Море зовет меня

      «12.05.1809 год» — Сколько раз говорил себе, что не собираюсь вести подобный дневник, когда отправляюсь в очередное морское путешествие вместе с господином Бернадотом, но каждый раз шум прибоя и ругань местных моряков заставляют мне изменять собственным обещаниям. Уверяю тебя, Паула, это определенно будет последний раз.       Ты ведь сама прекрасно знаешь, как трудно вырваться в люди из нашей всеми забытой глубинки, в которой некоторые до сих пор не знают, как пудрить парики и выбирать нужный оттенок камзола под настроение вельможи. То, что господин Жан-Батист выбрал меня своим камердинером среди десятков других болванчиков — высшая степень гордости, которая всячески обязывает меня вести себя подобающе. Нельзя разочаровать его в последнем путешествии.       Множество историй ходит про жаркий кусочек каблука, пронизывающий наших с тобой соседей, и, как бы это было не забавно — все они правдивы, от буквы до буквы. Виноградники, раскидывающиеся на многие мили, тягучее солнце и множество виноделен, с радостью предоставляющих свои товары нуждающимся герцогам и князьям. И вновь я не мог не оценить такой добросердечный жест со стороны моего господина… Прости меня, Паула, но только так мы сможем быть вместе, как всегда того хотели.       Говорю от всей моей раскрывшейся души, от каждой капельки крови, что принадлежит мне — Паула, о Паула! Эта поездка не займет много времени, ты не успеешь заметить, как зеленая трава сомнется под моими ногами и ты кинешься ко мне в объятья, сверкая теми самыми туфельками, что я тебе подарил. Клянусь тебе на своем пере и этими самыми чернилами! Ты еще обязательно услышишь имя своего возлюбленного! А пока…       Пока мне нужно спешить, иначе корабль с таким гордым названием, как «Стремительный», унесется на легком парусе без меня и господина Бернадота. Да и каюта для знатных особ определенно будет получше пропитанной табаком комнатки в местной таверне. Люблю тебя, моя Паула!       «13.05.1809 год» — Я вновь возвращаюсь к своим записям, выводя каждую букву которых я думаю лишь о тебе, моя голубка. Как же тяжело сосредоточиться на чем-то другом, когда каждая страница своей белизной напоминает твою бархатную кожу, а темные чернила — вымученные любовью глаза…       Господин Бернадот в целом остался доволен выбранным мной кораблем, а ты сама знаешь, как иногда бывает тяжело угодить столь капризному нраву. Лишь по легкому топоту и высоко поднятому носу я понял, что он удовлетворен. Разумеется, до этого он плавал в более красивых, более роскошных и фешенебельных суднах, но зато это может похвастаться самым быстрым ходом во всей Франции и местах столь отдаленных!       За тот прошедший день, что я оставил бумаги нетронутыми, твой верный любовник постарался ознакомиться с личным составом всего «Стремительного», пытаясь найти родственную душу. Скажу тебе, местный экипаж — свора довольно своеобразная, но крайне харизматичная, отвечающая почти всем стандартам представлений о морских волках — вечно ворчащие, бородатые и сиплые мужланы, мечтающие поскорее уйти в новое плавание, словно сдерживающие всю свою злость на меня и господина.       Но даже среди всей этой шайки отпетых разбойников не чуждо чувство прекрасного! Я заметил, как пара матросов позарились на камзолы, которые я усердно переносил в каюту господина. Хотя, я думаю, они просто хотят украсть часть этого добра или думают, как поделить награбленное, после того, как задушат нас или съедят… Я шучу, моя Паула, не переживай!       Капитан Мэллор утверждает, что при благоприятном и попутном ветре мы сможем достичь места нашего назначения всего за каких-то пару недель. Как я и говорил — трава, солнце, твоя ослепительная улыбка и звон бубенчиков на туфельках, которые так тебе идут! Ну что же, по расписанию у нас потчевание, а это значит, что твой любимый камердинер обязан присутствовать там вместе с господин Бернадотом! Люблю тебя сильнее своей жизни, моя прекрасная Паула!       «16.05.1809 год» — Средиземное море оказалось не столь благочестиво со мной в этот раз, моя любовь. Волны норовят разбить нашу корму, а я даже в собственной каюте могу слышать, как на палубе кричит на всех капитан Мэллор. Да, не хотел бы я очутиться сейчас наверху, там, где бушует ураганный ветер и соленые брызги слизывают с тебя кожу. Насколько же эти матросы храбры, что идут на такие подвиги каждый раз, выходя из мирной гавани?       Может, это и не смелость вовсе, а банальная донельзя глупость? Есть ли отличие? Сейчас, когда рядом со мной танцует маленький огонек свечи, не могу размышлять на столь разноплановые темы, но уверен, что к утру это обязательно пройдет. Неужели я, тот самый мужчина, любивший смотреть на звезды и рассуждать, одиноки ли мы, оставит бессмысленные рассуждения и сдастся жалкой непогоде? Морю не унять мою страсть, дорогая Паула, ты прекрасно это знаешь. Знаешь лучше всех остальных на этом качающемся корабле       «20.05.1809 год» — Не уверен, но кажется, что наши морские волки заметно оживились с самого утра. Постоянно слышен топот немытых и волосатых ног, оскаливающиеся зубы смердят даже через дубовую дверцу, хотя раньше я такого не замечал. Господин Бернадот сегодня решил остаться наедине, поэтому я полностью погрузился в собственные мысли.       Как давно мы не были на холме Святой Женевьевы? Как давно мы не слышали журчание Сены и кряканье пеганок под окном? Как же давно мы с тобой просто держались за руки, размышляя о прекрасном будущем, что нас ждет… Прошла всего лишь жалкая неделя, а я готов переплыть все это наскучившее море, только для того, чтобы насладиться тобой сполна, моя любимая Паула. Как же мне не хватает твоей нежности и твоей любви. Как же…       «21.05.1809 год» — Капитан зачем-то вызвал господина Бернадота к себе, решительно настаивая на личной встрече. Это сначала возмутило меня, но твоего милого камердинера остановил приказ его же вельможи, будто что-то заметившего в обеспокоенных глазах бывалого моряка. Чувство чего-то гнетущего не переставало покидать меня весь прошедший день, пока сам господин Бернадот не вернулся в каюту.       Но разве я посмел бы перечить его пугающему молчанию? Тем постукиванием пальцев по сколоченному наспех столу и укусам розовых губ? Нужно было спросить, разузнать, уверить себя самого, что все идет по плану и мы продолжаем плаванье в срок, установленный мною же заранее, но… Разве мог такой жалкий червь, как я, беспокоить и так встревоженного человека? Оставалось только смиренно ждать и надеяться, что сам Жан-Батист решиться рассказать мне пугающую правду.       Горизонт же, тем временем, перестал меняться, оставаясь исключительно бушующей полосой серости и черноты туч, не дающим мне увидеть солнце. Кажется, наш «Стремительный» неведомым чудом (или скорее, проклятьем), полностью остановился, раздирая собственный киль о что-то неведомое. Кажется, что капитан Мэллори рассказал моему господину, о что именно.       «22.05.1809 год» — Сегодняшний день я безрезультативно провел в собственной каюте, боясь попасться на глаза разъяренному капитану, своими приказами загоняющего в гроб и так уставшую от работы команду. Кажется, они пытались избавиться от коралла или камня, но вместо привычного стука молотов и неприятного рыка двуручной пилы я слышал хлест натяжных канатов и целые пуды разматываемой бечевки, резво катящейся по верхней палубе.       Может, тогда мне стоило спросить у господина, что именно задумал сэр Мэллори, но вновь и вновь видел в его глазах недовольство и легкую толику обеспокоенности. Разумеется, ведь Сицилия не станет ждать нас вечно, так же, как и ты, моя прекрасная Паула! Вся моя душа кричала, чтобы я вызвался добровольцем и помог этим славным морякам, но как только корабль в очередной раз пошатнуло и мое слабое тельце нырнуло на жесткую койку, от этих порывов оставались лишь жалкие клочки.       Спустя пару часов команда что-то выкрикнула, озаряя весь «Стремительный» уставшими охами и ахами. Кажется, их работа на сегодня считалась выполненной, но… Что именно они достали со дна? Сколько помню нашу беседу с капитаном перед отплытием, он постоянно уверял, что знает это море как свои три пальца (серьезно, у него просто три обрубка, представляешь, Паула?), а может и лучше. Но разве такое возможно?       Неужели коралл может вырасти так быстро или камень занестись очередным приливом? Ох, моя голова не была сведуща в столь тонких вещах, я был всего лишь камердинером своего достопочтимого господина. Нужно бы его навестить…       Матросы почти вдесятером втащили что-то неизведанное в трюм, с опаской озираясь по сторонам. Не уверен, почему именно в их движениях было столько неуверенности и скованности, но им определенно не было по душе решение капитана о поднятии странного рифа на борт. Нужно срочно узнать об этом у моего вельможи или у сэра Мэллори! Люблю тебя, мое солнце, мои звезды и луна! Уверен, что не смотря на все эти происки судьбы мы обязательно встретимся вновь!       «23.05.1809 год» — Не смог уснуть за всю прошедшую и кажущуюся бесконечной ночь. Судно постоянно штормило и многочисленные вещи в сундуке перекатывались из угла в угол, не давая покоя. Но не это беспокоило меня, любовь всея моей жизни. Совершенно не это.       В те немногие моменты, когда мои уставшие глаза смыкались хоть на секунду, в висках тут же раздавался отчетливый грохот, постоянно разрастающийся в своей объемности и громкости. Будто бы я приближался к чему-то, что хотело привлечь мое внимание, но нет… Я не смог побороть себя и заглушить навязчивые звуки. Тем более, на мгновение мне даже показалось, что эти булькающие стоны произнесли мое имя. Ну не происки ли морского дьявола, как любят выражаться здешние?       Духота и спертый воздух окончательно погубили мое спокойствие и я решительно направился наверх, во чтобы то ни стало мечтая глотнуть морского бриза. Даже суровый капитан сейчас не был мне преградой, в шуме волн я мечтал услышать твой звонкий смех, а в свете луны — серебро бус, висящих на твоей лебединой шее. Но подобному романтическому порыву не суждено было сбыться.       Едва выйдя на палубу, меня сковал неподдельный страх. Я не был уверен, сплю ли я или это все — мираж, вызванный уставшим от затянувшегося плавания сознанием. Вокруг стояла непроглядная тьма, не было ни крика чаек, ни шума разбивающихся о борта волн, ничего. Только сосущая темнота, будто бы готовая сожрать меня со всеми моими потрохами. Уверен, что они бы ей не понравились.       Но шум продолжал расти и наяву, заставляя мои ноги дрожать и вести мое тело обратно. Так я думал. Но пройдя каюту господина Бернадота и свою собственную, я побрел в неизведанную мне часть «Стремительного», подсознательно сгорая от любопытства. Что же именно так разозлило капитана и испугало матросов? Неужели обычный кусок кораллового рифа? Нет, это невозможно.       Как ты думаешь, что я нашел в далеком углу прямиком под обиталищем сэра Мэллори?       Это было что-то невероятное, моя дорогая. Невообразимо прекрасное и одновременно ужасающее чувство поселилось у меня в душе. Мое лицо побледнело, я чувствовал это даже в полной темноте, разрезаемой изумрудным свечением. ЭТО что-то источало свет, причем настолько яркий, будто бы решило пробить им несколько слоев дерева, пронзить небеса и отправиться дальше, прямиком в неизведанное.       Неведомый обелиск идеальной четырехугольной формы, заканчивающийся закругленной пирамидой. Все, что увидели мои глаза, все, что почувствовал мой нос. Острый и резкий запах мог бы отогнать меня, но нежные ноздри отошли на второй план. Все, что я сейчас хотел сделать — потрогать многочисленные письмена и руны, опоясывающие весь этот мерцающий камень вдоль и поперек. Это была моя мечта, моя страсть, моя… Дело в том, что я не помню, было ли это МОИМ желанием, любимая Паула. Я просто потерялся в собственном разуме       «25.05.1809 год» — Дрожащей рукой я пишу тебе, моя ненаглядная жена. За эти два дня мы явно не сдвинулись ни на йоту, но почему-то вся команда вовсе не предавала этому никакого значения. Постоянный штиль, постоянная тишина и постоянное монотонное шептание моего господина за тонкой стеной. Немудрено, что я начал сходить с ума, любовь моя.       В очередной раз, когда я умывал вспотевшее от духоты лицо, что-то будто бы застряло в моем горле. Сначала я не предал этому никакого смысла и списал на странную форму морской болезни, но преподнеся свечу чуть ближе и раскрыв свой рот, я с ужасом обнаружил там копошащиеся маленькие щупальца, походившие на детскую пятерню. Отпрянув прочь, тут же стал лезть пальцами в глотку, но ничего уже не обнаружил. Я что, правда схожу с ума, Паула?       «27.05.1809 год» — Никогда я не отличался пышной растительностью на лице, но в этот раз все было совсем иначе. За две недели нашего плавания моя кожа не то что обросла неаккуратной щетиной, но будто бы становилась все более гладкой и склизкой. Сначала мой рассудительный ум списал это на морской воздух, но подобное не наблюдалось ни у кого из местных старожил.       Что-то определенно было не так, Паула. Мне становится страшно, когда каждую ночь я слышу крики моего господина, запертого по приказу капитана в собственной каюте. Тут даже я не смог не вмешаться и потребовал объяснений, но этот мужлан просто спровадил меня, блеснув ножом за пазухой. Здесь главным был он, это точно…       «29.05.1809 год» — Голоса в моей голове становятся все громче и громче. Они не скрывают своих намерений, они просят меня прийти к этому проклятому обелиску и слушать его песни. Я сопротивляюсь, моя дорогая, уверенный в том, что скоро мы достигнем суши и вся эта история превратится в очередную страшилку, которую я буду рассказывать нашим будущим деткам перед сном.       Мне плохо. В животе постоянно что-то шипит и переваливается, желая будто бы выйти наружу. Держаться нет больше сил, Паула, я слабею перед напором чертового камня. Мне нужно увидеть его…       Когда я проходил мимо трюма, то заметил несколько матросов, сцепившихся за руки вокруг нашего странного груза. Они явно поклонялись ему, пели песни на неизвестном мне языке и хотели зазвать и меня, но остаток своих сил я бросил на побег.       Господин Бернадот не показывался уже два дня, волнение сковывают мою ноющую голову. Что мне делать, моя любимая?       «04.06.1809 год» — Моя каюта заперта, Паула, заперта. Больше я не выйду в тот кошмар, что раскрыл врата Ада на нашем «Стремительном». Матросы кидаются друг на друга, вырывают глаза, заставляют петь мерзкую песню… Они обезумели, они хотят достать и меня, но я все еще могу сражаться… Наверное…       Моя кожа покрылась странными волдырями, под которыми определенно проглядываются зеленоватые чешуйки. Я будто бы гнию изнутри, моя славная… Все, что мне хочется — пустить пулю себе в голову, но все пистолеты остались у капитана Мэллори. Ох, капитан…       Они привязали его к мачте и оставили там на неделю, не давая еды и воды. Вся команда обернулась против него, все хотели слушать только обелиск. Все хотели стать его частью. Он зовет, моя радость, он зовет и меня. Хочет заполучить последнего человечка в свои владения…       «--.--.---- год» — Не знаю. Какой день или месяц. Мои внутренности… Они стали простой кашей из рыбы и моллюсков. Рот заливается слюной, я хочу есть, я хочу спать. Я хочу побыть в тишине хотя бы несколько минут… Даже стены теперь смотрят на меня золотистыми глазами. Глазами с узкими прорезями…       Углы… В каждом углу таится опасность. Паула, мне страшно. Мне очень страшно. Потому что я не уверен, что мы сдвинулись с того самого места, где нашли чертов обелиск… Не знаю, сколько прошло дней или месяцев… Но море…       Море зовет меня, моя любовь. Я не смогу противиться его зову, нет-нет… Я — его дитя. Скоро к нам явится то, что оставило этот камень, я знаю… Скоро все станет таким, каким и должно… Скоро и ты поймешь… Скоро и ты поймешь…       Море зовет… Море призовет и тебя, моя Паула…       Люблю тебя, люблю… Море зовет… Море зовет… Море зав….

***

      Взглянув на женщину в черном платке, высокий мужчина в удушающем камзоле спросил: — И что теперь? Что вы прикажете мне сделать, миледи? — она же, покусываю губу, указала бледным подбородком на кипу пожелтевших и свернувшихся писем, среди которых еще остались небольшие следы от моллюсков: — Эти письма — с того самого корабля. Со «Стремительного», который затерялся в море несколько лет назад. Все, что осталось — это… — заметив комок в ее горле, собеседник вздохнул, складывая руки на груди: — Это невозможно. Не было найдено ни тел, ни обломков корабля, ничего. Даже если я вам поверю, то почему вы обратились именно ко мне, а не в…       Удар по столу отрезвил его, отчего бровь нервно дрогнула. Женщина, глотавшая воздух, как воду, мотала головой: — Я была уже везде. Прошу, вы известный писатель, вас знают все круги высшего общества… Умоляю… Опубликуйте эти письма, прошу… — Мне нужна доказательства того, что это — не подделка, миледи, — оскалившись, она кинула на стол что-то пульсирующее, холодное и ужасающее.       Задержав дыхание, мужчина потянул к нему пальцы, но тут же одернул, вспоминая последние строчки тех писем, что лежали у него на столешнице: — Это… — Да. Это кусок обелиска, который погубил моего мужа, господин де Андерваль. И именно он лежал на пороге моего дома, прикрывая собой эти послания. Я не сумасшедшая, уверяю вас. Я вдова, что хочет найти правду, только и всего. Простите, у меня больше не осталось времени, нужно спешить… Не трогайте этот кусочек голыми руками! — не успев опомниться, писатель устремился за убегающей прочь женщиной, схватив только атласную перчатку: — Постойте же, миледи! Умоляю, Паула, это может стать началом чего-то великого! — но та, обернувшись к нему, лишь усмехнулась: — Нет, господин де Андерваль. Это просто море. Море, которое зовет меня к моему любимому мужу…       После этого она скрылась с глаз, оставив после себя лишь перчатку. Заглянув туда, ее собеседник с ужасом заметил кусочки чешуи и водорослей, опутывающих отпавший и гниющий палец с кольцом.