___
Пир в слободе был в разгаре. Федя, разнёсший все отравленные чаши строго по адресам, приземлился на лавку между Никитой, который почти не пил, и Васей Грязным, который чудом был пьян ещё только наполовину. — А что, князь, — утомительная работа кравчего требовала докопаться до кого-нибудь. Просто чтобы до тебя не докопались первым. — Соскучился по отчизне, в Литве-то? — Соскучился. По-другому тут у вас всё теперь. Москва государем оставлена, опричнина… И это я ещё всего не видел. Что ещё у вас тут из нового? — Нууу, — в Фединых усталых глазах заплясали огоньки. Он не любил издеваться, он любил только жестоко шутить. — Григорий Лукьяныч-то, оказывается, волколак! — справа поперхнулся Грязной, незамедлительно получивший локтем в бок. — Не может быть такого! — Князь перекрестился. — И проверяли? — Да кто ж осмелится! Попробуй, подойди к нему да спроси — вмиг голову оттяпает. Мы все на слово поверили. А для тебя есть лазейка, чтоб проверить. Видишь юношу, подле Малюты, печальный-печальный такой? — Вижу. Так ведь он мальчик ещё! — Это сын его, Максим. Семнадцатый год ему. Яблоко от яблони недалеко падает, он отцовскую породу наследует, хоть лицом и не похож. Через него и узнаешь. — Как же? — А подойди, да и сунь ему руку под кафтан, — засмеявшийся Вася опять получил под ребро. — Ты ж у нас Серебряный, они серебра, как и вся нечисть, как огня боятся. Если он обожжётся, значит, он волколак, а батюшка его и подавно. — Да как же я… Сейчас, что ли? — Зачем сейчас? Увидишь его где в пустом месте — подойди, да и сделай тихо всё, что надо. Зачем тебе лишние глаза? — Федя, в привычку которого вошло видеть, замечать и запоминать всё, не мог не увидеть того, как Максим не сводил щенячьего взгляда с Князя. Кем-кем, а свахой ему быть ещё не приходилось. — А узнаешь — расскажи, интересно всё-таки. — Ох, отчаянное это дело, Фёдор. Ну да я попробую. — Ну-ну, удачи. — Фёдор отвернулся к Васе, чтобы Никита не видел его дьявольской улыбки.___
Пиры, пиры, пиры… Никита никогда их не любил. Но сегодня ему было необходимо поделиться с Фёдором новостью, которая, возможно, несла в себе государственную тайну. Фёдор сидел всё там же, не обращая внимания на лежавшего рядом пьяного Грязного и вперив свои голубые очи в государя. — Здравствуй, — Никита сел рядом. — А, и ты будь здрав. Ну как, что узнал? — Обжёгся! Об руку мою обжёгся! — А ведь не врёт молва! Вот семья волколаков! — Не верю я, Фёдор, не верю. Бог с ним, с Лукьянычем, поверю и в то, что он людоед. Но этот мальчик — он же ангел сущий! Бог знает, был бы он опричником, если б не его отец! Как же это? — Не веришь всё-таки? — Нет. — Ну, тогда убедись. Нынче полнолуние, самое время им обращаться в волков да на луну выть. Ты залезь к нему в горницу ночью да загляни под одеяло — коли нет его, значит, оборотился и воет где-нибудь. — А как же я… — Окно его — единственное в поле смотрит. Только ты его в обличье волчьем не ищи. Второй раз он тебе жизнь не спасёт. — Хорошо… Второй? — Второй. Это он тебя давеча от казни спас. Царю возразил, против всех встал. Как батюшка не убил его за то — не знаю, только вот ты жив остался. И чего ему так важно стало, чтобы тебя справедливым судом судили да в живых оставляли? — Вот не знаю, Фёдор, не знаю. Не знаю, что и сказать тебе. Светлая душа у этого мальчика, слышал я про него. В то, что он ангел — поверю, а в то, что волколак… Проверю нынче же ночью! Да ведь и нет ни его, ни Малюты здесь! — Да поди обратились уже оба, луна-то высоко. Ты бы времени не терял, князь. — И правда. Спасибо, Фёдор Лексеич, пойду я — дай бог, обманываетесь вы. — Бог в помощь, Никита Романыч. Завтра расскажи! — Обязательно! — Князь вышел из трапезной. Федя дождался, пока он скроется, и засмеялся смехом человека, сделавшего откровенную пакость для собственного удовольствия.___
Перелезать через заборы Никита умел. Он был достаточно ловок для этого, а инстинкт самосохранения подсказывал не стучать в дверь малютиного дома. Не буди, как говориться, лихо. С другой стороны дома залаяла собака, послышался звук натянутой цепи. Полаяла и успокоилась — видимо, поняла, что человек пришёл добрый. Но Никита истолковал это по-своему. Окно было открыто настеж, полная луна заливала горницу своим светом. Лавка была полностью закрыта одеялом. «Ох, а луна какая яркая! И человека на лавке не видно… Неужто и вправду обратился да в окно выскочил!» — думалось Никите. Как не старался он увидеть, есть ли кто под одеялом, не увидел. Ничего другого не оставалось — при свете луны князь Серебряный лез в окно малютиного дома. Половицы не скрипели, как будто помогали ему в его деле. Никита приблизился к лавке. Протянул руку и отдёрнул одеяло… Его взгляд встретил два огромных, испуганных глаза Максима. — Никита Романович? Ты что здесь делаешь?! — Максим кричал, но шепотом. Голос его дрожал — мальчик был напуган до смерти. — Не обратился! — Никита был рад, то было слышно в его шепоте. — Не убежал! — Кто обратился? Куда убежал? Вы что здесь делаете? — Сказали мне давеча, что ты… На другом конце дома хлопнула дверь, донёсся лай собаки и тихое ворчание. — Батюшка от государя воротился! — Максим испугался ещё больше. — Никита Романыч, тебе нельзя здесь! Куда… В окно, Никита Романыч, в окно! — Князю пришлось лезть обратно. — Сядь, чтобы не видно было! Да жди меня здесь! — Максим лег обратно на лавку и, насколько позволяло его сбитое страхом дыхание, притворился спящим. Малюта, действительно вернувшийся от государя, прошёл мимо его комнаты, дошёл до своей и захрапел через пять минут. — Никита Романыч, — Максим свесился с подоконника, — лезь обратно. Сядь здесь, — оба сели на подоконник, — да расскажи мне, кто куда убежал и с каких пор ты в дом моего батюшки через окна заходишь да что тебе под моим одеялом нужно было. То крестясь, то краснея, Серебряный выложил ему все свои разговоры с Фёдором.___
Максим буквально зажимал себе ладонью рот, чтобы не смеяться и не будить семью. — Никита Романыч, ну ведь нет же их, волколаков! Это и детям известно! — Да чёрт их знает, что есть, а что нет! Я за тебя испугался, думал, а вдруг ты и вправду… Всякое ведь бывает! — Волколаков то уж точно не бывает. А Фёдора ты не слушай — он такие мерзости говорит, слушать его соромно. Царю, может, он и люб, а только я не знаю, какими такими делами он себе дорогу в царскую опочивальню проложил. Ну да это их дело… Майская ночь пахла цветами, распустившимися яблонями. Где-то чирикали птицы. Луна лила свой мягкий свет. Ночь была замечательная. — Максим, правду говорят, что ты против царя за меня вступился? От казни меня тогда спас? — Правду. — Досталось тебе потом, от батюшки-то? — Да ведь слово моё царю понравилось, батюшка рад был. А я рад был, что тебя зазря не убили. — Спасибо тебе, добрая ты душа. Если бы не ты, не сидел бы я здесь сейчас. Тебе жизнью своей обязан. Уж и не знаю, чем благодарить тебя. — Чем благодарить? — Максим покраснел, аки девица, и опустил глаза. — А поцелуй меня, Никита Романыч!