крови. Весь вид кричал — ржавеет изнутри, покрывается слоем плесени, и сидел в полнейшей темноте подальше от людей так, будто это заменяло кислород. Сейчас все должно было провалиться еще в самом начале — Юки выглядит чуть заинтересованной, чем он, готовящийся будто прямо сейчас разломать, что на пути попадется, бежать прочь отсюда, где будет комфортнее. Наверняка понимает, что влип, когда попытка встать не увенчалась успехом, и чуть не грохнулся с позором лицом вниз. Или хлеще того — скажет, что это шутка такая или передумал, а круг вновь замкнется. Одну руку старался не тревожить, как если бы на нее пришелся основной урон. Сдерживая унизительный звук, смотрит на Саваду, но та стоит и ничего не делает. Не комментирует. Думается, что это извращенный план. Или кому–то просто лень. Скорее всего, второе, потому как верить в то, что она способна на что–то худшее выше сил. — У тебя вывих. — Да ладно? — кривляется тот. Несмотря на ярлыки, которые окружающие продолжают лепить на спину, Юки никогда не слыла непрошибаемой эгоисткой. Глядя на бесполезные потуги удержать равновесие, думает, что многие посчитали бы его жалким и беспомощным. Жалкий, раз подпустил людей так близко, и дал возможность чему–то или кому–то ранить себя. Но не скажет. Потому что Юки — та, кто до сих пор мечется по ночам в своей кровати, сжимая ладони до кровавых полумесяцев от собственных ногтей. Это она — та, кто пытается, пытается, пытается отгородиться от бессилия, что наступает в полном одиночестве, с собственными эмоциями совладать, а те так и норовят разодрать грудную клетку на миллион кусков. Она молчит. Молчит, потому что не имеет права впихивать дурацкую помощь. Не имеет права рушить и так кособокую жизнь. Не имеет права забирать чужую апатию себе. Потому что до ее чувств в данный момент никому нет дела, да и не оценит никто жест доброй воли. Знала и не лезла. До сегодняшнего дня. Как ожившее воспоминание стоит картина, где снова ощущает себя тринадцатилетней девочкой — голодной, замерзшей и совсем недавно избитой. Даже чувствует фантомную боль от фиолетовых гематом, рассыпавшихся беспорядочно по телу. Множество появившихся вопросов в голове устраивают то ли вихрь, то ли рвутся взорваться. Начинает пульсировать в висках, и приходится массировать их, прикрывая глаза и надеясь слабо на то, что когда их откроет, то никого здесь не будет. Но этого не происходит. Савада в несколько шагов преодолевает расстояние и оказывается рядом с парнем. Он недоверчиво вскидывает голову. Злится. В конце концов, на лице проступает нарастающее раздражение. — Ты что вытворяешь? — рассерженный рык не дал никакого результата, когда бесцеремонно ощупали раненую руку. В своем ступоре аж до неуместного умиления наивный. Или до дебилизма — пока не разобралась. — Хочешь дальше сидеть и скулить от боли? — прерывает его мысленные метания. И прежде, чем ей попытались бы возразить, обхватила чужое запястье. — На счет три я вправляю. — Чего? — Три. Едкие слова, готовые вот–вот сорваться с губ, глушит тихий хруст и сдавленный стон вперемешку с руганью. — Живой? Закатывает глаза и делает, вид что его это не заботит, но видно, как как проступает испарина на лбу, несмотря на гуляющий холод вокруг. — Нормально все. Кишки не выблевал — и отлично. Юки не хочет, но подсознательно ощущает надлом — ту трещину, через которую в скором времени может пролезть все плохое, что таится в чужой душе. Ей должно быть странным находиться рядом, но все же сюда будто притянуло. Иначе не объяснить. Иначе только умом долбануться, чтобы понять, каким образом вышло все это — на реальность вовсе не похоже, а на изнанку вывернутое нечто. Он искрит чем–то безысходным, под глазами пятна, что палитру космоса напоминают, а глаза в бездну проваливались куда–то, забирая остатки жизни. Напоминал зомби, хотя это слово и близко не подходило и не описывало в полной мере его состояние — дышал вонью грязных улиц, питался нервами тех, кто по неосторожности забредал сюда, и собственный свет поглощал, самого себя съедал. Школьная форма на нем смотрится неестественно мрачно. — Ты не сможешь мне помочь, — сипит, под конец уже шепча, и требуются некоторые усилия, чтобы разобрать бессвязное бормотание, — никто не сможет. Глаза Юки становятся темнее своего оттенка. Или это перед взором все расплывается? Он сидит на грязной земле, будто прожигает в стене дыру, и хохочет. Весь мир буквально под его ногами — потрепанный, мерзкий, пропахший дерьмом и дешевыми сигаретами. А напротив — девчонка со светлыми волосами лишь слегка наклоняет голову вбок. И вполне вероятно, прямо сейчас набирать номер горячей линии ремонтных работ, предварительно посмотрев в сети «что делать, если человек сломался», но... Он не то чтобы сломан. А ремонтные работы не то чтобы чинить захотят того, кто не является машиной. Озирается по сторонам так, словно с трудом осознать может, где сейчас находится. Вопросы «ты в порядке?» и «неужели все так плохо?» глупые, потому что вербальные ответы становятся ненужными — ни одно слово не выкажет степень этого «плохо». Прямое тому подтверждение находится прямо перед носом. — Смогу, если захочу, — говорит Юки. — Разница в том, что во мне страха столько же, сколько в тебе желания выкарабкаться из всего этого дерьма. Ей устало хмыкают: — Зачем тебе это? — Захотелось, — пожимает плечами. — И много ли тебе еще хочется? Он каменеет, когда к нему приближаются и садятся на корточки, чтобы оказаться лицом к лицу. Надо отстраниться. Надо полоснуть оскалом бурлящей злобы, но не двигается, напряженно–натянутый, держа на шатком изломе свое состояние. — Когда налью — до бесконечности, — звучит искренне, без яда. — Я могу дать то, чего ты так отчаянно ищешь. Там, — тыкает в его грудь напротив сердца Юки, — под слоем твоей агонии и боли. — Хрень. — Проверим? Он поднимает голову и заходится хриплым смехом: — Не страдай ерундой. — Я могу тебя вытащить. — Иди нахрен. Все еще смеется, трет рукой лицо, а внезапный звонок на телефон уже обыденное явление. Будто на зло действует, вводя тем самым в еще большую депрессию. Ему звонят, а он не берет трубку. И наверняка чувствует каплю смелости. Хоть в этом еще не потерян. — Ты не понимаешь, во что ввязываешься. — Мне плевать, — спокойно подытожив окончательный вердикт, не обязуется слушать новые подробности. Умело пользуясь этим приемом еще с детства, уходя в себя и блокируя безразлично весь окружающий мир, если что–то в нем казалось глупым. Сотовый зазвонил снова. Вынимая из кармана мобильник, молодой человек видит номер, высвечивающийся на экране, проводит пальцем по дисплею и прикладывает в привычной махинации устройство к уху. Становится заметным, как не хочет слышать звук голоса, кто сейчас находится по другую сторону. Но хуже того — слышит. Быстрая и визгливая речь прерывается проклятиями, чтобы разразиться новой порцией угроз. А парень застывает, пытается сказать хоть что–то, но слова застыли в глотке. Из рук выпадает телефон, а пальцы непроизвольно к горлу тянутся, царапают шею в кровь практически, до красных полос растирая от кадыка и ниже. Как если бы что–то застряло в горле, перекрывая кислород и судорожно заставляя хватать его ртом. В попытке урвать хоть каплю. Булькает горлом, кашляет, пытаясь выхаркнуть дрянь, застрявшую в глотке. Пальцы вцепляются мертвой хваткой за одежду, и неожиданно получается — то оказывается во рту, и он конвульсивно сплевывает сгусток крови в сторону, жадно восстанавливая дыхание. Откидывает голову назад, проводит по губам с пленкой слюны и крови. И замирает, только сейчас заметив, что держит девушку за одежду, а та это позволяет. — Дыши глубже, — Юки произносит тихо, а в нем как на переключатель нажали. Глядит не мигая, скулы настолько напряжены, что без трудно можно было проследить за движениями мышц его лица. — Не лезь, — шипит и моментально убирает руку. Уже что–то. Не иначе, как «на радостях» забыл менее или более приличные слова. Хоть сейчас леденец дай и погладь по голове, главное, чтобы истерику не закатил. — И что, обещаешь мне помочь? – мобильник оказывается в кармане, а улыбка моментально превращается в оскал. — Оставь обещания для неудачников. Так и будешь убегать? — вопрос буквально повис в воздухе. — А что, ждешь от меня благодарности? К твоему сведению, все было под контролем, — огрызается, а потом встает, держась за стену, небольшими шагами передвигаясь к другому концу выхода из переулка. — Я так и подумала. Юки стоит на месте и хмуро смотрит тому в спину. Он резко останавливается, сжимая кулаки, а после поворачивается к Саваде, пристально в нее вглядываясь. — Без твоего мнения обойдусь, — оскалился, спеша покинуть ее общество. Тембр голоса неровный, острый и четкое произношение буквы «т». Это кажется забавным. Может, их встречи неспроста? Вот еще. Ересь какая. Прошла приблизительно пара недель с той беседы, а Юки не думала, что рассказывать о своих мыслях и догадках — хорошая идея, не считала, что верно поступает. Абсолютно нет. И все же это не было личной прихотью, но ставить под удар того, кто хоть как–то отдаленно напоминал поддержку, не хотелось. А Такахаси входил в круг «того, кто хоть как–то отдаленно напоминал поддержку». Буквально стоял, размахивая красной тряпкой, пока высвечивалось на лбу «я — Хранитель Савады Юки». Чувствовала — тот выжигал сосуды, забирался на подкорку, понимал. И уверена — общего у них даже больше, чем с другими. Там едва ли на пару пунктов выйдет наскрести. Так что ей не улыбалось обсуждать все, что было на уме. Но когда все шло по плану? В один из свободных дней, когда можно было спокойно заниматься своими делами, она застряла в библиотеке чуть дольше, чем изначально, но это стоило того — как минимум не пришлось сталкиваться с Тсунаеши и его компанией — она разрастается с поразительной скоростью. В школьном коридоре на стене красуются несколько вырезок из газет вместе с фотографиями с культурного фестиваля. Его результаты закрывали собой ранее прикрепленные афиши, о которых напоминали лишь разноцветные куски бумаги то тут, то там. Акцент больше делался на участии Тсуны и его окружении, нежели на других участниках мероприятия. Юки быстро и без сожаления срывает яркую кислотную листовку, пока мимо снуют школьники. Кусок бумаги летит в урну, а на доске объявлений вновь показывается баннер о наборе в баскетбольную команду, больше не скрытый от чужих глаз. Быть другом Савады Тсунаеши — все равно, что у гильотины стоять, положив под нее голову, улыбаться и не видеть лезвие четко над собственной шеей. Все равно, что делать вид, как все прекрасно и просто. К капризному и громкому Ламбо Бовино теперь идет в комплекте И–пин, внося еще больше сумятицы. Такую называют хорошей. С многозначительным кивком, мол, она и Бовино и воспитательную оплеуху отвесит, и поддержит, отдав свою порцию еды, когда заметит что–то неладное. У нее навязчивые мудрые цитаты учителя на языке и приятельница–бомба с таймером на лбу. Ни первое, ни второе не дают надежды на благоприятный исход. Поток речи ребенка звучит белым шумом. Реборн же до сих пор не теряет Юки из виду, всякий раз будто анализируя поведение, стоит кому–то из его подопечных оказаться в пределах досягаемости. Смотрит, и, паскуда, напрягает только больше. Он мог бы вскрыть ей глотку, или приказать кому–то совершить это. Только не делает, а предупредительных выстрелов не слышно. Так что возвращаясь домой, хотелось бы урвать немного времени для себя. В доме было темно — найти выключатель удалось с трудом, попутно роняя какие–то пластмассовые баночки, куда матерью складывалось всякое барахло, но до сих пор не выброшенное. Вся обувь была небрежно брошена при входе — оно и понятно, Тсуна никогда не относился педантично к порядку. — Ты чего в темноте сидишь? — спросила, будучи уверенной в том, кто сейчас находился на ее кровати. Давно пришел? На ходу скидывает куртку и бросает на стул. Такахаси уперто сверлит ее взглядом, продолжая игнорировать. Попыталась разглядеть в этом мраке хоть что–то, но плюнула и включила слабый ночник у прикроватной тумбочки. Хранитель «ожил» — сдвинулся чуть в сторону, тяжко вздыхая. — Что случилось? — Попробуй догадаться, Юки-чан. — О, надо же, оно говорит. Губы Такахаси складываются в елейную улыбку: — Не сердись. Хотя...у тебя сейчас так сверкают глаза, когда не в настроении. Зрелище восхитительное, так бы и смотрел дальше. Как же осточертел. Лыбится так, будто миллион выиграл или джекпот сорвал. Разумеется, придуривается, не больше. Юки усмехается краем рта, и не приносит никакого дискомфорта то, что приходится ждать, когда «милашка» — везет же ей на таких — повернется к ней стороной своей сгнившей. Точно уверена — отворачиваться не станет. Гниль обязана, должна быть между их атрибутами общей. Иначе быть просто не может. — Есть новости о том угрюмом бродяжке, которого ты встретила, — вклинивается в мысли его голос острой стрелой. Кажется, в тоне прозвучала напряженность. Кажется, Такахаси только что продырявил ее этим «я всегда знаю где находится мое Небо и с кем общается» взглядом. Какого черта? — И? Ей с детства твердили не связываться с сомнительными людьми. Не надо, но... — Он пропал. Но когда Юки слушала советы чужих людей?