***
Так же, как и больные, лекари Четвёртого живут в высокой брезентовой палатке поодаль, разделённой грубой тканью на подобия отдельных комнат. Но в дистрикте почти круглый год лето, поэтому спасаться от мороза за толстыми стенами и каминами не приходится, а для реабилитационного лагеря хватает и таких лёгких сооружений. О довольстве самих врачей думать как-то не приходится, потому что клятва Гиппократу обязывает. Обязывает помогать людям при любых обстоятельствах. Тем более большинство врачей, обслуживающих реабилитационный центр Четвёртого надолго в нём не задерживаются, сменяясь чуть ли не каждые несколько месяцев. Они приезжают не только помогать нуждающимся, но и самим отогреть кости на горячем солнышке и подышать лечебным морским воздухом. Поэтому Прим, которая, как прибыла в дистрикт четыре года назад, так и не покидала его, всегда с заведомым недоверием относится к коллегам, что вполне оправдано. От прошлой солнечной девочки, которая покорила аудиторию Панема даже с экрана телевизора, осталась лишь значительно подвергшаяся изменениям оболочка — начинка другая. На дне удручающих серых глаз плещется недоверие, пробить которое задача непосильная. Но, когда Прим прижимается к широкой груди парня, держащего её в объятиях крепко, вместе с горячими слезами по щекам словно струится оно — недоверие. Оно оставляет такие же незримые следы как метки Хоторна по телу. Оно выходит из Эвердин, оставляя на своём месте свободное пространство, пустоту, которая, на удивление, не пугает. Она лишь жаждет быть заполненной. Чем? Тем, что оказывается ближе всего — жёсткими тёмными волосами, добрыми серыми глазами, огрубевшими от оружия руками, исполосованной видимыми шрамами кожей и чуть ироничной кривоватой улыбкой. Прим цепляется за Гейла как за последний спасательный якорь, что может вытащить со дна колодца вины и безнадёги. Её глаза потухше-серые. Его — искряще-стальные. А что вместе? Странный симбиоз, от которого каждому словно легче. Как прописанная опытным доктором доза морфлинга, которой хватает для утоления жгучей боли, но недостаточно для получения зависимости. Когда поздно вечером Прим слышит нехарактерное шипение за брезентовой стенкой, она откидывает волну распущенных платиновых волос с лица и спускает с койки холодные ноги, обуваясь в поношенные тапочки. Девушка приподнимает рукой нижнюю полу ткани и застаёт перед собой знакомое лицо, улыбающееся точно так, как в те немногие дни, когда добыча, принесённая из леса, была действительно стоящей. — Привет, — едва слышно шепчет Хоторн, чтобы не услышали соседи девушки. — Привет, — вторит Эвердин, приподнимая брезент, чтобы пропустить парня в свою скромную обитель. В комнатке, если её можно так назвать, атмосфера несоизмеримо спартанская. Из мебели лишь койка и стол со стулом. Одежда аккуратными стопочками расположена у нижнего изголовья кровати, немногочисленные книги друг на друге стоят на столешнице, ваза с давно увядшими лекарственными травами, которыми снабдили всех врачей во избежание локальной эпидемии, мирно покоится рядом с книгами. Гейл хмыкает, вспоминая атмосферу жилых отсеков Тринадцатого. У него самого вещей на один небольшой рюкзак, от чего сравнение в голове выходит явно не в его пользу. Он отмахивается от лишних мыслей и акцентирует внимание на том, что, ему кажется, уже заметила девушка, которая неуместно хмурится и принюхивается, обхватывая себя руками в оборонительном жесте. — Подумал, тебе понравится, — неловко лепечет парень и достаёт из-за спины руку, плотно обхватившую несколько зелёных веток, на которые плотно нанизаны кристально-белые с жёлтыми разводами у основания цветы. — Я не знаю, как… — Плюмерии, — прерывает его Прим, обхватывая один из нежных цветков пальцами, проводя по шелковистой поверхности лепестка. — Красивые. — Как ты, — срывается с губ Гейла прежде, чем он успевает прикусить язык. В рассеянном свете настольной лампы не видно, как моментально зардевают его щёки. Девушка приподнимает уголок губ и деловито устремляется организовать место для цветов: вытряхивает сухие травы в мусорное ведро, принимает из рук растерявшегося парня ветки и вставляет их в вазу. И нарочито делает вид, что не заметила секундной паники Хоторна, что показалась ей очень милой и новой среди всех его эмоций. — Спасибо, — тихо шепчет Прим, вставая напротив Гейла, наконец поборовшего секундный порыв, и аккуратно целует его в щёку, привстав на носочки. Хоторн того не контролирует, но по его лицу расползается лаконичная улыбка, которая словно освещает палатку наравне с настольной лампой. А Эвердин ею любуется, забывается в ней, словно она — панацея. Ради этой самой чуть асимметричной улыбки она готова обцеловать хоть каждый сантиметр тела Гейла, ни разу не подумав о приличии. В этом кусочке Солнца на Земле жизнь плещется, грозясь вот-вот через край перелиться, затопить собой планету, погрузить мир во свет и тепло. От улыбки Гейла, вызванной Прим, хочется жить. — Спасибо, — неосознанно дублирует слова Эвердин парень, перехватывая её такие по-детски маленькие ладошки. Девичьи брови изгибаются в недоумении. — За что? Гейл опускает искрящийся энтузиазмом взгляд. — За то, что ты понимаешь и не осуждаешь. Лёгкий гул предночной палатки, прерываемый ласковым шумом прибоя, замирает, как кажется Хоторну, всего на секунду, потому что Прим берёт его за чуть небритый подбородок, который он доверчиво подставляет, и заглядывает прямо в глубину серебряных глаз. На их дне искренняя благодарность. Такая, что остатки недоверия внутри девушки противно куксятся. Горькая оскомина вины, сжирающая Примроуз долгие годы, внезапно пропадает, сменяясь каким-то сладким послевкусием. Так отдавали во рту сиропные леденцы из пекарни Мелларков, которыми Эвердин наслаждалась всего год после того, как сестра выиграла Голодные Игры. Теперь этот яркий приятный вкус во рту девушки вызывает дежавю, в которое погружаться — себе больнее. В прошлое смотреть не хочется. В будущем — плотное марево, разогнать которое нет сил. Остаётся лишь настоящее, в котором Примроуз Эвердин смотрит в глаза Гейлу Хоторну и предательски не может оторваться. А когда отрывается, крепко обхватывает шею парня, словно боясь, что он может уйти, оставить её одну со всей этой вселенской несправедливостью наедине. Цепляется за него всеми силами не только от страха, но и от того чувства, что заправляло ей с самого рождения, — сострадания. Она видит, что Гейлу не легче чем ей, а временами и тяжелее. Прим горячо дышит в ухо парня, наблюдая, как расходятся мурашки по его коже, и знает — она для него такое же лекарство, как и он для неё. Оскомина пропадает.***
Теперь агрессивное слепящее солнце Четвёртого дистрикта не кажется Гейлу таковым. Оно яркое тёплое и внушающее надежду. Особенно, когда рядом Прим. Она доверчиво кладёт свою голову на него бедро, подставляя лицо под золотые лучи, и блаженно закрывает глаза, чувствуя солёный ветер на коже. Хоторн вновь улыбается, теперь расслабленно, как золотит поверхности крыш предзакатный свет. Он проводит ладонью по собранным в косу платиновым волосам, медленно стягивает резинку и смотрит, как белые локоны распадаются в мягкую волну. Зарывается пальцами, играется с блестящими волосами, вызывая на лице Прим выражение плохо скрываемого удовольствия. Смотрит на неё и срывается. Наклоняется, заслоняя лицо девушки от солнца, и накрывает её губы своими. Целует чутко, нежно, вкладывая в прикосновение всё чувство, все эмоции. Эвердин ведётся. Поднимает свои руки к его шее, отвечает на поцелуй мягко, не переводя его в плоскость неистовства. Хочет наполнить каждую клеточку тела трепетом губ. Хочет утопить себя в этом тёплом молоке спокойствия — чувстве незнакомом, но таком приятном. И тогда марево, что плотным туманом скрывало будущее, рассеивается, и Прим видит: в её будущем — только он. Гейл отстраняется, и в его голове всплывают слова, которые он когда-то сказал Китнисс: «Прости, не смог удержаться». С Прим не так. Сдерживаться не хочется. Хочется быть полностью откровенным, потому что она не оттолкнёт. Она также потеряна, как и он. Как никто не потерян в этой стране. И их союз, это хитросплетение канвы судьбы, — чудо, на самом деле. Потому что из тысяч и тысяч жителей Панема им удалось найти того единственного, с кем хорошо. С кем спокойно. Прим улыбается солнечно, и Гейл наконец-то видит в её тусклых серых глазах прежнюю искру восхитительной голубизны. Улыбается в ответ. Она возвращает поцелуй, аккуратно присаживаясь на зажившее — не без её заботы — бедро, и переплетает их пальцы. — Я… — Знаю, — обрывает Хоторна девушка, и он блаженно замолкает, зная, что после долгих лет неправильных выборов, поступает едино верно. Революция им жизни поломала. Да и те жизни, в общем-то, радостными не назовёшь. Четыре послереволюционных года были горькими пастилками от кашля, которые жевать совсем не хочется, но приходится. После которых остаётся противная оскомина, которую запить бы да избавиться. Но Прим самозабвенно каждый день глотала противные пастилки. Но Гейл давился ими ежедневно. Теперь не так. Теперь нужды пытать себя нет. Теперь лекарство от этого кашля — счастливая улыбка напротив. Она же — панацея от всех болезней. Их мирок тесный, поделённый на двоих палаточным брезентом, но большего и не надо. С милым рай и в шалаше. Особенно тогда, когда мир вне этого шалаша враждебный и неумолимо напоминающий о потерях. В глазах Гейла — целая галактика со сверкающими звёздами и нежной любовью за зрачками. В глазах Прим — причудливый океан, волнующийся солёными переливами, и губительная привязанность на его дне. Вместе то, что другие назовут «счастьем». Вместе то, что они сами зовут «искуплением».