A Rainy Day in London

Серый тяжелый лондонский вечер. Она сидит у окна, смиренная, с понурой, чуть опущенной головой, и трагический силуэт её профиля вызывает нет, не жалость, а, скорее, робкое сострадание. Именно поэтому Томми, так и оставшийся топтаться у ковра, не решается обратиться. Королева звала его еще полчаса назад, но, кажется, совсем забыла про это. Томми вздыхает и откашливается. Пора. — Ваше Величество… Она, подобно какой-то маленькой диковинной птице, вся встрепенулась, выпрямилась и коротко дежурно улыбнулась. — Да, Томми, проходите. Извините, Вы, наверное, долго ждали. Она начинает тревожно суетиться, зачем-то встает, а потом, осознав неловкость, снова садится, но уже на диван. — Ничего, мэм. Что случилось? Елизавета складывает руки на коленях, отворачивается и с какой-то милой неловкостью улыбается шире. Томми знал, что что-то непременно случилось, потому что не стала бы она звать его так поздно, потому что почти никогда не посылала за ним после ужина. — Я хотела спросить, будет ли возможным перенести встречу с герцогом Норфолком с завтрашнего дня, допустим, на… — она запинается. — Допустим, на среду. — Боюсь, мэм, в столь поздний час это маловероятно, но мы попробуем дозвониться. Могу ли я поинтересоваться, в чем такая необходимость? Елизавета мнет свои маленькие изящные пальцы, вновь понуро вешает голову. — Простите, Томми. Я… Это просто неудачный предлог. — Могу ли тогда спросить, в чем же дело, Ваше Величество? — Присаживайтесь. Томми хочет сесть в кресло, но Елизавета тут же участливо хлопает рядом с собой. — Нет, не стесняйтесь. Садитесь рядом. Когда её охватывала тоскливая тревога, она становилась похожей на своего отца, который при малейшей личной неудаче смягчался, становился по-детски неловким и растерянным. Томми присаживается рядом. Эта дистанция кажется ему излишне близкой: если бы он чуть вытянул свое длинное худосочное колено, оно бы коснулось её коленки в ответ. Однако его работа — выполнять приказы, и если королева указала туда, он должен сесть именно туда, забыв про неловкость, формальность и, может быть, про крошечную щепотку чего-то большего, так щекотливо волнующего, когда он был рядом с ней. — Я Вас слушаю, Ваше Величество. Она снова мнется, нервно улыбается, начинает перебирать жемчужную нитку, висящую на шее. — Могу ли я высказать свое предположение насчет того, о чем Вы намереваетесь сказать? Елизавета поворачивается к нему, с опаской глядит в глаза. Она прекрасно знает, что он знает. — Ну же. — Это связано с Вашим супругом, герцогом Эдинбургским. Елизавету раздражает, что он все знает наперед. С вялой усмешкой она отвечает: — Какой Вы догадливый, Томми. Томми хочет вновь упомянуть, что все-таки служил при четырех монархах и почти на сорок лет старше королевы, но сдерживается. Она уже очень давно находилась в этом тихом терпеливом отчаянии: Филипп становился слишком частым завсегдатаем различных закрытых клубов, в том числе, своего излюбленного «Четверга». — Обещайте, — она волнуется сильнее, но изо всех сил придерживается своего привычного сухого тона. — Обещайте, что то, что будет сказано здесь, останется исключительно между нами. — Обещаю, мэм. Она наконец поворачивается к нему всем корпусом, и её колени, как и было предсказано, ударяются о его собственные. Елизавета чуть заметно краснеет, вжимается, нервно поправляет спавшую волнистую прядь. — Скажите, Томми, как мужчина, у всех так, что им в первые годы нужно, как бы это сказать… Перебеситься? — В этом вопросе все индивидуально, мэм, и… — А Вы? — она вдруг поднимает на него свои светлые иступленные глаза. — Вы тоже так вели себя, как он? Тоже ходили по этим клубам, по каким-то приемам? Томми видит, как на нежных детских ресницах трепещет недетское отчаяние. Она отворачивается. — Простите, что перебила Вас. — Ничего, мэм. Ему бы хотелось взять её за руку, может быть, по-дружески, ломая субординацию, успокоить, заверив в невозможном, но Елизавета, которая отчасти все еще оставалась для него серьезной, немного замкнутой девочкой, дочкой короля Георга, теперь уже совсем не девочка, а Королева. — Видите ли, Ваше Величество, физиология мужчин немного отличается от женских. — Все понятно. — Однако я же упомянул, что все индивидуально. А что касается меня, мэм, — тут Томми запинается. — Я никогда не ходил по клубам. В конце концов, мне было некогда. — И Вы никогда не влюблялись в других женщин? Глаза в глаза. Губы сжаты, но дрожат из-за внутренней напряженности. Томми не смеет отвести взгляд. Он, конечно, влюблялся, но все это было так мимолетно, так несерьезно. Он слишком привык ставить долг выше чувств, чтобы давать тем незначительным вспышкам чего-то человеческого продолжение. Ему казалось, что он даже сейчас остается совершенно незначительно не предан Джоан. Однако об этом не должно и мысли быть. Елизавете только двадцать семь: она любит своего неверного и хамоватого мужа, по возможности воспитывает детей и несет всю тяжесть короны. — Нет, мэм. Я не позволял себе вольностей. — Вы идеальный мужчина, Томми, — Елизавета усмехается, слегка поджимая губы. Они сидят, а за окном все постукивает дождь. Томми льстит её фраза, но она пуста. Намеренно пуста, чтобы скрыть истинное волнение. Филипп постоянно не с ней, Филипп постоянно противится и высказывает свое недовольство, изливая всю желчь задетого самолюбия, Филипп, в конце концов, как казалось Томми, не любит Елизавету. Не любит, потому что не может её понять, не может взойти до её уровня. По её щеке, вдоль носа, течет слеза. Она молчит, держится из последних сил, сжимая и комкая ткань строгой бирюзовой юбки. — Ваше Величество… Елизавета перестает сдерживаться и, закрывая лицо ладонями, сдавленно всхлипывает. Томми спешно достает из кармана пиджака чистый носовой платок. — Мэм, прошу. И тут она, даже не взглянув на этот жалкий, немного смятый платок, обхватывает его руку, придвигается ближе и, вжимаясь, утыкается в рукав. Томми беспомощно застывает. Он вдруг почувствовал себя рыцарем из какой-нибудь средневековой притчи, где благородный рыцарь, этакий человек принципа, утешает обесчещенную, но благородную принцессу. А, впрочем, так и было: он рыцарь, а она королева. Томми робко и, честно говоря, неуклюже кладет руку на её плечо в утешительной попытке приобнять. — Ваше Величество, я… — Нет, не стесняйтесь, Томми. Простите, — шепчет она сдавленным голосом ему в рукав. Он приобнимает её крепче, и она покорно льнет к нему, утирая словно заранее заготовленным собственным платком лицо. Теперь, когда она так сократила дистанцию, Томми вспомнил, как почти четырнадцать лет назад он (тогда еще служил при короле Георге VI) успокаивал тринадцатилетнюю Лилибет. Это были первые дни войны. Она, ожидая отца в приемной кабинета, вдруг совершенно нечаянно расплакалась. Томми пришлось присесть перед ней на колени и, слушая испуганный детский лепет про войну, нежно, словно это не кожа, а тонкие трепетные крылья бабочки, вытирать слезы с её взволнованных щек своим платком. Он не испытывал раздражение, как испытывал обычно к детскому плачу и истеричным женским слезам, а сострадание к прекрасной, покорной, но испуганной принцессе. Наконец Елизавета откидывается на спинку дивана — Томми тут же инстинктивно отстраняется. Она стала вертеть платок и извиняющимся сдержанным жестом промакивать последние слезы. — Простите, Томми, еще раз. Право же, в последнее время Филипп и сам не свой. Но, может, так надо. Может… Она вновь беспомощно уронила руки и опустила вспухшие дрожащие веки. — Скажите честно, Томми, я дурнушка? — Нет, Ваше Величество. Что Вы? — Прекратите, — она беззлобно отмахивается. — Вы говорите так, потому что я королева, а Вы мой секретарь. А как мужчина… Она исподлобья, с каким-то манящим вызовом смотрит на него и тут же, осознав некую вульгарность взгляда, вновь обращает его вниз. — Я знаю, на самом деле, что это не так. Те актрисы, женщины, которых встречает Филипп… Понятно, что они стройнее, складнее и все в этом духе. Та же Маргарет красивее меня. Мне это говорили и не раз. А, впрочем, Вы, наверное, и сами все всегда слышали. Маргарет, живая, с горделивым вздернутым носом и типичным женским шармом, Томми откровенно красивой не находил. Она была излишне спесивой и смазливой. К тому же, не подчеркивала королевское благородство. В ней не было манящей строгой холодности, истинно королевской, что было в сестре. Впрочем, и характер Маргарет не красил её. — Если позволите, мэм, говорить как мужчина, я выскажусь. — Конечно. — Вы красивы. В Вас есть апломб, честь, породистость. Вы прекрасно воспитаны. — О, Томми, но это все внутреннее. Вы завираетесь, сэр, — последнее она сказала грустно, но полушутя. Томми замялся. — Мне нравятся Ваши глаза, Ваше Величество. Елизавета тут же поднимает их. — Они светлые, — с какой-то начавшей подступать неловкостью поясняет Томми. — Что же еще? — Волосы, фигура. У Вас… Простите, мэм. — Нет, продолжайте. Я настаиваю, — с пробуждающимся требовательным интересом настаивает она. — У Вас красивая талия. И Вы всегда все изящно подчеркиваете. Она примирительно улыбается, притягивается и придвигается ближе. — Значит, Вы меня искренне считаете красивой? Стараясь сохранять спокойствие, чувствуя тепло её лица так близко, Томми с привычной сухой интонацией отвечает: — Да, Ваше Величество. — Тогда поцелуйте меня, сэр. Это было последней каплей. Томми от волнения встает, для благонадежности складывая руки позади. — Простите, Ваше королевское Величество, но это уже переходит рамки наших с Вами сугубо деловых отношений. — Но это приказ королевы Великобритании, — командным тоном отвечает Елизавета. — Сядьте. Томми замешкался — он чувствует, как в груди, как и во всем теле, нарастает возбуждающее тепло. Он давно не целовал женщину, тем более, в губы — с Джоан они почти не виделись. К тому же, если и виделись, то обменивались дежурными степенными поцелуями, касаясь лишь щек друг друга, и спали по отдельности. Он забыл, что такое близость. — Томми, я приказываю. Он быстро склоняется и, неуклюже, излишне резко приподняв её лицо за щеку, прижимается ртом к мягким, удивительно горячим по сравнению с его собственными, губам. Она отвечает сразу же и, положив в ответ руку на его шею, притягивает к себе чуть ближе. Елизавета целует его так, словно представляет на его месте Филиппа, который сейчас, наверняка, пропускает очередной стаканчик шотландского виски за игрой в бридж. У Томми затекает спина, и он опускается на колени. — Ответьте мне. Пожалуйста, ответьте, — шепчет она ему, чуть оторвавшись. Теплое дыхание щекочет зубы, и Томми, стараясь помнить о том, что это просто капризный приказ королевы, отвечает ей, как умеет. Вернее, как когда-то умел. Елизавете достаточно и этого, и она обхватывает его крепче. Чуть приоткрыв глаза, он видит, как блестят новые слезные дорожки на щеках. Где-то далеко прогремел гром, и дождь загрохотал с новой силой. Они одновременно отстраняются, и Елизавета, чуть отвернувшись от стыда, лишь сипит: — Уходите, Томми. Спасибо. — Да, Ваше Величество. — Постойте! Он уже стоит у дверей. — Пожалуйста, забудьте об этом. И… Елизавета мнется, размышляя, стоит ли сказать пульсирующую в голове мысль. — Спокойной ночи, Ваше Величество, — настойчиво прощается Томми. Он наконец выходит. Ему еще почудились всхлипы, но все это уже было не его делом. А дождь и правда шел не по-сентябрьски сильный. У ворот вспыхнули два бледных огня машины, подсветивших стелющуюся наискосок пелену дождя. Возвращался, наконец, принц. Сказка кончилась.