Под мотивы дождя

Картинки стремительно сменяются, одна следует за другой, на самом деле, являясь единой, продолжением предыдущей. Раньше мелькали разные города, прерываясь лесами, теперь же только последние и были видны. Иногда, правда, проскакивали редкие деревушки в отдалении, можно было разглядеть полу обветшалые деревянные домики, будто бы возвращение в прошлое, столь же редких людей, что либо находились на своём участке, либо пасли стадо, либо откуда-то возвращались, таща в руках что-то своё. Но всё чаще эти образы, а только ими они и казались — смутными образами прошлого, врезавшимися в память, растворялись, уступая место плотным стенам лесных массивов. Небо же тоже менялось, точнее взгляд на него, потому как в голоде на него можно было поглядеть только мельком, замечая крыши зданий, а если это промышленный район, то вообще был шанс потерять то самое небо, а весьма зря. Теперь же серо-чёрное и какое-то угрюмое бесконечное пространство можно было наблюдать сквозь густую листву деревьев, покачивающихся на холодном ветру. Вечерело, поэтому огромные лесные гиганты казались чёрными монстрами, нависшими над очередной невзрачной деревней, которая тоже вскоре скрылась из виду и была успешно забыта. Человек в поезде даже не удосужился в этот раз приглянуться, хотя, в любом случае, беспрерывно смотрел в окно, не смея отвести взгляд. Опираясь рукой о белый стол с серыми пятнами, если это вообще можно назвать столом, он сидел, подперев рукой голову. Приходилось нагибаться и держать спину неровно из-за высокого роста, потому как сверху была ещё одна койка, правда там уже никого не было. Когда страна садился на поезд дальнего следования в Москве, народу было довольно много, особенно хорошо это ощущалось по тому, насколько заполненным был коридор. Отовсюду свисали чьи-то ноги и руки, то тут, то там бегали и кричали дети, раздражая этим как своих родителей, так и окружающих в принципе. Рядом с ним как раз и была подобная компания с мамой и дочкой, имевших билет на оба верхних сидения, в связи с чем Русскому пришлось одну ночь провести на верхнем, так как четвёртый пассажир — угрюмый мужчина, не хотевший уступать ребёнку место. А заставлять малышку лежать в проходе было ещё хуже, чем оставлять на верхней полке, откуда она так боялась свалиться. Надо сказать, продержался тот мужчина дольше других соседей, но всё равно недавно сошёл с поезда, оставляя Россиянина почти что одного. Для кого-то с большим багажом это было очень даже приятной новостью, но у парня такого не было, только один единственный красный рюкзак, на ткани которого можно было разглядеть маленькие парные дырки. Это страна вешала туда значки. Обычно там находились флаги каких-то стран, содружественных, но в последствии были все сняты, кроме одного единственного значка. Логично было бы предположить, что парень оставил лишь свой триколор, но это было не так. Значок выбивался из его сурового образа, представляя из себя изображение какой-то птицы. Кажется, это был голубь, только не белоснежный символ свободы, а серый, совершенно обыкновенный. Кажется, ему кто-то подарил его, только до Федерации не могло никак дойти кто, и почему же ему захотелось оставить что-то невзрачное, без яркой картинки. Хотя в глубине души парень понимал, что больше не так важны ни человек, подарок которого он носит с собой, ни то какая, возможно, была это насмешка, важно лишь то, что в этой небольшой городской невзрачной и потёртой временем птицей РФ видел будто бы себя. Такой же посредственный, такой же ненужный обществу, потому как таких как он полно, хоть отбавляй. Даже факт того, что он вроде как государственное лицо, не смягчил это обстоятельство. Однако, почему-то он не испытывал никакого сожаления или грусти, хотя, казалось бы, должен был. Он больше не желал это менять, кому-то что-то доказывать, добиваясь новых вершин. Он утратил этот ориентир и стремление быть лучшим. Что касается содержимого его вещицы, он даже не удосужился взять с собой тёплых вещей, хотя прекрасно понимал, что уезжает в холодное место, тем более в середину осени, может, даже навсегда. Была там лишь старенькая потрёпанная шинель, которую он откопал где-то на дне гардероба. В ней даже была дырка, но он заботливо зашил её, на всякий захватив в путь и нитки с иголкой. К несчастью, нашлись только чёрные, потому как он не большой любитель что-либо зашивать или вообще исправлять, но тут сердце ёкнуло, не позволяя бросить раритетную вещь вот так просто. Наверное, Росс мог бы выручить деньги, продав её как старинную вещь, которую, в придачу, носило известное лицо, но он не согласился бы этого сделать за любую огромную сумму, не желая, чтобы она досталась какому-нибудь богатенькому коллекционеру, всю свою жизнь пролежав где-то на полке. Вряд ли он мог обеспечить предмету одежды лучшее будущее, но так шинель хотя бы сослужить хоть какую-то службу, принося собой пользу человеку. Свёрнута она была не просто так, она закрывала собой хрупкую поверхность стекла — последнюю память о тех днях, что уже казались далёкими. Россия не хотел брать её с собой, но в последний миг передумал, прося такси остановиться, чтобы он смог торопливо забежать в дом по старенькой лестнице и быстро, словно только для этого единственного действа он и живёт, без промедления найти её, прижать очень близко к сердцу. Так чувственно, но так аккуратно, чтобы не разбить последнее напоминание, частичку воспоминаний. Мыло, любимая детская зубная щётка с лягушкой, после покупки которой в интернет магазинах начали предлагать разные товары для детей, не веря, что это атрибут взрослого человека, маленький фонарик, заводящийся вручную, коричнево-персиковое полотенце — тоже чей-то подарок, бельё. В заднем кармашке находились маленькие сосательные конфетки, тоже создавая иллюзию, что перед тобой малыш, с огромными глазами смотрящий на мир. Такие сладости обычно раздавали в самолётах, чтобы не закладывало уши, но Триколор принёс их и сюда, понимая, что больше нигде не сможет их купить. Помимо этого ещё в рюкзаке находилась простенькая тетрадь и ручка с карандашом, а в другом кармане — перочинный складной ножик, который еле удалось отбить у таможни, ведь парню даже откупиться было нечем. Как будто опасаясь, что в последний момент может передумать, он не взял с собой ни гроша, только горстку монет для возможной маршрутки. Он уже решил, если её не будет, закопает своеобразный клад глубоко в лесу, подальше от суетливой цивилизации. Он искренне надеется на то, что его не найдут никогда, оставив природу тех мест нетронутой и неизведанной. Да у них и не будет какой-либо наводки, потому что никто не сможет рассказать им легенду, связанную с одиноким странником. Да, это то, кем он ощущал себя сейчас. Никто больше не услышит что-либо из его уст, никто не посмотрит пристально в серые глаза, чтобы хоть попытаться разобраться в причине. А нужна ли она вообще хоть кому-то? А нужна ли она Русскому? Впереди было всего два дня пути до места пребывания транспортного средства, однако фигура знала, что этим не ограничится. Он пересядет на какую-то маршрутку или что там может ходить, а после и вовсе пойдёт пешком, если потребуется. Так далеко, как потребуется… Что он будет делать в абсолютной глуши? Наверное, начнёт жить. Поезд начал издавать противные звуки, а металл тереться о такую же поверхность, стало понятно, что они прибыли куда-то. Эта остановка не была конечной, не подходила по времени, а потому Россиянин даже не удосужился послушать её названия. Он продолжал смотреть в окно, всё ещё видя в основном лес, хотя из-за деревьев проглядывались серые однообразные коробки, возведённые ещё во времена его отца. Что это за город и город ли вообще он не знал, но про себя отметил, что явно не занимался им многие годы. Очередное его упущение, провал, такой незначительный, а теперь непростительный. Краем уха парень уловил суету и голоса, раздававшиеся будто бы сквозь пелену. Это выходили одни из последних пассажиров, оставляя его на участь быть ещё более одиноким. На самом деле, он не ходил и не проверял, сколько людей ещё осталось здесь, а если всё же ходил, то не обращал на это никакого внимания. Вряд ли хоть кто-то отсюда едет настолько далеко, насколько задумал он. Да и зачем это адекватным людям может понадобиться? Вряд ли у кого-либо вообще возникало странное желание не просто уехать туда, где тебя не найдут, а ещё и остаться там навсегда. Возможно конечно и возникало, однако много ли людей, доводящих такие скрытые мысли до конца? Вряд ли. Тишину и полное молчание, что хранил РФ почти всю дорогу, прерывает проводница, заходя к нему и окидывая внимательным взглядом. Он не сопротивляется, не просит её уйти. Ему, может, хотелось бы поделиться хотя бы с ней своими страданиями, чем-то настолько личным, но зачем забивать голову девушке? Кажется, она что-то спросила у него, но он не отреагировал, пропустив мимо ушей. Теперь же она выжидала хоть какой-то реакции с его стороны. Прикрыв уставшие глаза, в которых уже рябило от постоянных мельканий, он еле слышно выдохнул. Без раздражения, без боли или страданий, просто усталый вздох.  — Простите, что Вы спросили? — обратился он к достаточно настойчивой женщине в форме, которая почему-то не хотела оставлять его одного.  — Я поинтересовалась, не хотите ли вы чаю? — голос звучал даже ласково, без какой-либо обиды на то, что её не услышали в первый раз. В её тоне так же не было раздражения, она терпеливо ожидала ответа.  — Нет, благодарю, у меня нет денег, — угрюмо вздохнул он, чувствуя себя почему-то очень паршиво от того, что ничего не взял. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы приятная горячая жидкость разлилась и стекла по глотке вниз, создавая иллюзию хоть чего-то хорошего, какого-то комфорта. От досады он даже прикусил губу, не очень осознавая, что делает. Проводница не уходила, окидывая его самым что ни на есть заботливым взглядом, теперь ему уже точно не мерещилось. Вновь этот голос, за секунды ставший родным:  — Так вышло, что Вы у нас последний пассажир, оставшийся так на долго. Думаю, в честь такого, а это редкость, поверьте, я могу предложить вам чашечку бесплатно, — её карие глаза будто бы источали неведомое тепло, а весь вид говорил о том, что она хочет помочь. Как жаль, что уже слишком поздно что-то менять для страны, потерявшей уже любую веру. Он лишь кивнул в ответ, благодарно еле заметно приподняв уголки губ, после чего она удалилась, оставив его наедине со своими же разъедающими голову мыслями. Стоянка продлилась недолго, и поезд уже трогался, опять противный скрежет, от которого хотелось закрыть уши. Всё тело Федерации затекло, потому как он не отмирал, принимая одно только положение, достаточно долго. Парень не знал, сколько он так просидел, сколько ехал, только примерно мог сосчитать количество серых одинаковых дней. Глаза и правда болели от того, что он всё это время, не найдя занятия лучше, изучал вид из окна вместо того, чтобы хотя бы проверить содержимое рюкзака, ещё раз убедиться, что не взял по привычке телефон, через который его место нахождения могли бы отследить. Не было больше глупой мании величия или мыслей о своей значимости, только холодные замечая, касаемо того, будут ли его в действительности искать. Он старался изо всех сил не думать об этом, потому как верил в то, что уезжает достаточно далеко, хотя сомнения терзали его несчастную голову. Что, если нет больше такого места во всём мире, где он мог бы спрятаться? С другой стороны, зачем ему вообще прятаться и от кого? Такие размышления не нравились стране, но полная пустота в сердце, отсутствие каких-либо эмоций или реакций, в принципе, начали надоедать. В конечном итоге, не найдя ничего лучше, он забил голову воспоминаниями о том, как приобретал билет. Кассирша тогда так посмотрела на него, стоило ему сказать, что билет нужен только в один конец. Толстая женщина удивлённо изогнула бровь, что-то неприятное пробормотала и, скептически обведя взглядом, протянула его, не став ничего спрашивать. Да её это и не интересовало, с чего бы? Она запомнит его просто как какого-то чудилу, махнёт рукой и вскоре забудет. А может потрындит ещё немного, построив размышления, ведь осуждение других проще, чем копания в себе. Может, она даже разболтает подругам, которым больше и не о чем поговорить, возможно, позлорадствует, что даст ей право потешить свою самооценку, по её мнению, возвысит над тем человеком. Всё равно итог один. За этим бахвальством и злорадством она не поймёт того простого факта, что жизнь её, не имеющая ни красок, ни определённое смысла не станет от этого ярче, в отличии от того, кто хотя бы попытался с этим что-то сделать. А может и Росс неправ в своих суждениях, кто знает. Вряд ли он сам сможет когда-нибудь это выяснить. Воспоминание тускнеет, словно его никогда и не было, забываясь окончательно, а парень, вновь преисполняясь апатией, поворачивает голову к окну. Они уже тронулись, набирая скорость, потому картинки вновь замелькали. Неизвестный то ли город, то ли какое-то село растворилось, медленно пропадая за стеной деревьев. Солнце, судя по всему, село окончательно, а старушка луна не торопилась занять своё место на небосводе. Пожалуй, светить ей мешают угрюмые тучи, повисшие над местностью. Смешанные леса сменились каким-то ельником, от которого, должно быть, исходил превосходный аромат, только вот у России не было желания это проверять, ведь он прекрасно понимал, что проржавевшая рама окна вряд ли так легко поддастся. Если же его и удастся открыть, вряд ли можно будет вернуть в обратное положение, такой уж старенький поезд. Отказ от таких мыслей пришёл весьма кстати, потому как по стеклу ударила первая слабая капля, так и оставшись на гладкой поверхности, осторожно стекая неровными линиями. Она то изгибалась, то вроде как шла прямо, но оставляла где-то большие разводы. Вскоре за ней последовала вторая и третья… Дождь поднялся неслабый, его можно было даже назвать ливнем, что было свойственно осени в этих краях. Стало совсем темно, в транспортном средстве не стали включать лампы, потому что не хотели расходовать электричество на одну лишь одинокую персону, а по-другому свет тут не включался, даже индивидуальные лампы, которые тут, к слову, были, не работали. Триколор не стал ничего с этим делать, чуть прикрыв ещё более покрасневшие глаза, пока его вдруг не окликнул знакомый голос:  — Ваш чай. Могу я ещё чем-нибудь помочь, молодой человек? Вам попросить включить свет?  — Нет, благодарю, мне и так хорошо. Кажется, проводница хотела ещё что-то спросить или сказать, но в последний момент передумала, оставляя парня одного. Открыв глаза, он увидел простой набор из элегантной чашки с подставкой, в которой находились вода и пакетик чая, ложка, и две упаковки сахара. Взяв в руки кружку, он тихо вздохнул, впервые улыбаясь по-настоящему за весь этот путь. Ему действительно нравилась подставка, сделанная из неприметного однотонного металла, однако с такими необычными узорами. Там могло быть изображено всякое: конечная или начальная цель, куда едет человек или откуда он едет, либо цветочный орнамент, а может и вовсе изображение какого-то исторического события, такие правда были. Ему же попалось изображение раскидистого куста с ягодами, в которых он заподозрил малину, но не был уверен. Помешав соответствующее необычной ложкой, он наконец поднёс блаженную жидкость к губам, глотая нечто тёплое. Сахар он по привычке добавлять не стал, хотя сейчас ему бы хотелось усластить себе жизнь хоть чем-то. Как он и мог ожидать, чай придал лишь иллюзию удовлетворения, которая быстро растворилась, стоило ему сделать второй глоток. Тяжело вздохнув, он поставил чашку на стол, смотря за тем, как медленно переливается в нём жидкость под покачивания транспорта, двигающегося неравномерно, то и дело натыкаясь на что-то вроде кочек. Подумав, что ему уже давно стоило бы решиться на важный для себя шаг, он с огромным трудом отводит взгляд от последнего «спасательного круга», переводя его к рюкзаку. Значок смотрел на него как живой, по крайней мере, ему так показалось, хоть он и выкинул эту мысль, решив, что уже просто свихнулся. Молния издала тихий звук, позволяя парню заглянуть в содержимое своего багажа, осторожно доставая потёртую шинель. Развернув вещь, он, немного помедлив, достал одну лишь фотографию, которую не сумел не взять. Пальцы сжали рамку довольно сильно, но она не погнулась от этого, только лишь издала предупреждающий хруст. Опомнившись, Русский разжимает руку, смотря на несколько вмятин и коря себя за это. Он ещё даже не доехал до места, откуда никогда больше не вернётся, а уже рушит светлую и не очень память об этих людях. В поезде настолько темно, что даже уже привыкшие более менее к этой темноте глаза еле различают лица улыбающихся членов некогда дружной семьи. Заботливо проведя по стеклу пальцами, Россиянин ощущает на щеке одинокую слезу, мигом скатившуюся на подбородок, а потом и вовсе куда-то на простынь. Он ожидал от себя более эмоциональной реакции, но в душе вдруг стало предательски пусто. Он всё не переставал ломать себе глаза, всматриваясь в столь знакомые улыбки, не чувствуя никаких эмоций, только тело реагировало странно. Руки начали нервно подрагивать, его плечи затряслись. Он не плакал, хотя было похоже, это что-то вроде спазма. Но вот ещё одна слеза скатилась по его щеке и он наконец через силу чуть улыбнулся, прижимая к груди рамку. Минуты капали за минутами, а он всё смотрел в одну точку перед собой, не думая отпускать фото. Отведя всё-таки взгляд, он устремил его в окно, так как больше не нашёл куда. Стемнело окончательно, дождь и не думал останавливаться. Ещё один на этот раз очень тяжёлый вздох, и парень, подвинув рюкзак, ложиться, зарываясь носом в тёплую шинель, не выпуская из рук фотографию, пока усталость не взяла своё, и его веки, налившиеся свинцом, окончательно закрылись.