Переосмысление

      Дело астраханское, об убийстве младшего сына Гагарина несложное вовсе, Бенкендорф единственно Якова Петровича туда посылает, потому как уверен — дело здесь нечисто. Самого мальчишку, может, и из жадности да зависти убили, но ведь жертв таких четыре — и все одной страшной смертью погублены, все околели в снегах.       Яков Петрович доверие, ему оказанное, вновь оправдывает, не возмущается, когда его в такую даль посылают без любимого Сашеньки, с одним лишь надсмотрщиком да писарчуком, тем как раз, что самого Якова Петровича некогда из Диканьки привез. Дело ловко раскрыто, быстро — граф почти что с удовольствием депешу, написанную почерком немного неровным, видно, от тряски в карете, но все равно безошибочно узнаваемым читает — Яков только по делу пишет, мол, убит ядом, а затем и с колокольни сброшен с целью сокрытия преступления. Никогда о себе ни слова не скажет, да все у Семиона приходится выпытывать — тот от колдуна почти что и не отходит, порой и ночует даже подле него, барином кличет, уже и не надсмотрщик ему, а слуга верный. Умный он мужик, хоть и из местечка навроде Диканьки, такого и искал, чтобы и знания, и вера были, и Якова лишний раз не травить. Сам дознаватель является лишь через две недели, а к начальству докладывать еще через день — привычно это уже, да граф не противиться такой мелочи, оно ведь понятно — сперва к родимому своему душа изнывает, просится, потом уж перед ним отчитываться по необходимости.       Яков Петрович нынче бледен сверх всякой меры, под глазами тени залегли — от бессонной ли любовной ночи, от долгой ли дороги, а может и от нервов, не разобрать. Руки его в неизменные перчатки затянуты, на сей раз кожаные, теплые, дрожат мелко, когда он привычным уже движением документы, к делу относящиеся, на край стола кладет да ответа ожидает. Граф долго на него смотрит, сначала на пальцы, затем и на лицо, словно недоволен чем, да только не нервничает под его взглядом Гуро, не смотрит даже — взгляд усталый, под ресницами скрытый, в пол устремлен.       — Притомились, Яков Петрович? — любезен граф, да за словами вежливыми настоящее беспокойство скрывает — это как же, и колдунам усталость да болезни страшны? Али ошейник на него так действует? Мысли эти быстро в голове проносятся, да Бенкендорф сразу ошибку свою понимает — не по-человечески бледен Яков Петрович, лицо не серо даже, а голубизной перламутровой отливает, словно кровь в его жилах в лед застыла, кожа инеем узорчатым покрылась. Яков вздрагивает, шипит сквозь зубы, когда граф его за запястье хватает, перчатку с руки сдергивает и под манжету пальцами пробирается, да только держат его крепко, и нет у Гуро сил вырваться из чужой хватки, даром, что ведьмак. Взгляд у него тоже выстыл, незабудковым стал, что у того же писарчука, только, кажется, еще светлее, еще прозрачнее, руки — ледяные, словно изо льда и выточены, гнуться едва-едва, как бывает, когда на морозе слишком долго задержишься, даже боль уже чувствовать перестаешь. Что такое? Не уследил таки за барином Семеон, позволил по Астрахани, щедро да густо сугробами укрытой, без пальто набегаться? Да не меняют же от этого глаза цвет да еще на жутки такой.       Мысли мечутся в голове, да взгляд на строчки узорчатые наталкиваются, печатью «строго конфиденциально» помеченные. Граф читает быстро, бегло, да нескольких слов ему хватает — забрать его колдуна пытаются, чтобы изнутри выстыл, чтобы сам в морозную гладь ушел. А он самолично и помог твари этой — посчитал, что в ошейники колдун тот же, только силы свои народу на зло не обратит, ан нет, не так артефакт старинный действует, — не только возможности колдовать, самой защиты лишает.       Яков в его руках дрожит сильнее, но не противится — все силы на одну только борьбу с холодом, изнутри терзающим, и уходят. Граф его несколько мгновений подле себя держит, теплом щедро делится, а затем мягко в кресло у камина стоящее толкает — Гуро податлив сейчас, шаг делает покорно, да и падает в мягкие объятия, затихает тут же, не смотрит даже, словно нет ему дела ни до чего на свете (может и в самом деле так?). Его не то, что нежитью, марионеткой с оборванными нитями сейчас не назовешь.       — Вы не спите, Яков Петрович, нельзя вам спать, — взгляд, на графа направленный, недоумения полон, да и сам граф в задумчивости пребывает — что такого можно с человеком без согласия его сделать, чтобы он и жар внутренний ощутил, и врагом тебе не стал окончательно? Отпустишь сейчас за грань, второго такого, человечного, влюбленного, не найдешь уже. — Нам с вами еще про ведьму ту, архангельскую, поговорить надобно.       — Зачем? — брови хмурит, вспомнить не может, потом все же приходят нужные мысли в отяжелевшую голову. Яков даже возмущается слегка, но в стеклянных глазах бесята уже не смеются играючи, сажу с глубины зрачков пылью поднимая — выдыхает резко. — Знаете же, не мог я вам её привезти, своих предать не могу — иначе всего, что имею, в конец лишусь. Да если бы и мог… не стал бы. Жаль мне её.       — Не о том сейчас. Сталось с ней что? — граф по губам чужим водит, белым да холодным, обжигающе-ледяное дыхание на коже чувствует, что самого колотить начинает. Понимает вдруг ясно — ошейник, он ведь тоже из земного металла. Колдун, нечисть какая его не снимет, да холод справится, рассыплет обруч по чужим плечам, смахнет под ноги — смотри, мол, свободу тебе даю, как зверя дикого из клетки выпускаю, служи мне за это, пока срок не выйдет — а как выйдет, и сам уходить не захочешь.       — Ушла Аглая. К богу этому языческому и ушла, Вендиго его зовут — больше ей, бедной, и деваться было некуда, — голос тихий совсем, к концу фразы и вовсе пропадает, тихим вздохом замирает в груди, а после и дыхания не слышится — Яков тяжелые веки с ресницами тоже побелевшими, заиндевевшими опускает, взгляд свой потухший скрывая, словно в глубокий сон погружается, только — уж сомневаться в этом не приходится — тьма, его окружающая не ощеривается сотнями оскалов и не колет прозрачными льдинками, вращающимися в бешеном ритме. Мягкая она и прохладная, и чувств никаких не позволяет, и слышится в ней все словно сквозь толщу воды. Мягко и спокойно.