Переосмысление

      — … Не носишь перчаток даже больше, а раньше и наедине снимал с неохотой.       — Любимые свои я у тебя забыл, помнишь, когда в Полтаву приезжал тогда? Вот и подумал, либо ту пару назад получу, либо так и буду без них обходиться, чтобы каждое прикосновение о тебе напоминало.       Саша улыбется, светло так и привычно, хоть улыбка эта поистерлась уже из памяти Якова — никак, пятнадцать лет целых этих губ чуть розоватых не видел, в глаза ласковые не заглядывал — приятна ему преданность такая, да улыбка тут же горечью омрачается. Яша то видит, но спрашивает все равно, глаз внимательных упрямо не отводя.       — Уехал зачем, Саш? Не попрощался даже.       — Жизнь твою ломать не хотел, вот и уехал.       Яков усмехается зло и ядовито, незнакомо так, словно чужой человек маску родного да близкого сбросил, суть свою истинную обнажил. Саша только знает, что все это — показное. Не умеет Яшенька на него злиться — ни тогда не умел, ни сейчас не научился, иначе бы не подтрунивал весело над раздраженным полицмейстером, а сослал бы куда с глаз долой, благо, право такое имеет.       — Я и дня провести не мог, чтобы о тебе не подумать. Все вспоминал тебя, ласкового такого в моих объятиях, и от воспоминаний этих ни спать, ни дышать не способен был, смысла в жизни самой не видел. Гадал, чем обидел тебя так смертельно…       — Да если бы обидел…       — Знаю, как расстались бы тогда. Не надо об этом.       — Вызнал ведь все, Яш. По глазам твоим вижу, что вызнал.       — У Бенкендорфа и вызнал, долго он это скрывал. Почему мне не сказал, Саш? — и голос у Якова как у ребенка недолюбленного жалостливым становится. — Неужто не понял бы я тебя? Любым ведь принять готов, остался бы ты только.       — И как бы жили мы с тобой? Ты бы за мной как за немощным ухаживал, полнолуние каждое к себе прижимал, из сыска ушел? Не дали бы мне в Петербурге жизни, да и тебя бы с собой на дно утянул. Сам я к нему пришел, не заставлял меня никто, сам и признался, что не по желанию — обратили. Сам сказал, что уеду в глушь лесную, авось, ведьма какая найдется, готовая за плату от проклятье этого избавить. Тебя только просил не трогать — да, видишь, ему меня только убрать нужно было, он бы и другим любым способом это сделал.       — Зачем, Саш?..       — Сам-то не догадываешься, а? Лучший дознаватель столицы, — половицы под сапогами скрипят, Бинх к Якову теперь вплотную стоит, руку ему на плечи положив, второй в волосы зарывшись, мягкость их чувствуя, совсем как когда-то давно. — Ты ему нужен был не просто следователем, а в тайное общество это треклятое. Цепным псом, чтобы нежить всякую ловить, а как тебя заставить, если рядом нечисть своя есть, любимая? Бенкендорф правильно рассчитал — меня не стало, тебе плохо, что и жить не хочется, а кто ж не знает, что ты в такие моменты работой одной и выживаешь? Одно интересное дело, второе, и вот ты уже в масонском обществе, его с потрохами.       — Отчего ж притворился, что не узнал?       — А я и вправду не узнал. Сказано было — Яков Петрович Гуро, я и обрадовался, а из кареты выходишь — гляжу и узнать не могу. Глаза пустые да злые у тебя, Яш, стали, ухмылка кривая. Я тебя другим совсем помню. Подумал сначала, узнал ты все, отвращение ко мне тебе внушили — чего ведь только не насмотришься, пока за ведьмами всякими бегаешь — за мной ты и приехал. А потом смотрю — глаза отводишь, мальчишку своего ко мне отсылаешь, а сам только по делу. Узнал, значит, виноватым себя чувствуешь, хоть и не за что.       — Дурак ты у меня, Сашка. Как же это не за что, коли ты здесь уже пятнадцатый год прозябаешь, а я и не приехал ни разу после Полтавы?       — Дурак, да только ты еще дурней. Сам ведь себе задание это выпросил, услышал только «под Полтавой», тебе и хватило. — Шорох слышиться из комнаты — Александр Христофорович Гуро обнимает, рубашку с жилетом на Яше сминая, да голову на плечо привычно укладывает — Яков Петрович его выше, а оттого только уютнее так к нему прижиматься. — А перчатки я тебе не отдам. Для тебя они так, безделица, а мне — память, все пятнадцать лет на них смотрю, да глаза яшанькины вспоминаю, аки девка незамужняя, ей-Богу, — Сашка смеется, совсем как в молодости, да за волосы его дергает несильно, к себе склоняя, царапины саднящие губами своими мягким накрывает — именно то делает, что Николай себе позволить не посмел. — Я все ждал, когда от неё вырвусь, да вновь смогу так мир чувствовать, как звери его чувствуют. Мечтал снова запах твой, от них исходящий ощутить. А тут вдруг ты, и пахнешь даже — французским одеколоном и лесами здешними.