самый страшный час

…ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки…

когда воинственная суматоха вокруг стихла, кибе показалось, что сейчас, вот прямо в эту секунду, в этот же миг, произойдёт что-то поистине грандиозное. ну там, небо обрушится на голову или земля разойдётся по швам — ничего конкретного в голову не приходило, просто такое ощущение — чего-то большого и жуткого. как там это называется? затишье перед бурей? ну-ну. великая, невиданная этим миром ранее, армия союзных сил шиноби численностью под сто тысяч человек в пару мгновений сникла, будто притаившись, и растеклась по каменному ущелью калёным железом — едва тронь, и зашипит, впиваясь в тело. но небо всё ещё не упало. и земля вроде бы цела. и даже умиротворение какое-то в воздухе — киба почти что чует его запах. значит всё хорошо? нет. ни капельки. война же. ей-богу, ну что же это за страшный зверь такой, война, что отважные шиноби говорят полушёпотом, будто бы стараясь не пробудить её от хрупкого сна? того и гляди из густых, как сливки, сумерек выпрыгнет огромное костлявое нечто со звериным оскалом и начнёт утягивать призрачной лапой во тьму. ну разве не бред? а вот оказывается и не бред вовсе. и все это понимают. и киба понимает тоже. и страшно так, не по-детски совсем. на миссиях было страшно, в бесчисленных битвах тоже, но не так. а теперь вот до глупого, до табуна мурашек, до липкого ужаса. страшно. и киба инузука улыбается. улыбается сестре, улыбается товарищам — не терять же лица. выходит, конечно, чуть натянуто, так, с щепоткой фальши, но в целом ничего, сойдёт. вот ведь какая засада. семнадцать лет жил под мирным небом, а сейчас их дивизии всего несколько часов до выступления, а потому он жадно вылавливает глазами блики от костров на знакомых лицах, которые он, как знать, может никогда больше и не увидит. свет огненной вспышкой скользит по новым блестящим протекторам, озаряя на пару мгновений выгравированное кандзи. «шиноби». ну конечно. все они — шиноби. они — воины. они — защитники. вот что значат новые хитай-ате — каждый их надевший сейчас защитник не своей деревни, но всего их мира. и сколько же таких повязок спадёт завтра с голов поверженных защитников… много. слишком много. непозволительно, но необходимо. ради их мира, ради тех, кто будет после них. ради будущего, которое многие, возможно, никогда не увидят, но которое обязательно, любой ценой, подарят потомкам. акамару трётся прохладным носом о кибину ладонь, отвлекая его от затянувшегося до неприличия разглядывания чужих лиц. тишина вязкая, тягучая больше не кажется пугающей. даже наоборот. вот так, как сейчас — этот полушёпот из каждого угла, эти тени, танцующей сетью разлившиеся по камням, по лицам и фигурам, это буйство запахов, пёстрое, как цветы в лавке яманака — всё это правильно. будто бы так и должно быть. конечно, так быть не должно. все эти люди не должны быть сейчас здесь, — им бы вернуться домой, к своим семьям. юноши и девушки, совсем ещё молодые, не должны быть здесь. сегодня вечером они ещё немного дети, повидавшие виды, но дети. сегодня вечером они храбрятся и хорохорятся, смеются, нервно так, искренне, переливом колокольчика, роняют слова поддержки, тихо совсем, но уверенно. сейчас они дети. и так не должно быть. завтра эти дети будут хоронить свою юность под завалами тел, под треском костей, под слезами и кровью. а это даже не их война. война чокнутого старикашки против всего света. война, которую им передали с самим их существованием. война, которую они не начинали, но которую закончат. не такая, как другие, и это заметно — сейчас, когда воины из огня, из камня и тумана, из облака и песка, из других деревень сидят перед тусклыми костерками и, забыв про учиненные друг другу несчастья, говорят о чём-то, тихо, — конечно, киба уже понял, правило святой тишины, — но с энтузиазмом. ни слова не разобрать, но оно и не нужно. киба рыщет, рыщет глазами по ущелью, по лицам вокруг него, вслушивается в дрожащий, будто его ветер покачивает, шёпот и вдыхает полной грудью — копоть и железо. так пахнет война? нет. война пахнет кровью и потом, плотью, сырой землёй и пеплом, — так, по крайней мере, говорят, а он верит. уж лучше оставаться в неведении и дышать железом и копотью, чем знать наверняка. когда небо над головами тысяч становится больше похожим на продырявленный крупицами звёзд бесчисленное множество раз чёрный атлас, киба решает отыскать в этой многолюдной и суетящейся беспрерывно колыбели ещё кое-кого, важного для него. важного, к слову, по причине глупой и очень правильной одновременно. впрочем, эта причина в легендах вроде как и всё зло искореняет, и лечит простуду с переломами, и вообще панацея от всего плохого, что есть на свете. так что может не такая уж и глупая эта причина. да и найти капитана диверсионного отряда среди множества сливающихся в единое целое лиц и голосов оказывается как-то до ужаса просто. особенно когда этот самый капитан так же, как и сам киба, воровато бегает взглядом по всем вокруг, пытаясь зацепиться за знакомые очертания (особенно когда невнятная мешанина из запахов дерева, противного лака и совсем немного горячего пустынного песка невидимой пыльцой осела у кибы чуть ли не на стенках черепа, да так въелась, что хрен её теперь выведешь). а киба не только чует, но и думает теперь, видимо, тоже носом. встаёт, отряхиваясь, с земли, подзывает акамару, подталкивающего какой-то, очевидно, слишком интересный камень в сторону костра. — мы это, — намеренно делает паузу и кладёт руки в карманы брюк, — прогуляемся, да, акамару? радостный лай будто бы прорезает нависшее напряжение и извещает о полном согласии идти прямо сейчас хоть на край света, хоть за этот край, — в общем, лишь бы уже куда-нибудь идти, а не сидеть на месте ровно. сестра смотрит понимающе. шино смотрит… ну, сложно сказать, как именно он смотрит, но всё же хочется думать, что тоже понимающе. «капитан диверсионного отряда» — звучит гордо, даже с претензией на уважение. а вот поглядывает он на приближающихся «мальчика и его собаку» неуверенно, как щенок обиженный, ей-богу. «да сделай же ты лицо попроще», — думается инузуке. белый пёс весело машет пушистым хвостом, будто бы соглашаясь с хозяином. минуя неловкое приветствие, парни быстро отыскивают себе место. киба с канкуро почти не говорят, да и о чём, вот ведь, недавно пересекались на миссии. лишь поначалу завязывается непродолжительный диалог. — страшно? — спрашивает канкуро, вычёсывая у акамару за ухом. киба смотрит на кукловода теми щенячьими глазами, которыми тот оглядывал его пару минут назад. нервно шкрябает костяшками пальцев по земле и, нахмурившись, опускает взгляд. — не знаю, — выдыхает он, и дрожащее облачко пара вырывается у него изо рта — киба и не заметил, как вдруг похолодало. — странно это всё, блин, не могу понять. в другой ситуации инузука предпочёл бы смолчать — всё-таки говорить что-то… такое без видимого смущения он так и не научился. да и что уж там — и сейчас уши предательски зарделись — от холода ли? но отчего-то сейчас показалось, что можно, что нужно сказать. канкуро будто и вовсе не слышал и даже не замечал его — сидел себе, прикрыв глаза, и поглаживал устроившегося между ним и кибой акамару. в такие моменты инузуке казалось, что вот-вот сейчас дурацкая канкурова «котошапка» начнёт шевелить «ушами». — понятно, — наконец глубокомысленно заключил кукловод, пальцем описывая новый круг по белой шерсти. киба тихо цокнул и раздражённо вздохнул. съязвить, однако, не успел, канкуро неожиданно продолжил. — а мне вот страшно. инузука поднял искренне изумлённый взгляд. как так? вот просто сказал? этот? после этого они всё больше молчали, лишь изредка перекидываясь бессмыслицей. так правильно? вряд ли. но вместе им эта неправильность как-то даже и не так неправильна. акамару, совсем разморённый воцарившимся спокойствием, кажется, так и уснул, периодически мелко вздрагивая. киба запускает пятерню в белую шерсть, лениво мажет мизинцем по ладони канкуро, а тот, чуть помедлив в нерешительности, переплетает их пальцы. и почему-то этого достаточно, и вся каша из того, что сказать хочется, но не можется, в голове у инузуки как-то рассасывается. и, кажется, слов вообще не нужно. когда холодное сиреневое молоко предрассветной дымки застилает ущелье, диверсионный отряд выдвигается в дорогу. во всеобщей суматохе и жужжании киба успевает шепнуть канкуро куда-то в плечо одно лишь тёплое «возвращайся». в ответ он получает — обнадёживающее ли? — лёгкое касание по предплечью и слабую улыбку. канкуро уходит. киба, потирая покрасневший нос, возвращается к товарищам. они встретятся, обязательно.