Если...

       То, что в отряде появились учителя, Катя узнала случайно. От Телятника узнала, мельком. Во время очередного захода в гости он вскользь обронил, что приехали двое, «лазать и минировать» учить. Не то, чтобы ей было интересно. Просто нужно знать, с кем придётся работать.        На следующий день Субботин позвал её к себе — обсудить план действий. Там и познакомились. Хаджаев и Ляшенко. Один обучал скалолазанию, другой — сапёр. Телятник представил их с гордостью — как-никак, именно им тренировать его ребят. Оба приветливо улыбались, оба пожали ей руку, как равному в их мастерстве. Все на этой войне, по сути, были мастерами чего-то.        Когда вечером она собиралась идти к себе, к снайперам, её догнал один из тренеров. Он забавный был, этот сапёр. Смущался, слова путал от этого, исправлялся торопливо, смущаясь ещё больше. Довёл до дома, пожелал спокойной ночи и в эту самую ночь и канул.        Как-то, в очередной раз за Люськой ввалившись, Телятник спросил настороженно у Кати, не знает ли она, куда то и дело Ляшенко пропадает. Та только плечами пожала. Коля лишь хмыкнул удивлённо. Исчезает, сказал, в лес, никто и заметить не успевает. Вот и подумал, что к снайперам ходит. Катя только головой покачала — кроме дяди Гоши да вон, Телятника, кому к ним ходить-то нужно?        После уже, гуляя по лесу, вспомнились Кате эти слова. Забрела далеко, к отряду самому, да услышала бормотание странное. Подкралась неслышно, походкой своей снайперской, выглянула из кустов. А там — пропажа телятниковская, ходит, присаживается порой у берёзы, бормочет себе что-то. Хмыкнула Катя, вслушалась, да замерла на месте — услышала, разобрала слова. Ляшенко в книжку записную, у груди припрятанную, стихи вписывал. Сапёр, да стихи пишет — засмеяли бы в отряде! Катя только улыбнулась да прилегла под тем самым кустов, послушать.        Долго сапёр вокруг берёзы ходил, точно мины неизвестной вокруг — не шла рифма, не сочинялась. Нашёл, воскликнул даже, зашуршал листами, записывая. Полежала Катя чуть, послушала, как повторил он Маяковского, с классиком свои творения попытался сравнить, да тихо и отошла назад, в свои владения.

…Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Девять. Десять.

       Голос у Ляшенко был красивый, мелодичный. Таким только стихи читать.        А спустя пару дней, когда возвращалась она от дяди Гоши, её окликнули:        — Катя!        Из леса вынырнувший, неловко букетик цветов к себе прижимающий. Смущённый донельзя. Ляшенко.        — Это вам, — протягивает ромашки с васильками вперемешку, как его глаза чистые, а улыбка у него детская такая, смущённая.        — Зачем? — настороженность у Кати в крови, с начала войны инстинкт, не отпускает её ни на секунду; но цветы она принимает.        — Вы красивая, — и, глядя на него, никак не сдержать улыбки. — А красивым девушкам цветы надо дарить каждый день.        Катя вдыхает лёгкий запах лесной, цветочный, улыбается. Такой простой, такой чистый, такой правильный. И потому на смущённое «Пройдёмся?» она кивает. Всё правильно.        На его предложение понести винтовку Катя только отрицательно мотает головой, оружие для неё как продолжение тела. Позже она, правда, жалеет, что не согласилась — какому мужчине может понравиться девушка, в мгновение способная уложить его на лопатки и наделать в нём лишних дырок?        Ляшенко молчит, подбирая тему для разговора. Он-то знает, девушкам ведь нравятся герои, лётчики там, или танкисты, не сапёры же. У сапёров выжил — уже герой. Разведка-то, и та погероичнее, наверняка, будет. Вон, бегает же одна из «ведьмочек» на встречи с Телятником. Не просто так же? Не за романтику ведь, нет?        — Знаете, мне всегда нравились стихи, — нарушила тишину Катя, схитрить решила. — У вас любимый поэт есть?        — Конечно! — воодушевился, воспрял духом! Здесь ему есть, о чём говорить.        Цитировал позднего Маяковского. Потом признался смущённо, что сам тоже пишет, воодушевился, увидев её горящие глаза, и прочёл одно. Смутился ещё больше, услышав похвалу, и добавил зачем-то:        — Вы мне снились сегодня, Катя.        Споткнулся неловко, хотя под ноги смотрел. У Кати морщинки-лучики от смеха вокруг глаз. Взрослый мужчина. Мальчик совсем. Неопытный, не знающий, неловкий. Забавный, смущённый донельзя, не посмотришь на него без улыбки. Оступился по-детски так, шею потёр, не зная, что сказать. Посмотрел, что до снайперских владений осталось немного, виду не подал, но губу закусил, хотел, чтобы путь дольше был, не заканчивался, хотя бы ещё немножко. Попрощался, посмотрел долго-долго так, потом быстро исчез в деревьях на опушке.        После вызвали к Субботину, вручить погоны старшего лейтенанта и на карте местность распределить для прикрытия группы. Катю поздравили, руки пожали, снова поздравили. И среди этих искренних улыбок видела она самую искреннюю, среди мужских мальчишескую видела. Честную, открытую. Настоящую. И Катя улыбалась в ответ, мужчинам и мальчику-сапёру, по-другому и не назвать его.        Потом уже, когда собрание закончилось, н её подождал, знал ведь, что завтра не встретятся — снайперы уходили заутро, в темноту и бледную полоску рассвета на горизонте.        — Катя, можно с вами поговорить?        — Хорошо, — кивнула, согласилась.        Пошли подальше от лагеря, со стороны — просто советуются, сапёр и снайпер. Прислушаться — ничего подобного. Углубились в лес, к снайперской территории.        — Катя, я… — Ляшенко мнётся, слова сказать не может, глазами точку опоры ищет. Не получается.        Расстёгивает ворот, стаскивает с шеи маленький кулон: птица с распростёртыми крыльями. Протягивает руку, вкладывает бережно в ладонь, пальцы закрывает и своей ладонью накрывает сверху. Смотрит глазами серьёзными.        — Надень его, пожалуйста. Он сбережёт…        От чего сбережёт? От пули снайперской? Или осколков минных? Любовь сбережёт несуществующую? Нет ответа. От чего0нибудь, да точно, так, на всякий случай.        В темноте глаза у Кати мерцают, как кошачьи. Удивлённо так, внимательно смотрит, а губы у неё чуть приоткрыты, будто воздуха ей не хватает. Ляшенко смотрит на эти губы красивые, выдыхает, мысли выпускает этим выдохом, и вперёд слегка подаётся, то ли на ушко что-то шепнуть, то ли поцеловать. Замирает, голову стыдливо отворачивает, порыва своего стыдится. И спрашивает тихо:        — Катя… Если я вернусь… можно мы вместе погуляем?        — Как в тот раз? — горькая усмешка; Кате совсем не смешно.        — Да… — тихо отвечает он, а в душе всё обрывается от того, что она отказать может.        — Хорошо, — слышит он тихое в ответ и улыбки счастливой сдержать не может.        — Ну, я пойду тогда? — забывает о правилах приличия, но помнит о том, что она любит одиночество.        Она кивает.        — Спокойной ночи.        — Спокойной ночи, — отвечает он, и на душе так легко-легко, точно он в детство вернулся, светлое и чистое.        Утром они не встретились.        А днём…        Тот день Катя запомнила навсегда. Неподвижную тишь и пустоту тропы, по которой они должны были идти. И выстрелы. Два, идущих друг за другом, и третий — спустя две страшных минуты. А она бежала туда, к этим выстрелам, искала эту непутёвую разведку, что оказалась совсем не там, где должна была быть. Искала его, и оберег на груди постукивал в такт сердцу: там-там-там-там.        Он последним умер, сказали ей. Он из-за тебя умер, сказали. Где были, прикрытие обещанное где сделали? И Катя молчала, глотая горькие слёзы и теребя верёвку на шее, птицу заставляя кружиться и биться крыльями об одежду, воли прося.        Птица спасла её, от пули спасла, а его оставила. Ему нужнее была, чем ей. Может, и защитила бы, Катю же сберегла. Да он посчитал, что Кате нужна, ему её жизнь дороже была, намного дороже.        После этой операции с плотиной Катя не боец уже была — Саша тоже позаботился о ней. Вот только сам он не вернулся. И всегда избегающая даже разговоров о замужестве Катя сейчас поняла, что зря. Что было за кого. Просто она только сейчас поняла. За того мужчину-мальчика, что погиб совсем не по своей специальности. За его улыбчивые ямочки и глаза светлые, чистые по-небесному. За талисманчик-птичку, что висит сейчас у неё на шее, охраняя, держа клятву, данную хозяину.        Все её документы сгорели в той машине, что везла её на верную казнь. Нужно было начинать жить заново. И при составлении нового паспорта Катя смело перечеркнула свою фамилию, вписала в ячейку заместо привычной «Родионова» другую, совсем непохожую — «Ляшенко». Он не против был бы. Наверное.        Катя нашла его в архиве. Имя-отчество, город, в котором жил, имена родителей. И она поехала. Поехала через полстраны в тот небольшой городок, просто чтобы увидеть его маму. Она не претендовала ни на что. Просто останется и поселится где-нибудь неподалёку, и будет помогать старикам. Нашла тот дом, постучала неловко в калитку. Получили ли они похоронку на своего единственного сына? Или до сих пор ждут ответа на последнее письмо?        На порог вышла мать. И сразу всё поняла, с одного взгляда. И как бы Катя живот не прятала, всё равно заметила. Не смогла сказать Катя ни слова. Ни что ребёночек не от него, ни что он уже не приедет. Только птицу с шеи сорвала и протянула матери, без сына оставшейся. Та только глазами грустными посмотрела на оберег.        — Оставь… Раз уж он тебе отдал…        И обняла невестку неудавшуюся, к себе прижала, будто двоих сразу хотела обнять.        И Катя осталась.