Незакатные

      Она ладонью вела по чужой ступне, грубыми пальцами касалась холодной кожи и серебряного круга, кольцом сомкнувшегося на тонкой лодыжке.       На Генриетте было платье. Атласное, золотисто-белых цветов, словно зимний рассвет, оно заставляло ее кожу светиться в лунных бликах, отбрасываемых витражами за ее спиной. Тонкие плечи украшали пышные рукава, словно крылья птицы, а вырез на груди мягко привлекал к себе внимание свечением янтаря в изысканной оправе. Платье струилось по ней, вдоль нее, как поток речной воды — безупречное, великолепное, тяжелое. Вес платья был подобен каменным наслоениям на коже, словно даже одежда императрицы пыталась утянуть ее вниз, к земле. И когда Осирис невесомо коснулась витой застежки на ножном браслете, и он с щелчком упал на прохладный шелк, женщина почти беззвучно вздохнула с облегчением.       На Осирис было черное парадное платье со стальными пластинами на плечах, отороченное лисьим мехом, присыпанном обсидиановой крошкой. В свете луны, проливающей свет через приоткрытые стеклянные двери балконов, одеяния королевы сверкали и искрились, как звездное полотно. Нити агатов, вплетенные в кудри вороных волос, тихо постукивали при движении; им в унисон на испещренных шрамами запястьях звенели многочисленные браслеты.       От нее пахло тертым шоколадом с императорского стола, ореховыми рощами родины и войной — вместе со вздохом Генриетта вдохнула этот аромат как в последний раз. Наверное, он и был последним.       По крайней мере, она на это надеялась.       Теплые руки Осирис незаметно дрожали, как в их первую ночь вместе. Тогда королева, раздевая правительницу враждебной империи, едва могла справиться со шнурами корсета. Снимая с Генриетты тяжелое ожерелье, она случайно поцарапала изящную шею императрицы ногтем, и они обе неловко посмеялись.       Сейчас же эти движения стали столь привычны, что дрожь и непослушность пальцев казались еще более неуместными, чем разговор об убийствах за обедом. Но Генриетта не могла винить свою возлюбленную. Небольшой пузырек, стоящий на столике в центре комнаты, безмолвно, но настойчиво напоминал о том, что они должны были сделать еще очень давно.       Осирис не знала, что внутри пузырька был тот же яд, от которого умер в агонии муж Генриетты. Она не знала, что ее клинок, отнявший жизнь императора, был смазан той же отравой, что сейчас поблескивала чернильной жидкостью внутри тонкого стекла в паре метров от них. Генриетта не мстила. Ее выбор подкреплялся уверенностью, что яд подействует с той же быстротой, с которой умертвил прежнего государя.       ― Боишься? — тихо спросила Генриетта, убирая длинные волосы с плеча, чтобы позволить без помех расшнуровать корсет.       ― Нет, — шепотом ответила королева, оставляя на шее легкий поцелуй.       Прошел всего какой-то год после его смерти. Год, исполненный страданий в борьбе за свое место под солнцем. Завоевать уважение тех, кто некогда ни во что не ставил юную императрицу, стоило Генриетте всего. Она лгала. Она убивала. Она закрывала глаза, когда это было нужно. Она сжималась в кулак и подманивала. Она обагрила свою корону кровью лишь потому, что никто не хотел верить, что она способна править без мужчины.       От нее ждали, что она продолжит войну, начатой ее покойным мужем еще много лет назад. Что самолично отрубит голову королеве-варварке и повесит на пику возле дворцовых ворот, когда устроит бал в честь победы. Когда в краткие периоды перемирия Генриетта принимала послов королевства у себя, отовсюду, словно потравленная саранча, сыпались претензии и раздражения. Она пресекла уже две попытки убийства королевы на балу и делала все для того, чтобы королева вернулась на родину целой и невредимой.       И не сразу поняла, что лишь оттягивает неизбежное. Что война, которой она сторонилась, давно превратилась в месть под руку с ослепленной яростью. И что кровь, которую она должна пролить, принадлежит женщине, которая целует ее в темноте и греет постель, ледяную от остатков ночных кошмаров.       Они не спешили — впереди была долгая ночь. Оставшись в одной ночной рубашке, Генриетта помогла Осирис раздеться. В плотной тишине позвякивали браслеты и проскальзывали вздохи облегчения, когда очередной элемент торжественных одеяний летел на ковер.       Без своих одежд и мехов, без перстней, колец и браслетов, опутывающих руки, смуглая от природы королева казалась худой и хрупкой, и лишь пышная копна волос хоть как-то возвращала привычный сильный образ. Генриетта провела пальцами по ее руке, безмолвно дивясь, насколько хороша кожа у той, кто живет в походах и ведет войну на одной линии со своими солдатами.       Только вот глаза за последние годы изменились.       В их первую встречу Осирис была лишь очередной выскочкой с юга, решившей ответить на вызов императора, а Генриетта — новоиспеченной невесткой, запуганной птичкой, едва успевшей опериться и вылететь из гнезда. Тогда, пересекшись с юной императрицей в саду, Осирис, высокомерная и насмешливая, с язвительной улыбкой пообещала, что голова мужа полетит к ее изящным ножкам так скоро, как это только возможно. Она думала, что теми опрометчивыми словами спровоцирует девушку на гнев, но вызвала лишь мягкую улыбку на напудренном до мертвой бледности лице.       А потом, спустя почти десять лет, великий император закончил свой век под слоем слякоти и застывшей грязи. Вороны клевали глаза и обмякшие губы. Вытекшая из артерии кровь давно смешалась с дождевой водой и впиталась в раскисшую почву; на этом месте вырастет дерево, на котором вздернут не одну сотню дезертиров и мятежников. Отравленный меч с королевским орнаментом на гарде был воткнут прямо в глотку, прошел насквозь, как пробившийся сквозь камень площади цветок, оставив после себя жуткую прореху — и в этом жесте читалась привычная Осирис издевка и жестокость.       О, при дворе Генриетты ее ненавидели.А волна слухов, касавшихся ее и самой императрицы, при этом ничуть не утихала — только разгоралась, нетерпеливо и страстно трещала искрами, пожирая все на своем пути, как пылающий, никому не нужный лес.       ― Знаешь, ты могла бы просто прикончить меня здесь, — невесело усмехнулась Осирис, расплетая Генриетте волосы. — Задушить этими красивыми шелковыми подушками. Заколоть стилетом, спрятанным под одной из них. Сбросить с балкона во время поцелуя. В конце концов, подлить противоядие себе в вино. Хотя что это я… Может, ты не так уж и глупа, душа моя?       ― Твое положение настолько незавидное, что я могу сделать какую угодно подлость, и никто даже пальцем не пошевелит, чтобы тебя спасти, — ответила Генриетта. — Поэтому, если бы я хотела тебя обмануть, то не стала бы утруждать себя… всем этим.       ― Но ведь тогда ты бы упустила самую интересную часть, — с улыбкой прошептала Осирис, наклоняясь так, что кончики ее волос защекотали шею Генриетты. Спиной девушка чувствовала, как грудь королевы, прикрытая лишь тонкой тканью ночной рубашки, мягко прижимается к ней. И еще тише, едва уловимо, добавила: — Ту, где мы умираем в объятиях друг друга. Прямо как в детских книжках про принца и принцессу, в тех, после которых ты плачешь, правда?       Осирис во многом отличалась от мужчин. Ее касания словно говорили: «я воюю с твоей страной, но не с тобой». Столько щемящей ласки было в каждом поглаживании, в каждом взгляде, брошенном мимолетно, пока не смотрят чужие злые глаза. И столько же было надежды и пугающей горечи в те редкие моменты, когда они оставались одни. Когда единственным свидетелем их чувств была лишь луна, пронзавшая серебристым светом цветное стекло витражей и их тела, сплетенные, словно дикие лозы.       Они разлили вино в бокалы из хрусталя, холодные и чистые, как первый снег. Сели друг напротив друга на огромной кровати, под роскошным балдахином, обложившись подушками, и сидели так неподвижно в прозрачной темноте, будто призраки убитых и преданных; а мир замер и сжался, как перед большой бурей.       ― Сосчитаем до десяти? — первой нарушила молчание Генриетта и, сказав это, потянулась рукой к пузырьку. Неподатливые от волнения пальцы, нашаривая флакон, случайно задели стоящую рядом вазу с эдельвейсами, и по комнате прошелся мелодичный звон. Бледно улыбнувшись, Осирис вынула один цветок и вставила в волосы Генриетты, и она стала похожа на Венеру.       ― Считай.       Один.       Они находили друг друга всюду, куда бы ни заносила судьба. В их любимом месте в дворцовом саду, возле увитой солнечно-желтыми и розовыми соцветиями арке, стояла скамейка, росли вишневые скабиозы, непоседливые колокольчики и неприступные горные эдельвейсы. Там они говорили обо всем на свете: о цветах, о книгах, о снах, о знании и забытьи, о любви и влюбленности, о красоте в людях и о том, как красивы закаты там, где нас нет.       И никогда — о войне.       Два.       Они никогда не танцевали на балах, но в ночи перед расставанием, оставаясь в не одиноком одиночестве, кружились в собственных танцах под собственную музыку, выдуманную, смешную, но она играла в их головах, доступная лишь им двоим и никому больше.       Три.       Белоснежные наряды никогда не сменялись черными — даже после смерти императора. Генриетта его не любила, он не любил ее. Спустя месяц после той битвы на юг пришла весточка с севера. Внутри — помятый, но цельный венчик эдельвейса, и совсем крохотная, короткая записка витым почерком:       «Я теперь твоя».       Четыре.       По четыре капли в вино, чтобы наверняка. По фарфоровому лицу молодой императрицы катились слезы, вниз, на колени, и в кроваво-красный бокал, подернутый чернильными щупальцами яда. Завитки сгустились и растворились в багряном мареве, будто ничего и не было. Вот так умирают короли.       Пять.       Влажные после купания волосы скользили жемчужными змейками по оголенным плечам. Осирис путалась в них и сжимала локоны пальцами, усмиряя пыл и желание, клокочущее огнем в груди. Ослепленная, как мотылек, в редких вспышках она видела перед собой лишь затуманенные светлые глаза и губы, ярко-алые от прикусов.       Шесть.       Пригубили одновременно и жадно, словно затерявшиеся в пустыне пилигримы. И немедля впились друг в друга, обмениваясь смертельными каплями на языках.       Семь.       Ароматы ладана и промасленного дерева. Тайная встреча в церкви. Холодные синие лучи сумерек и рыжее пламя жаровен. Одна партия в шахматы, стук матовых фигур по стеклянной доске, одно маленькое сражение. Перехваченный взгляд, улыбка и… так трудно вспомнить.       Восемь.       Последний бал, тихий и спокойный. Никто не знает, что случится ночью. Кажется, будто мир теперь совсем другой. Еще одна партия в шахматы — не на жизнь, а на смерть. Убийцам больше не нужны уловки и ножи, достаточно просто подождать до рассвета…       Девять.       Отравленная кровь густеет, сердце замедляет бег, руки слабеют и уже безвольно сжимаются вокруг чужих запястий, но намертво, как трупы цепляются за вещи. Тело может отдохнуть. Только алмазные глаза смотрят из темноты тревожно и пугающе, остекленело, будто ненастоящие.       Господи, почему никто не сказал, что умирать так ужасно страшно?       Десять.       А наутро c талого неба выпал июньский снег, залетел с горных вершин в открытый балкон и занес ковер, столик и царские стулья; горсткой скопился на балдахине, похоронил под собой позолоту; ломким инеем покрыл и раскрасил узорами зимы искусную вазу с эдельвейсами.       И почему-то на фоне девственно-белого они выглядели еще красивее, чем раньше.