«Подумать только, только родился, как уже остался без родителей!»
«Ах, так у тебя нет матери, чтобы воспитать тебя?»
«Наверняка родители его бросили! Кому он такой нужен?»
С самого детства притворные слова жалости и мерзкие насмешки преследовали Цзинь Лина. Каждая ядовитая фраза уколом боли проскальзывала меж рёбер к самому сердцу, ранила не слабее клинка. На мальчишечьи плечи свалился груз взрослой циничности и детской жестокости, принижая, опуская к земле. В силу характера и наследного темперамента он лишь кричал на обидчиков и рисовался мнимой силой, — как учил дядя, чтобы слабости никто не видел — скрывал, как на самом деле больно жалит каждая фраза. Он не знал ни отца, ни мать. Сколько помнит, его всегда растил строгий дядя. Дядя… Такой родной. Он заменил ему родителей. Даже младший дядя столько в его жизни не значит, как Цзян Чэн. Он его растил подальше от Ланьлин Цзинь, в Пристани Лотоса, куда редко приезжал кто-то из других орденов. Подальше от всех интриг, подальше от гнезда змей, которые ради власти и титула и ребёнка убьют. Дядя редко был ласков, не слишком разговорчив. Он оберегал и старался оградить от всех невзгод, держал за руку и на шаг от себя не отпускал, если знал, что день будет загруженным и тяжёлым. Не позволял и кому-либо другому даже нянчиться с А-Лином, все заботы о племяннике взял на свои плечи. Иногда эта гиперопека раздражала даже самого ребёнка, ведь и шагу он ступить не мог без предварительного оповещения дяди. В силу непростого характера и не менее простого возраста он капризно топал ножкой и раздувал щёки, как у хомяка, стараясь казаться важным, когда злился. Или всем сердцем желал показать своё недовольство ситуацией, людьми, скрыть смущение или слабость. Он делал так всегда, выглядя в глазах людей всё более невоспитанным и капризным мальчишкой. Ребёнком он этого не понимал и понимать не хотел. Понимал только то, что за это его снова и снова порицали: «матери у тебя нет, чтобы воспитать». И говорилось это всегда таким язвительным тоном, что по спине холодок проходил. Хотелось за дядю спрятаться, чтобы защитил, чтобы уберёг от каждого слова, вонзённого в сердце подобно стреле. — Дядя, а какой была мама? — наивно спрашивал он, беспомощно хватаясь за рукав одежд родственника. Обычно Цзян Чэн молчал долго. По крайней мере, так всегда казалось Цзинь Лину. Ему никогда не нравилось ждать, но ради заветных слов можно было и потерпеть. Можно было сесть поближе, впиться взглядом в миг помрачневшее лицо, а потом внимательно-внимательно посмотреть в глаза. Он не умел досконально определять эмоции. Слишком мал был для этого, для понимания многих вещей. Но даже для него не скрылась глубокая и тёмная печаль в обычно строгом и остром взгляде. Каждый раз глаза дяди темнели, когда он спрашивал. Каждый раз от этого взгляда Цзинь Лину хотелось спросить ещё раз — вдруг не услышал? Но он молчал. Что-то всегда останавливало его. Однажды он тайком спросил об этом чувстве у служанки, а та, смеясь, ответила: — Это совесть, молодой господин. Совесть, как объяснила она, это маленькая сущность внутри человека, отвечающая за его духовные и чисто человеческие качества. Она может скрести в районе сердца, как кошка, может завывать, как собака, а может заснуть и не просыпаться больше. Если совесть спит, то человек плохой, если она бодрствует, то добросовестный. Цзинь Лин всё-таки плохо понял тогда её объяснение и, чтобы не показаться глупым, назвал её легкомысленной сестрицей, уходя. О значении своих слов, к слову, Цзинь Лин в те юные годы тоже никогда не думал. После затяжной паузы дядя хрипловатым голосом отвечал: — Твоя мама была лучшей женщиной на свете. Доброй и справедливой. И всё. Большего он обычно не мог дождаться. А на все последующие вопросы об отце и местонахождении родителей дядя никогда не отвечал. Цзинь Лин только злился больше обычного, пыхтел, а в итоге всё сводилось к тому, что глаза начинало щипать. Он уже выучил, что плакать молодому господину не пристало, но и сдерживать слёзы он тогда ещё не умел. Дядя обычно брал его к себе на колени и обнимал крепко-крепко, будто боялся, что он куда-то сбежит. И по волосам гладил, и по спине, и всячески успокоить его пытался. Но никогда не продолжал рассказывать о родителях, будто его это не касалось, будто А-Лину этого и вовсе знать не следует. Друзей у него и подавно не было. Все дети его возраста смеялись ему вслед и кричали наперебой, что отец и матушка его бросили. Кому такой засранец нужен? Кому нужен мальчишка с таким характером, вспыльчивый и невоспитанный? Нисколько не милый? Его за это могли ещё и закидать камнями или избить, не унимаясь. Драться Цзинь Лин тоже не умел. Всячески старался защищаться, да только не получалось. К дяде возвращался всегда в синяках и упрямо заявлял, что просто упал. В наглую и совсем не правдоподобную ложь, конечно же, никто не верил. Дядя ворчал себе под нос и клялся, что когда-нибудь переломает ноги племяннику за неумение обороняться, при этом продолжал обрабатывать его синяки и ссадины. Цзинь Лин в ответ фырчал, что это вина Цзян Чэна, ведь это он его совсем не учил ничему — как же он будет драться? В итоге заканчивалось всё тем, что дядя мерил его раздражённым взглядом, и мальчик таки замолкал, обиженно дуя щёки. Цзинь Лин мог спокойно передвигаться по всей резиденции: мог зайти в любую комнату, в кабинет дяди, в его спальню, побывать на тренировочном поле или пристани. Он ходил свободно, ему никогда не запрещалось что-либо, ведь Пристань Лотоса — его родной дом. В совсем юном возрасте он считал себя поэтому важной птицей и горделиво задирал нос, когда беспрепятственно проходил в покои к дяде. Однако было лишь одно место, к которому Цзян Чэн строго-настрого запретил ему приближаться. Почему-то он вообще всем запретил туда подходить слишком близко, останавливаться или даже засматриваться более одной секунды на эту дверь. Если он узнавал о неподчинении и даже случайно брошенном в ту сторону взгляде, то гневно смотрел на нарушителя, а потом… Цзинь Лин не знал, что было потом. Ему не позволяли смотреть на наказания слуг. — Вот что будет, если ты будешь перечить моему дяде! — фыркал он, когда видел полусогнутую и побитую фигуру слуги после наказания. Однако любопытство разъедало детское сердце, и как-либо справиться с этим чувством он не мог. Пусть дядя был предельно строг с непослушными, пусть рычал, объясняя, что делать людям у этой комнаты нечего. А-Лин тайком, когда дяди и слуг не было поблизости, робко рассматривал эту дверь, ничем не отличавшуюся от других. Что такого тайного скрывалось там, что даже ему, Цзинь Лину, не позволялось войти? Почему дядя всегда мрачнел, когда останавливал взгляд на ней? Ответов не было. Были лишь напряжённое молчание и предупреждающий взгляд.***
Дождь барабанил по крыше, ветер завывал. Песнь грозы никогда не нравилась мальчику. Ему не нравилась свиристель ветра, его пугали раскаты грома и ещё больше пугали только вспышки молнии. Каждая капля, упавшая на крышу, по звуку больше напоминала каменный град. В кронах деревьев свистел ветер. Казалось, что он делал не менее пяти оборотов вокруг каждой ветки, наращивая свою силу, становясь всё порывистее, громче. Вот-вот — и сейчас он вырвет с корнем дерево магнолии. Дяди не было. Дядя уехал, до утра его можно было не ждать. Слуг звать Цзинь Лин не хотел, несмотря на собственный страх и трясущиеся от каждого громкого звука ноги. Они бы только посидели рядом, слащаво поулыбавшись, а потом рассказали дяде, какой у него никчёмный племянник. Этого он не хотел. И оставаться в своей комнате, каждая тень которой стала тёмной тварью — тоже. Каждый тихий шаг давался с трудом. Холодные капли попадали на тело и голову даже сквозь одеяло, натянутое вместо плаща. Попытки идти ещё тише, чтобы остаться незамеченным, наступая на носки, были жалкими. Ноги скользили по мокрой деревянной поверхности. Мальчик проскальзывал на пятах и шатался от порывов ветра, едва ли не падая. Как же холодно… Дверь. Дверь, которую открывать было запрещено, но к которой сейчас, в грозу, манило особенно сильно. Она была подобно спасению в эту мерзкую погоду. Откроешь её — и нет всего этого.~
— А кто ты? Ночь близилась к концу. Дождь закончился пару часов назад, и тусклые лучи солнца пробивались сквозь полузанавешенное окно. Человек почти неподвижно стоял, улыбался. Чёрная чёлка до сих пор полностью скрывала глаза. С крыш капала вода. Цзинь Лин был уверен, что теперь вся Пристань Лотоса была усеяна оторванными ветками деревьев, слетевшими черепицами крыш и прочим мусором, который придётся разбирать дяде и адептам. Гроза осталась позади, все страхи растворились, будто их и не было, и им на смену пришли умиротворение и покой. Он впервые спросил у мужчины, кем он является. Этой ночью он ни на минуту не сомкнул глаз. Разговоры о родителях были настолько увлекательными, что спать совсем не хотелось. Незнакомец не настаивал. Говорил, что раньше тоже любил всю ночь веселиться, а не спать. Он вообще много о чём говорил: о матушке, отце, дяде, страшной стене послушания ордена Гусу Лань. Он почти не замолкал, постоянно улыбался. — О, милый мальчик, я путник с не той дорожки, который запутался в небесных нитях и снизошёл до этой комнаты, — совершенно серьёзно ответил мужчина. Цзинь Лин недовольно насупился и упрямо поджал губы. Какая такая дорожка? Что ещё за небесные нити? Он обиженно отвернулся и профырчал, что незнакомец не какой-то там путник, а просто балбес и врунишка без капли совести. Его не так сильно задела эта ложь, просто он пытался пробудить в человеке совесть и узнать правду. Позади подозрительно затихло. Он осторожно обернулся и не увидел своего разговорчивого собеседника. Кроме флейты с красной кисточкой и слоя пыли, покрывавшей все предметы, помимо неё, ничего больше не было. Цзинь Лин заволновался. Он позвал человека. Второй раз, третий. Без толку. И больше никто не отзывался и не болтал. Чувство вины и горечи заполнило горло, глаза предательски защипало. Не мог же незнакомец на него обидеться? Неужели это он, А-Лин, снова виноват в том, что остался без поддержки и человека, с которым можно поговорить? Цзинь Лин потянулся к красной кисточке, надеясь, что незнакомец благодаря этому снова появится. Он же не мог пропасть бесследно? Или мог?.. Почему именно его всегда бросают? Неужели он действительно проклят? Сильные руки бережно обхватили его и прижали к широкой груди. Он не сомневался ни на миг, что это был дядя. Только дядя мог позволить себе подобное обращение с ним. Объятия, нежные, но достаточно крепкие, были в характере Цзян Чэна. — Никогда не прикасайся к этой флейте! — напряжённо проговорил он, почти дрожа от клокочущего внутри негодования и страха. О Небеса! Кто бы знал, как сильно он испугался, когда вернулся в Пристань, а племянника в комнате не оказалось! Неведомая до этого усталость накатила на А-Лина. Обняв дядю за шею и неразборчиво промычав что-то непонятное ему в ухо, он почти заснул под размеренные шаги главы клана Цзян, как… Фигура в чёрных одеждах появилась у стола с флейтой на мгновение, взмахнув рукой на прощание. Хитрая улыбка на бескровных губах стала ещё шире перед самым исчезновением фигуры. Цзинь Лин наконец рассмотрел глаза под чёлкой: серые, задорно искрящиеся. — Шишу в чёрном, — пробормотал он и заснул. Цзян Чэн вздрогнул и резко обернулся. Помимо чёрной флейты с красной кисточкой он ничего не увидел. И это заставило только сильнее насторожиться, прижав уснувшего малыша ближе к груди.