Императрица и Бог

      Китана Кан. Еë новое имя звучало так, будто предполагалось таким изначально. Императорские регалии возложили на еë плечи груз ответственности за огромный Внешний Мир, и Китана Кан почувствовала себя словно на несколько тысячелетий старше — крëстной матерью миллионов и миллионов существ всех рас, попавших под эгиду нового правителя.       Отныне всë прочее отошло на второй план: были только они, эти несчастные рабы, служившие одному тирану за другим, не видевшие другой жизни. Она дала себе слово — нерушимое слово Кана — что разрушит Империю на крови и заложит фундамент нового, процветающего государства. Ей бы хотя бы сотню-другую лет, чтобы подготовить и реализовать проекты коренных реформ, чтобы дать Империи надышаться воздухом свободы, чтобы воспитать новое поколение, незнакомое с гнëтом.       Как-то Шива сказала ей, что в еë положении лучше обзавестись потомством, обеспечив себе устойчивую почву под ногами и будущее династии. Китана Кан уклончиво объяснила, что не имеет возможности окунуться в безопасное счастье материнства. Но мысленно для себя решила, что в будущем выберет себе преемника или преемницу из близкого окружения — молодую кровь — и в первую очередь обучит его или еë искусству управления и военному делу, а не этикету и правилам ведения светской беседы.       Ей не хватало честных и мудрых соратников, у неë не было учителей, у которых можно было бы спросить совета. Была только Джейд — и то, имеющая неосторожность питать призрачные надежды на помощь Коталя: как и ожидала Китана Кан, тот затаил глубокую, гневливую обиду за своë косвенное свержение, и, пусть оно было мирным, а сам бывший император — полностью осознающим вероятность такого исхода, дружба у них сложилась поверхностная, худая. Кан предусмотрительно наделила его высшими военными полномочиями, чтобы иметь возможность контролировать его деятельность благодаря постоянным личным отчëтам. По крайней мере, он не пойдёт на мировую хотя бы из-за Джейд.       Всему приходилось учиться самой и учиться быстро: делать осознанные самостоятельные выборы, имеющие последствия не индивидуально для неë, а для всего Внешнего Мира; планировать каждую мелочь, чтобы не допустить превращения этих последствий в ошибки; незамедлительно исправлять собственные и чужие ошибки в случае их выявления.       Долгие жаркие ночи она проводила за рукописями, изучая старые, пыльные своды законов, анализируя причины несостоятельности прошлых правителей и способы искоренения подобного положения — те самые выявленные ошибки. Шао Кан оставил ей в наследство ворох ошибок. Коталь Кан не предпринимал попыток их исправления. Но Китана Кан имела другие взгляды. И чëткое, отчаянное намерение не допустить оплошностей предшественников.       Всë было ясно, как белый день. Каждый закон можно было свести к одному постулату: идëшь против Кана — умираешь. Даже если ты украл яблоко на базаре или отбросил руку схватившего тебя стражника. Любое действие, выбивающееся из правил смиренного подчинения, расценивалось как преступление против государства и Кана лично.       Реформации, в первую очередь, требовала именно социальная сфера. Китана Кан пошла на рискованный шаг допускать ко двору просителей — ведь от кого, кроме как самих подданных, можно узнать об их проблемах?       Она готовилась к первому приëму, точно к коронации. Не могла отойти от зеркала, буровя взглядом собственное отражение. Перед ней стояла Кан — величественная фигура воина и управленца, за которой боязливо пряталась несчастная девочка, лишëнная материнской любви и учительского наставления. Она чувствовала себя слабой. Но Кан не может быть слабым.       Кан должен быть сильным.       Расположившись на массивном троне, узорчатая спина которого была покрыта плотным золотым слоем, сверху вниз она глядела на первых просителей — двух несчастных женщин. Они плакали навзрыд, умоляя выслушать их и принять справедливое решение. История растрогала Императрицу, она приняла еë близко к сердцу, полному сострадания и чуткой любви к ближним.       — Умоляю Вас, Императрица, — взмолилась одна. — Своего ребëнка я люблю больше всего на свете. Пусть у меня нет денег на еду, но я готова отрезать куски от самой себя, лишь бы он был сыт и счастлив!       — Не слушайте еë, госпожа, — вторила другая. — Я могу стать малышу мамой, я всë для этого сделаю! У меня хороший муж, у нас есть достаток, но некому дарить свою любовь.       Китана Кан переводила взгляд с одной просящей на другую, внимательно слушала, участливо молчала, давая им время выплакаться и собраться с мыслями. Ей тоже нужно было собраться с мыслями: какое право она имеет вершить судьбу ребëнка, выбирая ему мать, если не знала матери сама? Хотя, нет, к сожалению, знала. Сердце сжалось от воспоминаний о королеве Синделл — ведьме и предательнице.       — Вот, как мы поступим, — решительно начала Императрица. — Ребëнок останется при дворе, а я выберу ему третью мать, какую посчитаю достойнейшей.       — Как прикажете, — расстроилась женщина, рассказавшая о муже и достатке. Она перестала плакать, посчитав, что несогласием может разозлить Кана.       — Нет! Нет, умоляю Вас! Всë, что угодно, но не лишайте меня сына! Пусть, пусть лучше он будет у неë, но я хотя бы буду знать, где он живëт… — первая женщина упала на колени, еë громкие рыдания эхом разносились по залам дворца.       Китана Кан поднялась с трона. Она спустилась с возвышенности по лестнице, устеленной красным ковром ручной работы, словно небожитель к жрецам. Подошла к плачущей. И, плавно опустившись рядом с ней, положила руку на еë плечо.       — Я считаю Вас достойнейшей, — Китана Кан одарила женщину улыбкой. Та неспешно подняла голову и поджала губы, подавляя тяжëлые всхлипы. — Дайте мне слово, что ребëнок будет расти в любви и заботе.       Разумеется, женщина дала слово. Ей вручили мешочек с золотыми, чтобы она воистину не отрезала от себя куски в попытке накормить голодное дитя. Просителей проводили.       Императрица вернулась на место в смятении. Нерешительная детская посредственность, закравшаяся в еë сердце въедливым хвостом сомнений, мешала сконцентрировать внимание на прочих вещах. Ей приходилось слышать, что еë родной отец, король Эдении, Джеррод, был добрым и чутким правителем. «Мягкотелый», — сказала бы мама. «Слабый», — сказал бы Шао Кан.       «Мне так тебя не хватает», — сказала бы юная эденийская принцесса. Если бы еë отец был жив, она бы чувствовала себя полноценной, счастливой. Она бы не нуждалась больше ни в чëм другом.       Кан — это бремя. Бремя страшной ответственности за каждое сказанное слово, за каждый лëгкий жест. Она живëт под гнëтом ещë более страшным, чем миллионы еë подданных, — под гнëтом собственной совести, голодного, жадного зверя, глухому к мольбам.       На аудиенцию пропустили четырëх мужчин. Внимательный глаз легко определил в них земледельцев. Императрица устроила руки на подлокотниках, стараясь выглядеть больше и величественнее. Кан не может выглядеть беспомощно в глазах подчиненных. Сила Кана не только в его оружии, не только в армии. Сила Кана — в его способности мудро оценивать ситуации и искать компромиссные выходы. Верно.       Кан должен быть мудрым.       — Императрица, долгих Вам лет, — начал один, и Китана Кан одарила его коротким кивком. — Понимаете, засуха уничтожила все посевы. На ближайший год запасов зерна хватит, но никто не знает, что ждëт нас потом.       — Мы потеряли более половины, — подхватил второй. — В наших землях плодородная почва, но дожди стали неожиданно редки.       — Да какой редки: пару раз за год покапало, и то, когда не надо было! — возразил третий.       — Поэтому, Императрица, — залепетал четвëртый. — Мы уповаем на Вашу помощь.       Китана Кан понимающе кивнула. Жестом она подозвала стоящего подле казначея. Низкий старичок заковылял к трону.       — Необходимо составить распоряжение о выделении средств на организацию оросительной системы, — негромко продиктовала Императрица. — Если средств в казне не хватит, используйте сбережения короны.       Кан — это жертва. Жертва всем: временем, силами, деньгами. Кан должен жить счастьем своих подданных.       Казначей поднял на неë круглые от удивления глаза. Но Кан проигнорировала его немой вопрос. Право, денег в казне было немного — а без них нельзя было решить любую проблему в социальной сфере. Шао Кан наверняка бы просто повысил налоги. Но у Китаны от названного отца был только окровавленный трон: одним из первых указов она вдвое их снизила, во дворце ввела строжайшую экономию. Надежда на пополнение ресурсов была только через золотые рудники, на которых трудились легионы измученных рабов. Их работоспособность страшно уменьшалась, человеческие жертвы были колоссальны — они погибали от голода, ранений и тяжелейших условий труда.       Она не могла освободить их разом — ни одно решение правителя не должно приниматься второпях. Избавила от каторги подростков и стариков, начала индивидуально рассматривать все случаи — а если среди каторжан и правда были жестокие преступники, заслужившие шанс вернуть себе честное имя только непосильным трудом ради новой Империи?       В еë глазах даже сторонники Шао Кана, страшные казнокрады, вечно плетущие заговоры, заслуживали второго шанса. В конце концов, казнить их она всегда успеет, а использовать их силы и знания — надо сейчас. Приговор должен быть обоснованным. Приговор должен быть объективным. А Кан —       Кан должен быть справедливым.       Относиться ко всем одинаково, разрешать споры компромиссно, судить виновных, щадить невинных. Простые истины, требующие невероятных, нечеловеческих усилий воли. Когда стараешься быть хорошим Каном — всегда так. Кан — это рок. Злой рок, от которого не откреститься.       Жертвуешь, не жалея сил и времени, берëшь тугие бразды правления, впивающиеся в руки до крови, сжимаешь зубы, чтобы не заплакать, не проявить слабости — терпишь — и учишься. Учишься быть примером. Учишься быть достойной доверия миллионов и миллионов существ, попавших в твои чувственные объятия.       «Вся в отца!» — разозлилась бы мама.       Да. И она рада этому. Рада знать, что возрастила в сердце семя искренней, всеобъемлющей любви. И пронесла эту любовь через всë.

e & g

      Бог огня Лю Кенг. Появление чуждой присказки в очередной раз напомнило ему, только привыкшему к обременяющему посту Избранного, что его судьбой распоряжается кто угодно, но не он сам. Люди привыкли думать, что в начале великих свершений стоит божественное проведение, но теперь он сам, сирота, нищий, простолюдин — какими нарицательными его только не клеймили — принял полномочия Защитника Земного Царства.       Всë былое, имевшее значение в жизни смертного, должно было исчезнуть из сознания Бога — но оно только сильнее укрепились в нëм, обвило своими корнями его память, проникло в потаëнные углы разума, сжало и отказывалось ослаблять хватку. Едва ли этому сопротивлялся Избранный, к чему теперь отказываться Богу?       Он слепо доверял Старшим Богам, пока был мальчишкой, верил в предназначения и их всеобъемоющую мудрость — и убедился в обратном. Боги ничего не знают о людях, хотя наделены привилегией решать их судьбы — какой незамысловатый парадокс.       Но он был другим.       Самый человечный среди богов и самый божественный среди людей. По крайней мере, теперь ему есть, что терять, — и, оказывается, нет чувства лучше, чем это осознание. Великая истина, открывшаяся Великому воину, была его достойна, а он — еë. Теперь всë на своих местах.       На своëм месте была и та женщина, мысли о которой прочнее прочих закрепились в сознании. На еë лице он пытался угадать черты возлюбленной, но находил лишь благородный лик Императрицы. Она улыбалась ему, как прежде — ласково, скромно, сдержанно, как полагает благородной даме, но в той улыбке больше не теплилась надежда на новую встречу. Напротив…       Она сразу сказала ему, что Внешний Мир не признает их парой. И за этим уклончивым, равнодушно-вежливым ответом легко читался категоричный отказ.       Он был бы благодарен ей за такой отказ, когда был всего лишь Избранным, а теперь — ему есть, что ей предложить. И пусть он защищает Земное Царство, а она — Кан Внешнего Мира, он был Богом для всех, его сила действительна в каждом уголке Вселенной.       Почему же?       Теперь, когда все войны остались позади, воцарившееся примерение оказалось неприятным обстоятельством: в битве он мог хотя бы отвлечь смятëнный разум. Странно было сетовать на всеобщее благополучие, поэтому новоиспеченный Бог надолго отказался от контактов с людьми, но, разумеется, не от самих подопечных.       Он скитался по мирам, как неприкаянный, наблюдал за людьми, за тем, как они живут и умирают, радуются и плачут, находят смысл жизни и теряют его — и в каждом несчастном находил себя. Бог огня чувствовал живые искры в сердцах тех, кто шëл на смерть ради своей любви, кто страдал и корил судьбу за злую участь. Эти искры сжигали ослабленное тело изнутри — словно болезнь или проклятие — оставляя пепел гулять по ветру.       Но он имел неосторожность стать бессмертным, приручив пламенную энергию своего Ци, — и теперь не имел возможности разделить участь братьев по несчастью.       Все дороги вели в столицу, во дворец преобразившейся Империи. Туда, куда звало само тоскующее сердце.       Он избегал встречи с ней — это казалось глупым и необходимым. Закрывшись тëмной мантией, бродил по многочисленным петлющим базарным улицам, всматривался в лица прохожих, угадывал их мирные, воодушевлëнные настроения. Кану легко удалось проникнуть в души своих подданных, даровать им давно утерянную надежду, стать еë символом.       Лю Кенг — будь он Богом, Избранным или простым монахом — был рад за еë государственные успехи больше, чем за всеобщую победу над злом. Она приложила столько усилий, столько кровавых слëз пролило измученное, преданное матерью сердце — и эти слëзы ранили его собственную душу острее всякого ножа и жарче всякого удара.       Он обернулся на знакомый голос.       Императрица, без роскошной свиты, в сопровождении одной только Джейд, склонилась над девочкой. Малютка что-то весело рассказывала, наверняка, до конца не осознавая, что за персона перед ней стоит — стоит и улыбается. Императрице был к лицу образ заботливой матери.       И жест — один только жест — заставил его сердце болезненно сжаться.       Китана Кан осторожно завела выбившуюся прядь девочке за ухо.       Когда-то в нëм жила упрямая уверенность, что судьбою им предначертано быть вместе — той самой судьбой, какую заверяют жестокие Боги, и какая одарила его лишь грустной усмешкой, словно снимая с себя ответственность.       Но теперь он знает, что у каждого судьба была своя. А их пересечение — наверное, страшная ошибка.       Он ушëл прежде, чем она обернулась. Прежде, чем внимание постороннего заметила мнительная Джейд.       Оказывается, невыносимо предполагать, что в одной из мириадов параллельных вселенных их судьбы всë же сошлись в одну. В одной — но точно не в этой.       Имея непосредственную связь с Часами давно исчезнувшей Кроники, он порывался переписать их судьбы, преследуя мысль, что он в силах сделать возлюбленную счастливой. Но вмешательство не столько в историю миров, сколько в душу лучшей из женщин — казалось ему простым неуважением. Если бы их разделяли только обстоятельства, он бы не колебался.       Но разве в силах он заставить еë полюбить себя?       В еë великом, полном искренней самоотдачи сердце — Империя. А он — даже не часть этой Империи. Ему просто не хватит места в том сердце.       Зато она — всë его сердце.       Со временем мысли о благополучии возлюбленной превратились из причины душевных терзаний в стимул — стимул к решительным свершениям. Ведь он теперь Бог. А люди, как известно, верят в такое.       Он нашëл учеников, он делился великим опытом и сокровенными знаниями, готовил их не к ушедшему в историю Турниру, но к любой страшной войне. Готовил их дух к выборам и сопротивлению искушениям, всегда умалчивая о собственном опыте.       Целые школы юных воинов стали ему сродни сыновей. Бывшие оборванцы, сироты, мальчишки без цели и надежд — напоминали ему самого себя. Пройдя тяжелый путь потерь и приобретений, он обучился у лорда Рейдена, доказав свой потенциал, представил Земное Царство на Турнире, одержал блестящие победы. А теперь — Бог-защитник, Бог-покровитель — он продолжает дело предшественника.       Его мысли прояснились, словно небо от нескончаемых свинцовых туч.       Разумеется, какие могут быть сомнения. Их судьбы — связаны. Ведь, не встретив Китану, он бы не обрëл то вечное и прекрасное, призванное вдохновлять, обнадеживать, даровать второе дыхание.       Любовь не может быть лишней в судьбе человека.       И он идëт к ней, не прячась под мантиями, не откладывая встречу прогулками по базарным улицам. Предстаëт перед ней, как есть, — как Бог перед Императрицей.       Наблюдает за размеренным, уверенным шагом аристократки. И, когда она приближается на расстояние вытянутой руки, заглядывает ей в глаза.       Она не успевает прочесть его взгляд, завлекая старого друга в объятия. Прижимается к нему хрупким телом, опускает голову к плечу.       Он тëплый — внутри него бушует пламя. Она холодная — у неë ледяной расчëтливый ум.       Словно Инь и Ян — Бог и смертная, простолюдин и Императрица. И это нормально, что они — порознь, хотя одно целое.