У его неприятностей сучий взгляд

Гэнси говорит: «Ронан, не твори глупости». Гэнси говорит: «Ронан, он магнит для неприятностей, держись подальше». Гэнси говорит, в общем-то, довольно много, виски устало трёт на каждый цирковой выкрутас имени Ронана Линча и повторяет из раза в раз, надеясь, что до бритой под единицу головы Ронана когда-нибудь что-то из сказанного дойдёт. Тот в ответ кивает, зубоскалит, бросает что-то вроде «расслабься, чувак». И идёт напрямик к неприятностям подальше от тех, что во снах его сжирают. Гэнси и представить не может, что есть вещи куда страшнее его незначительной адреналиновой зависимости с гонором, который точно соскребали со всей планеты, чтобы впихнуть в кожу и кости Джозефа Кавински. Он и его белая пуля всегда Ронана ждут, поджидают, на дорогах выискивают, будто гончие, не теряющие след. Кавински ему в затылок дышит обещанием хорошей гонки, от которой сердце стучит в глотке, в черепе, в ушах, а в штанах становится тесно до боли. Ронан каждый раз ведётся, как правило, подъезжая к ним — своим проклятым неприятностям — на своей чёрной акуле, такой же жадной до их противостояния; со вскипающими в металлических сосудах медиаторами, которые Ронана всего заводят одним щелчком. У его азарта острые скулы, сучий взгляд поверх очков и нож во весь бок ослепительно белой тачки, чьи фары грозятся своей въедливой яркостью выгрызть Ронану расширяющиеся зрачки, обглодать глазницы. — Что, детка, ломает? — Кавински свешивается из окна, на дверцу руки выкидывает, отбивает никому неясный ритм, пока Ронан готовится в очередной раз раскатать его по асфальту, выжать из своей красотки всё возможное и — даже больше, быстрее, сильнее. Визг шин разливается музыкой для ушей, как и рёв двигателей. — Готовься глотать пыль, — Кавински трещит несмолкаемо, будто если заткнётся, то кислород в его лёгких закончится; будто он весь обес точит ся. Ронан бровью рассечённой едва ведёт, бросает косой взгляд. Светофор над ними всё красным маячит, будто из последних сил их на месте удерживая. Ронан знает, что между ними и хорошей дракой — две двери и желание выжать все двести, чтобы ногу судорогой сводило, а восторженный вопль умирал, даже не родившись. — Я подмигну тебе, чтобы ты сильно не расстраивался, Кей, — он сам не знает, какого чёрта своего визави, соперника извечного за усы самим собой выдуманные тягает. Осталось только воздушный поцелуй послать, чтобы Кавински бешенством своим излаялся. Но то больше ему самому присуще, да и флирт больше нет времени — зелёный загорается абсентовой феей, срывает тормоза. Ронан выдыхает. И перестаёт дышать вовсе, вжимая педаль газа в пол. Он ни на что это дерьмо променять не может. *** Генриетта иногда чертовски злится на них, своих детей, марающих чёрными полосами её дороги, визжащими шинами нарушающими мирный сон нормальных (не таких, как Ронан и Кавински, нет) людей. Иногда Генриетта обращает на них свой взор сине-красными глазами, мигающими на периферии, визжащими сиренами. Их тормозят, лишая финиша, злорадства и эйфории — чистейшего кайфа. Блядство. Но такие ночи всё равно — чертовски особенные, потому что Ронану не впервые оказываться в наручниках, а Кавински, наверное, в них и вовсе родился. Они у стены стоят с заведёнными за спину руками, отчитываемые, как семилетние сопляки, которые угнали старый дедовский Форд, чтобы прокатить его по трассе всеми гайками. Ронан скалится бетону, ощущая колкое наслаждение впившегося в запястья металла. Боль, адреналин, проклятый восторг от танцев со смертью на запредельной скорости, шальная улыбка чуть правее, рвущая рот Кавински от угла до угла, — это всё делает его живым. Это соперничество — оно вталкивает в лёгкие порцию кислорода, расправляет, не давая скукожиться. Оно ему даёт жизнь, проталкивает в упрямо сомкнутый рот. Не ту, по которой тоскует Гэнси. Прежний Ронан Линч умер вместе со своим отцом, явив на свет нечто совсем иное. Тёмное, жадное, испуганное своими же демонами, что оживают во снах. Ночь, окрашенная синим и красным, запахом бензина, жжёной резиной — новокаин его нескончаемой агонии. — Я бы выиграл, — говорит Кавински, когда их обоих сажают на заднее сидение полицейской тачки. Неповоротливой, продряхлевшей старушки. Ронан с какой-то глухой злостью не отрывает взгляда от фар своей акулы до последнего, пока они не гаснут вытащенным ключом зажигания. Офицер захлопывает дверцу, головой критически качает. Ронан подавляет желание скривиться и выбить брелок из чужих пальцев. Кавински же абсолютно насрать на перспективу проведения ночи в камере. Его деньги откроют любую дверь к утру. Ронан же задержится до прихода Гэнси и его тяжёлого, усталого, немногим осуждающего взгляда. Но Гэнси придёт. Всегда приходит. Иногда Ронану становится стыдно. Но пока что его всё ещё ломает эйфорией, а шёпот Кавински в ухо, соскальзывающий почему-то на шею ощущается чем-то запредельно обжигающим. Ронан хочет ему по рёбрам двинуть, но лишь голову поворачивает, сталкиваясь взглядами и почти — носами. На заднем сидении оказывается поразительно мало места для них двоих. Вся Генриетта — мала для них двоих, и Ронан подсознательно ощущает, что не только она. — В своих влажных мечтах, — отвечает он тем же шёпотом, потому что все их разговоры им двоим предназначены, даже в пустой полицейской тачке, пока их оформляют строками в протоколе; даже если Кавински обычно во всю глотку орёт, как Ронана непременно, вот сегодня, ну уж точно поимеет. Кавински улыбается. Сыто, немногим обдолбанно — довольно. Оскал бликует в свете мигающего фонаря. — Не во всём тебе быть первым, детка. Ронану бы фыркнуть смешливо, только чужое дыхание ему по губам мажет обещанием чего-то нового. Он пытается взгляд Кавински прочитать, но там — одни лишь провалы. Кроличья нора, в которую Ронан уж точно провалился. — Бросаешь мне вызов? Кавински щёлкает зубами аккурат рядом с его губами. Отстраняется и вытягивает, насколько может, ноги. Получается не так эффектно, как ему хотелось бы. Но его слова выбивают речитатив дрожи, выбивают выдох из Ронана — дразнящим предвкушением: — На этом поле мне нет равных, Линч. У тебя ни единого шанса.