Кислота

        Что произошло в Лунной гавани, Ронин знает только со слов Мандрейка. Он заставляет себя не верить, потому что для него самого разницы всё равно нет. Его считают мёртвым и не будут спасать.         «Спасать». Звучит сентиментально и глупо. Только, если честно, он всё равно чуть-чуть надеется. На то, что кто-то придёт. На то, что он сам сможет освободиться. И терпеливо, хоть и безуспешно расшатывает крепления кандалов.         Он прикован к стене в неудобном полусидячем положении. В грязном закутке в переплетении корней почти нет света. Впрочем, и хорошо, что нет. Ронин старается не смотреть на свои ноги. Правую ногу. Там, кажется, гниль уже разъела плоть до кости. Точно он не знает: не чувствует ничего, — но надеется, что как-нибудь заставит себя идти, если будет нужно.         Ещё несколько пятен — на груди, на плече, на боку вокруг раны от копья; доспехи и одежда уже давно рассыпались прахом, и разложение добралось до кожи. Мандрейк пометил его прикосновениями, обрекая гнить заживо. Он иногда заглядывает сюда посмотреть на пленника. Рассказать, как солдаты-болотники бесчинствуют в Лунной гавани и в лесу.         Ронин не верит. Даже после того, как Мандрейк швырнул на пол камеры отрубленную безглазую голову его начальника штаба. Рыжий Шиан — не единственный из офицеров лифменов, а значит, может быть…         Когда открывается дверь, Ронин даже не поворачивает голову. Мандрейка он уже узнаёт по звуку шагов. Так же, как и стражников, иногда приносящих ему воду и что-то, что, вроде как, можно есть: их командир не хочет, чтобы пленник умер от жажды и голода слишком рано. Один из них подволакивает ногу, второй — тяжело отбивает шаг, как нерадивый солдафон на параде.         Мандрейк ходит тихо: еле слышно шуршит песок под ногами. Ронин убеждает себя, что не боится этого шелеста.         От Мандрейка всегда резко пахнет болотной сыростью. А сейчас — ещё и хмелем. Он на пару мгновений застывает в дверях, а потом шагает внутрь, захлопывая за собой дверь. На ногах он держится твёрдо: если и пьян, то не сильно.         Ронин выжидает. Может быть, подвернётся шанс, может быть, удастся выдернуть штырь, держащий цепи, из стены. Пока болотник будет болтать про очередные гнусности…         Мандрейк смотрит на пленника. Точнее, на мертвеца. То, что Ронин умрёт, не обсуждается, но он будет умирать настолько долго, насколько возможно. Мандрейк хочет услышать, как он будет умолять убить его.         Только вот генерал лифменов слишком упрям. Слишком горд. Он уже мертвец, и не может не знать этого, однако в его взгляде — разве что презрение.         «Как назвать того, кого знаешь много лет, и много лет хочешь… убить?». «Убить» — не совсем то слово. Поставить на колени, унизить, уничтожить. Болотный князь не умеет любить, зато ненавидеть умеет отлично. Ненависть — горящая дыра в груди, которую мучительно необходимо заполнить. Чужими жизнями, чужой болью. Хоть чем-нибудь.         «Как назвать?..»         — Падаль, — презрительно бросает Мандрейк, толкая ногой полусгнившую голову рыжего лифмена. Кривит губы в усмешке, когда пленник рефлекторно пытается отодвинуться, избегая контакта с мертвечиной.         — Мерзкий ублюдок, — неестественно спокойно отзывается Ронин. — Что расскажешь на этот раз?         — Ничего, — Мандрейк неожиданно хищно ухмыляется. В глазах цвета болотного торфа тускло тлеет безумие. — Ты скоро сдохнешь. Но, — он делает паузу, подходя ближе, — не сразу. Сперва я кое-что сделаю…         Он наклоняется к лифмену и рывком разводит его ноги в стороны.         Только при попытке сопротивляться Ронин осознаёт, насколько ослабел. Он пробует отбиваться, отползти, но Мандрейк держит крепко, пусть и одной лапой. Второй — размазывает по его бёдрам и промежности склизкую мерзость. Кажется, его собственную сгнившую плоть.         Не нужно было надеяться. Нужно было убить себя. Хоть как-нибудь. Откусить язык, разбить голову о стену… что угодно. Не дожидаться, до чего дойдёт извращённый разум Мандрейка.         — Совсем недотрах замучил, что ты уже на пленников перешёл? — сквозь зубы шипит Ронин от бессильной злости. Но тут же задыхается от острой боли, потому что болотник входит в него без подготовки, проталкивается глубже, и ему вполне хватает силы, чтобы порвать неподатливое тело.         Ронин до крови закусывает губу, чтобы не кричать. Он генерал лифменов и должен… Впрочем, умереть достойно уже не удастся. Но хотя бы умереть молча. Не умоляя о том, чтобы всё закончилось быстрее.         Мандрейк удерживает его так, что скованные руки ноют от напряжения, и кажется, что ещё немного, и их вывернет из суставов. Каждый резкий рывок — проглоченный стон, потому что Ронин не собирается радовать врага своей слабостью. По подбородку тонкими щекотными струйками сползает кровь. Даже странно, что он ещё может это ощутить на фоне всего остального.         Гнилостный запах становится невыносимым — запах дыхания Мандрейка, когда тот нависает над ним и слизывает красновато-бурые потёки. Сейчас болотник не ломает его тело, временно прекратив резкие движения, но Ронин уже не способен радоваться передышке. Даже испытывать облегчение не способен. Он открывает глаза, хотя совсем не хочет ни на что смотреть, и плюёт Мандрейку в лицо — мутно-красным.         После тяжёлой затрещины щека как будто немеет. Гниение. Склизкая мерзость или сухой прах — Ронину не узнать, во что превращается его кожа. Но это… хорошо, потому что убьёт его достаточно быстро.         Он не видит, но знает, что по бёдрам стекают кровь и гниль, впитываясь в земляной пол камеры. Густая и тёмная боль вспыхивает в ритме жёстких движений Мандрейка. Приглушённые хлюпающие звуки, хриплое дыхание заклятого врага — невозможно мерзко и невозможно страшно. Но Ронин только стискивает зубы и старается ни о чём не думать. Он — генерал лифменов…         Там, где лапы болотника касаются его тела, пятнами растекается разложение. И это совсем не больно. Просто никак, так же, как он не чувствует онемевших рук.         Мандрейк проводит пальцами по воспалённой ране на боку, а потом вдавливает их внутрь. Медленно разрывает горячую, еле сросшуюся плоть. Закусывать губу уже бесполезно. Остаётся только кричать, захлёбываясь болью. Ронин всё ещё в сознании: тренированный воин многое может выдержать. Слишком многое.         Рассудок, защищаясь, оттесняет реальность на задний план.         Гниль, кровь, слизь — сплошное месиво, и Мандрейк уже почти не ощущает своих движений. Он зло и требовательно рычит, упирается руками в грудь Ронина. Под тяжестью кривых лап повреждённые гнилью кожа и плоть расползаются, обнажая рёбра.         На мгновение ему хочется разворотить белые дуги и вытащить наружу сердце. Посмотреть, как оно затихает между стиснутыми пальцами.         Он расцарапывает когтями рану, заставляя Ронина снова кричать, — уже просто физическая реакция, за которой не осталось ни капли сознания, — срывать голос до хрипа. И, поднявшись, рывком вводит член в распахнутый рот. Двигается резко и быстро, окунувшись в безумие с головой и полностью отбросив любой самоконтроль. Чувствует прошедшую по телу лифмена короткую судорогу, но не придаёт этому значения. Ничто не имеет значения.         Мандрейк раздирает когтями кожу на затылке Ронина. Разрядка не приносит удовольствия и даже облегчения, только всё ту же ненависть, едкую, как кислота. Семя вытекает из разъеденной гнилью гортани.         Он оставляет тело лифмена болтаться на цепях: через пару дней от него не останется ничего, стоящего хотя бы погребения. И уходит, небрежно прикрыв дверь.         Теперь болотный князь напьётся дрянной солдатской браги, и, наверное, кого-нибудь убьёт.         Но это тоже ни капли ему не поможет.

25.06.2013