Сладости и гадости

***

Библиотека определённо была последним местом, где Беверли хотела бы провести выходные. Тесная, пыльная, душная комната, больше похожая на лабиринт, давит со всех сторон, сжимает плечи в тиски. Грудная клетка забивается сухими кусочками бумаги, а солнечный свет кажется одновременно слишком ярким и чересчур тусклым. Марш с грохотом опускает на стол несколько книг, которые за целый год так ни разу и не удосужилась открыть — не до того было. Пальцы соскальзывают с шершавых обложек, оставляя после себя тёмные дорожки на слое пыли. Бев нетерпеливо оглядывается, обшаривая глазами каждый дюйм теней и досок, будто надеется, что библиотекарша — как же её? — сейчас выйдет из-за вон той полки. Можно было бы, конечно, просто оставить книжки здесь, прилепив сверху стикер с запиской — скудный отчёт о том, кто и когда принёс сюда эту макулатуру. Вот только Беверли Марш живёт на этом свете уже слишком долго, чтобы знать — если с книгами что-то случится, повесить вину на неё будет даже слишком просто. А если дойдёт до обвинений и угроз, придётся платить деньги. Денег у Бев, вопреки навязчивым предположениям всей школы о том, сколько же стоит отсос от Маршлюхи, никогда не водилось. Если же попросить отца пожертвовать пару скомканных бумажек на благо школы, можно нарваться на кулаки или, того хуже, ремень. Девушка морщится, запуская пальцы куда-то в волосы, туда, где под языками огненных прядей всё ещё горит розоватый рубец — милое напоминание о том, что у папочки в арсенале есть ещё костыль. Так что нужно просто немного подождать. Часы на стене тикают слишком медленно, спина чудовищно ноет в том месте, где в неё глубоко вжимается острый угол стола, наверняка оставляя под тканью футболки тёмно-красную полосу. Беверли не чувствует этого. Носок её кроссовка лениво цепляет ножку стола. Тик-так. Она кивает головой в такт движению стрелок, наверняка таких же пыльных, как каждый сантиметр этого места, и лениво улыбается, подумав, что стоит здесь так долго, что волосы теперь присыпаны серым порошком. Её рыжие, яркие волосы, то, что мама всегда слишком торжественно называла их семейной гордостью, то, во что запускал свои заскорузлые пальцы отец, то, чему Грета, Бетти и остальные, наверняка в тайне завидовали, то, что она нещадно искромсала пару месяцев назад. Иногда ей до сих пор слышалось щёлканье ножниц и бульканье сифона, по которому скользили, покидая дом Маршей, длинные пряди. Хотела бы она последовать за ними. — Ты тут какого хера забыла? — резкий голос хрустит, отскакивая от пыльных полок, заставляя Марш вздрогнуть. — И тебе доброго дня, Грета. — Не думала, что такие как ты вообще знают, что такое библиотека. — она методично поправляет золотистый конский хвост, словно старается придать себе уверенности и недовольным взглядом очерчивает линию среза рыжеватых волос одноклассница — чуть выше мочек ушей, настоящая роскошь в такую жару. — Грета, просто отстань, ясно тебе? Ты не умеешь шутить. — В отличие от очкастого? Он тебя уже трахал, кстати? Всё забываю спросить. Беверли неприязненно морщит нос и распрямляет спину. Выслушивая шутки про то, скольким она отсосала за все годы проживания в Дэрри, она была совершенно спокойна, но только до той поры, пока речь не заходит о неудачниках. Это слишком родное, слишком близкое и по-детски невинное, это то, что она не позволит марать. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки и Грета это видит — конечно, видит и наверняка напрягается. Хоть виду и не подаёт. Помнит, как летом видела Бауэрса с пробитой башкой и кровью из обеих ноздрей. Всё, что он бросил в ответ на ошарашенный взгляд Греты, было "Твоя рыжая шлюшка до осени не доживёт". Марш резко разворачивается к столу и злобно барабанит пальцами по обложкам книг. Солнце золотыми полосами рассекает её остриженные волосы и раскрасневшиеся щёки. Кончики коротких кудрей будто пылают, а глаза, обычно слишком тусклые из-за слёз и сигаретного дыма, обретают глубину и переливаются сотней оттенков — совсем как стеклянные камешки на дне аквариума. Беверли чувствует чужой взгляд на своём лице, но виду не подаёт — лучше заготовить колкий ответ. Грете жарко. Не от того, конечно, что она уже минуту слишком пристально оглядывает веснушчатые руки и бледные икры. Просто конец августа в Дэрри такой знойный, такой липкий и потный... Она лезет в карман, тут же нащупывая неровные края конфетной обёртки. Пачка круглых леденцов Бонти Мон с вишнёвым вкусом, украденные из отцовской аптеки пару дней назад. Папочка всегда учил её делиться с другими девочками. Грета тихонько хмыкнула, отлепляя одну конфету от другой — о потаскухах речи не шло. Леденец вязко липнет к пальцам и Кин отправляет его в рот, за щёку, уже думая о том, не аукнется ли это завтра здоровенным прыщом посреди лба. — Жарковато здесь, а Беверли? — она произносит её имя на свой особый лад — оттягивая первые два слога и ставя последний особняком. Рыжая, пропитанная потом прядь нервно качается, заставляя Кин ухмыльнуться. Что бы там эта идиотка из себя не корчила, ей страшно. Грета делает пару резких шагов к столу. Клубы золотой пыли переливаются и рассыпаются на миллионы облачков — ни дать ни взять стая рыбок. Ногти, аккуратно покрытые розовым лаком тарабанят по лакированной столешнице. Под напряжённым взглядом Беверли пухлые пальцы подбираются всё ближе к её локтю, перемещаясь на манер "ножек". Марш поднимает глаза и сжимает кулаки. Грета опять улыбается — ехидно и приторно, будто загнала кого-то в ловушку и может всласть поизмываться. Что ж, так оно и есть. — Чего тебе? — голос Бев хриплый от долгого молчания и пыли. — Ты ужасная грубиянка. — Кажется, ты сказала, что больше не станешь меня доставать? Грета насупливается — наигранно, снова это идиотское ребячество, — и хлопает круглыми глазами. — Кажется, ты сказала, что даже вспоминать не будешь о том разе. — она говорит это тихо, так, что слова едва слетают с губ, и вдруг переходит на свистящий шёпот. — Сказала, что всё забыла, разве нет? Теперь они стоят ужасно близко. Всего пара пыльных сантиметров — и колено Греты ткнётся в испещрённое ссадинами бедро. Беверли готова была поклясться, что чувствует, как её шею опаляет пахнущее слишком ненастоящей вишней дыхвние. Губы Греты чертовски подвижные, то растягиваются в улыбку, то расслабляются томно и тяжело, а ещё они наверняка очень сладкие. Прямо как в ту ночь. Воздух вокруг Греты сияет, пылинки блестят и трепыхаются — она приближает своё лицо ещё немного, стуча конфетой о зубы. Брекеты сняли всего год назад, а вся школа уже будто забыла. Вот оно, умения себя подать. — Грета, тебя по голове стукнули? — Марш чувствует совсем лёгкое прикосновение, тёплую отметину на плече, и вздрагивает. Пытается говорить грубо. Так, чтобы скрыть идиотскую дрожь. Чтобы не показывать, как сильно, до тянущей боли внизу живота, ей хочется взглянуть на вырез в блузе, как всегда слишком идеальный и немного вульгарный. Такого достаточно, чтобы вертеть парнями, как заблагорассудится и при этом не выглядеть шлюхой. — Не нужно быть такой невежливой, — подушечки её пальцев оставляют пьянящий след на сгибе локтя. — У тебя итак никого нет. Не отпугивай тех, кто хочет...приблизиться. Последнее слово врывается в чуть приоткрытые губы Беверли приторно-кисловатым жаром вишни. Она видит гладкую блестящую конфету на чужом языке, теперь неестественно красном из-за дешёвого красителя. — С каких пор, -- тяжело дыша, девушка поворачивает голову, но взгляд цепляет только светлый хвостик. Сладкое дыхание теперь где-то на шее, у самых лопаток. — С каких это пор ты, Грета, хочешь быть поближе ко мне? Я думала, тебе не пристало тереться рядом с говнюшками. Грета не отвечает — мычит себе под нос какую-то песенку. Главное не думать о том, какими полными стали за лето её формы и как притягательно вытянулось лицо. Пыль забивается в глаза, но Беверли всё ещё пялится на чужое бедро, практически касающееся лёгкой ткани платья. Она чувствует лёгкие прикосновения где-то на лопатках — чужие пальцы с аккуратными круглыми ноготками скользят по лямкам. Беверли теряет терпение. — Отвали от меня, ясно тебе?! — от резкого разворота пылинки мельтешат перед глазами, заставляя даже самые тёмные уголки библиотеки сиять. Жара колышется и дрожит, как и верхняя, покрытая капельками солёного пота губа Маршлюхи. Её рука сжимает горло Греты — лоснящееся и бледное. Наверняка останутся подтёки. Надо бы разжать пальцы, но она только сильнее впивается обкусанными ногтями в складки кожи. Как давно она мечтала об этом. Как сильно она ненавидит её — эти золотистые волосы, полные губы, вечно растянутые в мерзкой, глуповатой ухмылке, эти полные груди и икры, эти гладкие плечи и эти редкие ресницы... — Ты так меня бесишь, — шипит Беверли ей в лицо и прижимая её к стене. Прозрачные глаза смотрят откуда-то снизу — большие, но спокойные и наглые. — Ненавидишь меня, значит? — Да. — За что? — она говорит это немного сдавленно и Марш разжимает руки, выпуская на свет божий розовые полосы на идеальной шее. Она хочет ответить. Правда хочет. Рассказать всё. Обьяснить. Заставить понять очевидные им обеим вещи. Но это будет так жалко. А Беверли ненавидит быть жалкой. Особенно перед Гретой. Вот почему она целует её — грубо, жадно, впиваясь губами в каждую складку, и впивается до сладкой боли, и вдыхает аромат вишни. Вот почему она запускает руки под лёгкую блузку и вот почему прижимается к разгорячённой девушке так сильно, как только может. Вот почему Грета усмехается, водя пальцами по её телу и просовывая гладкое колено меж её ног — она знает, что её слишком грубая, слишком рыжая Бевви едва сдерживает себя. Едва ли не показывает себя — настоящую, возможно, слишком жалкую и открытую. — Сладкая ты... — шепчет Грета в мочку ее уха, тут же сползая губами на шею и получая ещё один грубый тычок. — Моя Сладкая Беверли.