Человеческие ошибки

От него всегда ждали многого. Мальчик из пророчества. Мальчик, который выжил. Мальчик, которого выбрал Темный Лорд. Это давило. Непосильным грузом с каждым годом наваливалось все сильней осознание, что только он мог победить лорда Волан-де-Морта. Никто не думал о нем, как об обычном ребенке. Никто не замечал, что эти взгляды — иногда восторженные, но чаще просто любопытные — сводили его с ума. Он бы все отдал, лишь бы стать обычным мальчиком, от которого требуют только хороших оценок и достойного поведения. С этим он, пожалуй, справился бы. В одиннадцать лет давление ощущалось не так. Для ребенка, у которого никогда не было нормального детства, все оказалось в новинку. Но сейчас, пять лет спустя, ощущения изменились. Гарри стискивал зубы, сжимал кулаки, сдерживал крики, лишь бы не заставлять других о себе волноваться. Ведь если боялся Избранный, то что тогда стоило делать всем остальным?.. Страх зажимал в своих стальных объятиях каждую ночь. От лорда Волан-де-Морта это, разумеется, не укрылось. Сколько смертей на его руках? Гарри отчаянно гнал от себя нежелательные мысли каждую ночь. Каждое утро, каждый день, каждый вечер. Не получалось. Он думал о родителях, думал о Седрике, думал о Сириусе. Каждый из них погиб из-за него. Если бы его не было. Если бы его только не было… Если бы Гарри Поттер никогда не рождался. Всем стало бы намного лучше. Страх сковывал невидимыми стальными цепями. Кто следующий? Чью жизнь он окрасит вязкой кровью лишь потому, что пятнадцать лет назад ему не повезло родиться? Сколько смертей еще будет на его руках? Гарри смотрел на Рона, на Гермиону, смотрел на Невилла и на Луну. Смотрел на Джинни, Фреда и Джорджа. И одного только взгляда на них хватало с лихвой, чтобы ночами вновь не смыкать глаз, кусать губы до крови и проглатывать слезы. От страха. Что если следующий его поступок станет для них смертельным?.. Когда люди смотрели на Гарри, они видели только героя. Единственного, кто выжил после Авады. Когда сам Гарри смотрел на себя в зеркало, он видел слабого мальчика, который только и делал, что совершал ошибки. Обычные, человеческие. Неисправимые. Доводящие до смерти — буквально. Гарри обнимал себя, впиваясь ногтями в собственные плечи, и мысленно спрашивал себя: «Кто следующий?». Слезы душили, воздуха не хватало. Каждую ночь. Каждый день. Он знал, что не имел права показываться друзьям в таком состоянии, хотя Гермиона, наверняка, нашла бы нужные слова. — Каждый совершает ошибки, Гарри, это совершенно нормально, — ободряюще сказала бы подруга и взяла бы его за руку. Он бы согласился и спросил: — Даже если эти ошибки убивают дорогих мне людей? Такой диалог он прокручивал у себя в голове снова и снова, подкармливая свой страх. Это чувство стало похоже на черную дыру, в которую Гарри проваливался без возможности вернуться. И набатом в голове звучал вопрос: «Кто следующий?» Это было невыносимо. Ужас не покидал его ни на секунду с момента, как погиб Сириус — по его вине. До этого тревога накатывала волнами и походила на прилив и отлив: резко приходила и также резко отступала. Но сейчас… Сейчас Гарри физически чувствовал, как начинал сходить с ума. Он не спал нормально с той самой ночи, и иногда, — когда его никто не видел — доставал зеркало, подаренное Сириусом, и молча смотрел в него. Это тоже было невыносимо. Наверное, невыносимее, чем неуходящий жестокий страх, навсегда поселившийся глубоко в сердце. Первый раз Гарри порезал себя, когда, не выдержав сжимающегося внутри комка боли и страха, разбил зеркало. Оно разлетелось на осколки с оглушающим звоном в ночной тишине, а острые неровные края так и манили к себе. Он просто хотел заглушить страх. Навязчивый, (бес)причинный страх, вбивающий гвозди в крышку его гроба каждую ночь. Гарри схватил самый большой осколок и со всей силы сжал его в руке. Он сидел в спальне около окна и зажимал второй рукой себе рот, чтобы не закричать и не разбудить однокурсников. А потом он посмотрел на разбитое маленькое зеркало — единственное, что осталось от Сириуса, — и навернувшиеся слезы стало невозможно сдерживать. Боль тоже была невыносимой, как и страх. Боль терпеть оказалось намного легче, чем постоянно думать, как еще он мог навредить тем, кого безгранично любил. — Откуда это? — на утро удивился Рон. — Да ерунда, вчера вечером случайно порезался, — отмахнулся Гарри, улыбаясь. Рон не стал задавать лишних вопросов, а Гермиона только недовольно поджала губы, словно догадывалась о чем-то, но не говорила. Оба сделали вид, что все так, как должно было быть, хотя знали, что это не так. Так быть не должно. Гарри намеренно не пошел к мадам Помфри, и рана затягивалась медленно. Он сам перевязывал руку, надеясь не получить заражение, иначе от визита в медицинское крыло точно не отделаться. И саднящая боль дарила долгожданные мгновения удовлетворения и спокойствия. Такого хрупкого, готового разрушиться в любую секунду, но такого отвлекающего. Тогда Гарри первый раз заметил, что ему больше не страшно — и улыбнулся. Быстро, рвано, на выдохе. Но искренне. В тот день он нашел свою собственную панацею от всепоглощающего страха. Гарри все еще чуть ли до дрожи, до паники, до невозможности вдохнуть боялся сделать что-то не так, но теперь мог думать о чем-то кроме. О том, как сдать экзамены. О том, как победить Волан-де-Морта. О том, как стать сильнее. И не умереть. Боль словно давала разрешение жить дальше. Он не забыл об ошибках, — никогда уже не забудет, они призраками до самого последнего дня будут стоять позади — но руки вдруг перестали дрожать. Порез оставил после себя крохотный рубец-шрам как вечное напоминание. Ночами Гарри тихо выходил из спальни, шел в туалет и садился на пол. Доставал осколок зеркала, снимал рубашку и медленно наносил один порез за другим. Это было символично: ранить себя последним, что осталось от единственного родного человека. Сириусу бы это не понравилось, но Сириуса рядом не было. Больше не было. Первый раз у Гарри по щекам катились слезы. От еще не до конца отступившего страха, от неприятной и непривычной боли физической и уже знакомой боли душевной. Второй раз Гарри не позволил пролиться ни одной слезинки. Он уже знал, каково это, когда раны наносил ему он сам, а не кто-то, кого он ненавидел. Десятый раз Гарри облегченно выдохнул и улыбнулся. Кровь тонкими струйками стекала вниз, обжигала кожу и засыхала где-то около запястья. В эти моменты Мальчика, Который Выжил, не тревожили даже призраки. Ночь была тихой, коридоры пустовали. Гарри в мантии-невидимке прокрался в туалет, стараясь не думать о том, что подумал бы отец, узнай он, как сын использовал его подарок. Плакса Миртл его тоже не трогала, она только грустно вздыхала и улетала, будто бы все понимала, будто бы все знала. Все его чувства, все его страхи. И никому не говорила ни единого слова. Гарри был ей благодарен за молчание. Иногда Гарри хотелось попросить прощения у родителей. Он наверняка бы разочаровал их, будь они живы. Тем, что постоянно ошибался. Тем, что был виновен во всем, что сейчас происходило. И тем, что до трясучки боялся принимать решения, ведь последующие смерти будут на его совести. Гарри не вынес бы их разочарования, будь они живы. Он стянул рубашку, уже сидя на полу между раковинами: так он чувствовал себя в больше безопасности. Вытащил из кармана осколок и саданул по старому порезу. Зашипел сквозь зубы, закрыл глаза, чувствуя, как кровь потекла по руке. Страх не знал ни жалости, ни пощады. Он уничтожал каждого, кто хоть раз хотя бы приоткрывал ему дверь. А Гарри распахнул эту самую дверь и с распростертыми объятиями встретил страх. В отличие от страха боль умела жалеть, щадить. Она гладила по голове, шептала на ухо успокаивающие слова и пела колыбельные. Гарри лелеял боль, позволяя ей себя обнимать, и наконец чувствовал спокойствие. Родители бы разочаровались. Сириус бы расстроился. Никого из них рядом с Гарри не было и никогда не будет. Гарри нанес еще два пореза. Подряд, не останавливаясь, резанул со всей силы, которая у него еще оставалась. Снова зашипел сквозь зубы и крепко зажмурился. Сердце у него тоже болело, но страх проигрывал боли. — Какого черта, Поттер? Знакомый голос оглушительно прозвенел в тишине. Гарри резко выронил осколок стекла и вскинул голову. На глазах внезапно выступили слезы, но он проглотил их, ошеломленно уставившись на Драко. Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Драко выглядел немногим лучше Гарри: такой же подавленный, испуганный, растерянный. Не знающий, что делать дальше. Драко тоже было страшно, но Гарри не думал об этом. Он поспешно натянул белую рубашку, не замечая, как рукав окрашивался в алый. Драко изумленно смотрел на проступающую на одежде кровь, переводил взгляд на Гарри и снова на его руку. Оба молчали, не зная, что нужно говорить в такой ситуации. Гарри резко наклонился, чтобы поднять лезвие, но в плече резко отдало болью, и он рефлекторно прижал руку к себе. Драко медленно подошел к нему и нагнулся за лезвием. От вида крови ему стало нехорошо. От осознания, что это кровь Гарри и что он только что сам себя порезал, — и того хуже. Драко дрожащей рукой протянул Гарри осколок. У обоих не было желания поддевать друг друга. Ночь не располагала к издевкам. Гарри был слишком изможден, Драко — слишком поражен увиденным. — Не говори никому, — хрипло попросил Гарри и взял осколок из рук Драко, сразу же убирая в карман. — Я думал, у героев нет недостатков, — попытался съязвить Драко и в тот же момент пожалел об этом: ему стало еще хуже, чем было. Вовсе не потому, что — ему так показалось всего на секунду — глаза Гарри как-то непривычно странно заблестели, а потому, что, будь он чуточку смелее, сделал бы то же самое. Драко покачал головой: нет, он, конечно же, никому ничего не скажет. О таком не говорят вслух. Гарри кивнул: спасибо. За такое не благодарят вслух. Гарри снова опустился на пол. Возвращаться в спальню не хотелось, он все равно не смог бы сейчас уснуть. Но скопившаяся усталость давала о себе знать. — Мне жаль, — вдруг произнес Драко и сел рядом с Гарри. — Мне жаль, что все так сложилось. Гарри тоже было жаль. Но никто ничего не мог изменить. А хотелось. Они замолчали, посмотрев друг другу в глаза всего на мгновение. Первая ночь, когда Гарри Поттер и Драко Малфой перестали быть врагами, была оцепеняюще тихой. Сложно было даже говорить. Даже дышать. — Я тебя, конечно, терпеть не могу, но не делай этого, — голос Драко тоже хриплый, тихий. Испуганный. Глаза говорили намного больше слов. — Не режь себя. Ненужное уточнение прозвучало еще тише, но Гарри все прекрасно услышал. Его глаза тоже говорили намного больше, чем он мог сказать. Удивительно, но навредить Драко он тоже боялся. Несмотря на… все. — Легко сказать, — шепнул в ответ Гарри, сильнее прижав раненную руку к себе. А потом усмехнулся сквозь боль. Ему так хотелось сказать хоть кому-нибудь о том, почему. Почему он не мог спать, почему ночами приходил в неработающий туалет для девочек, почему издевался над собой. Гарри так хотелось, чтобы хоть кто-то знал о терзающем сердце непрекращающемся страхе. Пусть даже этот «кто-то» — Драко, его лучший враг. Но он молчал, стиснув зубы. — Черт, Поттер, хоть сейчас не выделывайся! — зло выпалил Драко. Но злости у него оказалось недостаточно, чтобы Гарри поверил. Глаза говорили намного больше слов. И в глазах Драко Гарри видел не только испуг — тревогу, беспокойство за него. Если бы Гарри спросил, Драко бы отмахнулся, придумал бы жестокую шутку, за которой была бы скрыта не менее жестокая правда. Только беспокойства от врага ему не хватало. Захотелось еще раз резануть себя, и он с силой сжал в кармане осколок. Поморщился и все-таки отвел взгляд. Драко молча сидел рядом, зная, что ничем не смог бы помочь. А если бы мог, захотел бы?.. «А что если следующий Драко?» Гарри опять резко посмотрел Драко в глаза, пытаясь понять, боялся ли он и за него тоже или… Глаза говорили намного больше слов. «Я не хочу, чтобы ты погиб из-за меня, даже если я тебя ненавижу». «Пожалуйста, не режь больше себя. Видеть тебя в таком состоянии невыносимо, даже если я тебя ненавижу». «Мне так страшно, я больше не могу это терпеть. Помоги мне, даже если я тебя ненавижу». «Я в ужасе от того, что происходит. Я не знаю, что правильно, а что — нет. Помоги мне, даже если я тебя ненавижу». Глаза говорили. Гарри и Драко молчали. Гарри и Драко понимали друг друга как никогда раньше. Никто из них не хотел этой войны, этих смертей, этой боли. Этого страха, который бил наотмашь, душил, парализовывал. В тишине они просидели почти до рассвета. Когда небо начало светлеть, Драко поднялся на ноги, не сказав ни слова. Он вытащил из кармана маленькую баночку и поставил ее на пол перед Гарри. Это оказалась лечебная мазь. Видимо, чтобы Гарри не пришлось идти к мадам Помфри и чтобы плечи болели не так сильно. Драко несколько месяцев назад стащил ее из кабинета Снейпа, но говорить об этом он не стал и молча вышел из туалета. Гарри его не поблагодарил. Скоро начнется новый день, и им предстоит снова стать заклятыми — лучшими — врагами.

***

На шестом курсе Гарри ударит Драко неизвестным заклинанием Сектумсемпра и чуть его не убьет. По его вине пострадает еще один человек, ведь если профессор Снейп придет немногим позже, Драко умрет. Страх Гарри укрепится в голове, в душе, в сердце, и порезы станут жестче, глубже, резче. На шестом курсе Драко еще раз увидит Гарри в неработающем туалете режущим себя, но больше ничего не скажет. Они посмотрят друг другу в глаза, и глаза будут говорить намного больше слов. Они поймут друг друга намного лучше, чем захотят, но никогда не попросят друг у друга прощения вслух. Они совершат еще множества ошибок, которые никогда не смогут исправить. Один еще много лет будет резать себе плечи, чтобы заглушить это осточертевшее чувство страха. Второй еще много лет будет страдать от панических атак. На шестом курсе они будут думать, что им никогда не стать друг для друга кем-то кроме врагов. Но через два года, когда оба после войны вернутся в Хогвартс, возможно, что-то изменится. Что-то, кроме совершенных ими ошибок.