Ради мира

Если тебе дали в руки огнестрел и показали, кто твой враг — стреляй. Так считал Эрен. Фло такая простая философия претила. Ведь бывают такие враги, которых трудно убить выстрелом в голову. Бывает, что это и не враги даже. Больше всего в жизни Фло ненавидела пренебрежение, особенно со стороны тех, чье мнение было ей важно. А вот ее мнение было не важно никому. А особенно ему. *** — Как дела, Жан? Не виделись с самого выпуска? — Фло улыбается и пытается быть вежливой. Она правда пытается, эти ребята все-таки ей не чужие, как-никак три года вместе проучились. — Тебе-то что? — Жан, пожалуй, недоволен. Но почему? — Мы же учились вместе! — воодушевленно говорит она и сжимает руку в кулак, показывая, как крепки были их отношения. Она знает, что сильно приукрашивает, но они ведь и правда знакомы. Ее смущает их реакция. Они смотрят на нее с сочувствием и какой-то жалостью, как на ребенка глупого, Фло действительно чувствует себя глупо, но не понимает почему. А глаза у них — злые. И теперь тот горшкоголовый новичок, случайно затесавшийся в их компанию, кажется ей ближе почему-то. — Как-то вы… и правда… изменились, — бормочет не думая. Они пугают. Она смотрит на них недолго и выбрасывает из головы, решая, что раз «нет» — навязываться она не будет. Однако приходится. *** Она уходит от них, стоит на Стене и делает вид, что смотрит вдаль в подзорную трубу. Ее бьет мелкая дрожь, по рукам и ногам, сколько ни пыталась, она так и не смогла ее унять. А на глаза не переставая наворачиваются слезы. Тогда, когда она бродила одна по полю бойни не было их, когда стояла, держа в дрожащих руках клинок над горлом командора, не было их. Даже когда она, сцепив зубы, тащила его тяжеленную тушу через проклятую Стену — ничего не было, кроме злости и надежды. А вот сейчас появились. А эти… нет. Нет у них ни здравого смысла, ни обыкновенного понимания, что верно, а что нет. Она не хочет слушать их бредни, потому что все они трусы. И Жан оказывается тоже. Ничуть не изменился. Она злит сама себя, распаляет. И пытается не слушать доносящиеся до нее голоса. Ладони вспотели, пальцы дрожат и почему-то не разгибаются. Ей кажется — еще немного и железо в руках треснет, но она никак не может успокоиться. Она все еще чувствует в этих самых руках крепко стиснутую ею гриву верной кобылки Гретхель, запах лошадиного пота от шеи, за которой она неосознанно спряталась. И камни, камни, камни, летящите прямо на нее, прямо в лицо. Их не было там. Они не видели. Как могут они судить? Она не пытается ни с кем заговорить. И никто не пытается заговорить с ней. Ей кажется, они ее вообще не замечают. Он даже не смотрит. *** Речи Эрена ее не интересуют. Ну совсем. Но потом она цепляется за одну мысль и распутывает клубок своего Предназначенья. Она спасет Элдию. Она и никто другой. И может так с ней начнут наконец считаться. *** А он смотрит мимо. В пол. Ну сколько можно. Как маленький, честное слово. Она встает перед ним на колени, кладет ему руки на плечи, заставляет смотреть в глаза. И у нее получается. Он вымотан и смертельно устал и, кажется, чувствует то, что она тогда на Стене. Тем проще. Она знает, что нужно сказать в таком случае, что человеку нужно услышать. — Теперь ты свободен, Жан! — как бы она ни старалась, голос немного подрагивает. Как давно она хотела, чтобы он смотрел на нее, хоть так! И он смотрит! — Больше не нужно сражаться. Она вкладывает в это простое предложение все, что так давно хотела сказать: и боль за него, за себя, за попранную родину, и мечты, и страхи, и желания. Он смотрит и, чудится ей, понимает. Она может сама со всем справиться. Она — представитель Эрена и его воли. Жан должен понимать, как это важно. Замершая рядом Микаса тоже смотрит. Пусть. Пусть и она это видит. Этот триумф, эту победу. — Можешь снова стать тем, кем ты был раньше! — совершенно искренне и радостно. Она правда рада. А он отворачивается.