Переосмысление

      — Не проклята… Не проклята! — голос все еще срывается, но то уже не крик пытаемого человека и не вой ночной твари. Лизавета Андреевна, вся в крови и слезах, волосы растрепанные по плечами на грудь, на лицо Данишевскому спадают. Только не улыбнется больше Алексей робкой улыбкой, мнимую жену боязливо не приголубит — в темный свод пещеры устремлен стеклянный взгляд колдуна. Лиза ему улыбается, по холодной щеке нежно гладит — спасибо, милый, прости, что полюбить так и не смогла — целует даже немые посиневшие губы, пальчиками подбираясь к ошейнику, всю силу колдуна сковавшему.       Яков ею даже такой, окровавленной, дрожащей от боли и слабости, любуется и вспомнить не может, когда с ним, вроде бы собранным и приученным к контролю, вроде бы даже остывшему к новым влюбленностям, произашла эта — одного взгляда хватило, одной улыбки случайной, чтобы бездумно броситься в этот омут. Чтобы стоять сейчас подле неё, боясь и уйти, и прикоснуться — Лизавета, даже когда проклята была, цветком хрупким ему казалась, а уж теперь и вовсе стало страшно коснуться.       — Яшенька, — шепчет Лизавета, когда он её на руки поднимает, а ставит на ноги только когда они из тайного входа — на белом кружеве платья крови становится больше от прикосновений его ладоней — руки по локоть в крови Алексея, а скоро к ней и кровь Николая Васильевича добавится.       — Уйдем, Лизавета, пока никто не появился, — Гуро привычен убивать нечисть, ведьм или людей, в чем-то повинных и за то осужденных и осуждаемых, а вот так — чтобы невинного человека, не безразличного сердцу даже да ни за какие грехи, а лишь потому, что сила у него имеется, да жизни лишить? Рука не поднимется. — Проживу я без этого ритуала.       — Не проживешь, Яшенька. Десять лет, не больше, а потом что? Вечность мучиться в старческом теле, коли доживешь. А коли нет? Темный такой в следующий раз еще не скоро родится, — Лизавета его по волосам растрепавшимся гладит, в скулу целует, да голос все равно настойчиво звучит, давит, не возразишь ей — и вправду ведь не молод уже, седина на висках пробивается, а Лиза и так ждала долго — грех заставлять её еще дольше ждать, ведь и не вернуться второй раз можно.       Гуро так и не спрашивает, как его в той, прошлой жизни звали, а Лизавета Андреевна и не говорит, и не ошибается ни разу. только смотрит с лаской в теплых глазах, да его собственный стилет в руку вкладывает.       — Ради нашего с тобой счастья, Яков, можно и чьей-то жизнью поступиться. А потом уйдем — куда хочешь уйдем, не вспомнит о нас никто. Ты только сам должен его жизнь оборвать — а дальше я все сделаю. Ты мне обещался.       Яков кивает только, но молчит — горло болью сводит. Вот так, Николай Васильевич, вез на убой, теперь сам мясником и буду, вместе будем страдать — вы недолго совсем, а я вечность целую промучаюсь, да ваши глаза растерянные, незабудковые, вовек забыть не смогу.       Николай Васильевич, бедный, в его руках и пошевелиться не смеет, взглядами испуганными стреляет — то на него, на руки, обруч на белой шее защелкивающие, то на Лизавету, за плечом его стоящую. Гуро на писаря своего бывшего не смотрит — не может боли да растерянности в его взгляде вынести. Где же вы, родимый, Вакулу с Бинхом потеряли? Никогда еще Александра Христофоровича видеть не желал — один выстрел, и не пришлось бы выбора страшного делать, вас придавать, может, даже счастливым бы в мир иной отошел.       — Яков Петрович, зачем это? Вы же сами говорили, для ведьм — а какой из меня колдун? — руки пытается перехватить, да на стелет, рядом лежащий, взгляд все время ненароком опускает, только слабее все же — не может чужих рук разжать, а металл меж тем кожу холодит да давит странно, словно и не на тело вовсе, а на разум. — Как же всадник?       — Нет больше никакого всадника, Николай Васильевич, — Лиза улыбается, искренне и как-то грустно, видно, тоже ей симпатичным писарь сделался, и по щеке его пальчиками своими гладит, красные следы оставляя, слёзы напоминающие. — Вы бы поняли нас, если бы полюбить в этой жизни успели.       — Что?..       — Простите меня, Николай Васильевич, — Гуро зря слова эти, душу травящие, произносит, но иначе — как? Смерть Николая, да и сам он значат слишком много, чтобы движением одним точным стелет вонзить в частящее сердце. Пальцы ложатся поверх следов, Лизаветой оставленных — Николай под его липкими, но теплыми прикосновениями вздрагивает, с надеждой в глаза заглядывает. Много в его глазах всего, слишком много — Яков от одного только взгляда чувствует, что рука едва-едва способна шевельнуться, да только заставить себя приходится — нет у него выбора.       Лизавета в сторону отходит — у камина где-то останавливается, видно, Данишевского вспоминая. Больно ли убивать человека, который и сам готов за тебя умереть? Единственная радость — не узнать ему этого, в глазах Николая Васильевича страх лишь один, нет почти осознанных мыслей, а на Лизу он руки после этого уж точно поднять никогда не сможет, даже если время их врагами страшными сделает.       Страшная тишина устанавливается, когда он метал холодный к юношеской груди приставляет, сердца чужого биение словно по лезвию проносится, по пальцам ударяет, до боли аж, и готов Яков уже надавить, вспарывая чужую грудь — столько раз делал это с мертвыми, теперь живого черед пришел — как слышится Лизаветин вздох — в дверях Христина стоит, на хозяйку глазами своими рыбьими глядя, зачем только пожаловала? А графиня и не торопится говорить ей что-то, только смотрит во все глаза, словно поверить им не может.       — Ты… — выдыхает наконец, загнанно, испуганно почти, Яков и думать про ритуалы нечистые забывает, поднимается с колен — на глазах его старуха в два шага в молодую девицу превращается. Лизавета слаба после ритуала, мало что сейчас сделать может, а потом преградой серьезной не становится гостье. Та шагает неторопливо, словно удовольствие растягивая, смотрит на него, глаза в глаза, не отрываясь — и руку поднимает в колдовском каком-то знаке. Видно, не только им с Лизаветой темный нужен, иначе зачем быть ей здесь?