Адъютант

Война, унесшая миллионы жизней, закончилась. Шелленберг не сомневался ни секунды, что за причастность к управлению нацистской машиной его ждет самый суровый приговор, но, к его огромнейшему удивлению, виселицу заменили сроком за совершенно символическое обвинение — «членство в преступных организациях». Сначала бывший шеф внешней разведки решил, что Нюрнбергский трибунал просто допустил ошибку — у него в ведении находилось больше тысячи военных преступников, уследить за всем было невозможно, — но во время очередного допроса увидел в числе советских юристов знакомое флегматичное лицо и всё понял. Макс Отто фон Штирлиц — или как его звали на самом деле? — мог предать Германию, но своего товарища, своего друга (Шелленберг хотел в это верить) не оставил бы в беде никогда. — Спасибо, — чуть слышно шепнул бывший бригадефюррер своему некогда подчиненному, когда конвой вел его по направлению к выходу. Штирлиц, облаченный всё в тот же темно-коричневый костюм, что Шелленберг видел на нем еще пару лет назад, перехватил его взгляд и, чуть сощурившись, пространно произнес: — С ней всё будет хорошо. И Шелленбергу не требовалось уточнений, о ком шла речь. О судьбе Эммы он не знал ничего, кроме того, что та совершенно точно не бежала за границу. Вход советских войск в Берлин застал их обоих за тщетной попыткой в очередной раз договориться об отъезде — как бы Шелленберг не кричал и не твердил приказным тоном, что Эмме необходимо было скрыться в ближайшем нейтральном государстве, та упрямо натягивала на лицо маску адъютанта и твердила, что, во-первых, с приходом русских у всех подпольщиков появлялся шанс на спасение, а, во-вторых, что она ни за что не бросит его, Шелленберга, после всего, что они пережили вместе. Тот целовал ее руки и понимал, что все надежды на хороший финал их истории стоило похоронить еще тогда, когда Эмма Келлер пересекла впервые порог его кабинета. Из шести лет, предписанных приговором, Шелленберг провел в заключении пять, но и того хватило, чтобы в декабре 1950-го года выйти на волю полностью седым, зеленолицым живым мертвецом, которому некуда было идти, и который, сколько бы ни старался, не мог найти причин вернуться к жизни. Злокачественная опухоль, доставлявшая в конце войны столько хлопот и заставлявшая тратить баснословные суммы на таблетки от головной боли, разрослась до размеров причины, по которой Шелленберга выпустили досрочно — тюремные доктора были уверены, что тот не протянет и полугода. Единственным, что удерживало бывшего бригадефюррера от попытки ускорить свой отход в небытие максимально гуманным способом вроде падения с моста или передозировки снотворного, было желание отыскать Эмму. По своим не до конца растерянным каналам он выяснил, что та тоже попала под трибунал, но вовремя всплыла ее связь с подпольем и еврейские корни, и бывшего адъютанта шефа внешней разведки отпустили, продержав в тюрьме лишь пару месяцев. Более того, как выяснилось, генерал Келлер, поняв, что ему избежать суда не получится, спешно перевел на имя Эммы все свои сбережения, так что теперь та могла не только ехать на все четыре стороны, но и не отказывать себе ни в чем ни в одной из них. Шелленбергу оставалось только понять, в которую из них могла направиться его бывшая помощница, но с чего начать, он совершенно не представлял. На помощь в этой ситуации, как ни странно, снова пришел Штирлиц. — Я слышал, генерал Келлер имел пристрастие к отдыху в Италии, — заметил он однажды, навещая Шелленберга в качестве «профилактического контроля досрочно освобожденного представительством Советского Союза на территории Федеративной Республики Германия». После завершения Нюрнбергского процесса Штирлиц какое-то время пробыл в СССР, но вскоре вернулся и остался в Берлине, служить при советском посольстве — он был умен и прекрасно понимал, что после более чем двадцати лет жизни в Германии не сможет ни существовать, ни даже просто работать на территории своей настоящей родины. «Я люблю Германию всем сердцем» — заметил он несколько лет назад, когда Шелленберг пригласил его к себе на рюмку коньяка, и теперь бывший шеф разведки видел, что его заместитель оставался честен с ним до конца. — Ваше здоровье ухудшается с каждым днем, Шелленберг, вам нужен врач и хороший воздух, — продолжал он, расхаживая взад-вперед по комнатам разоренного особняка своего бывшего начальника, — в Турине есть прекрасная клиника Форнака, вам там будет удобно. — Вы отправляете меня умирать с комфортом? — усмехнулся Шелленберг, — какая щедрость. Штирлиц остановился и наклонился к бывшему начальнику так близко, что тот едва ли не чувствовал трепетание его ресниц. — Я отправляю вас с надеждой, что вы оставите все свои упаднические настроения и посмотрите на жизнь под иным углом. — Сомневаюсь, что после всего пережитого мне в этом поможет какая-то итальянская деревушка, — грустно вздохнул Шелленберг, но, помешкав с полминуты, все-таки протянул советскому разведчику свой паспорт. *** «Итальянская деревушка», коей Шелленберг обозвал город Турин, была замечательным местом — настолько, что при взгляде на его силуэт из окна поезда бывшему бригадефюрреру даже стало совестно за свои поспешные выводы. Своими острыми шпилями часовен, белой полоской гор на горизонте, ровными улочками Турин напоминал всё то, за чем обычно гости приезжали в Германию или в соседнюю — через горы — Швейцарию. Вдохнув полной грудью воздух — более сладкий и пряный, чем со стороны родных, немецких Альп, — Шелленберг действительно задумался о том, что на свете стоит пожить еще немного, хотя бы затем, чтобы сказать потом самому себе на смертном одре, что он пресытился видом города, любимого миллионами, и теперь может уйти с чистой совестью. В клинику Форнака Шелленберг лег под ложным диагнозом — Штирлиц, заполняя его документы, обмолвился, что болезнь печени не будет привлекать такого внимания, как опухоль головного мозга, которая повлекла бы за собой сложные обследования, постоянные симпозиумы и десятки молодых врачей-зевак, которые выстраивались бы в очередь у его палаты, чтобы посмотреть на настоящего ракового больного. «Вы всё равно неизлечимы» — жестоко, но справедливо заметил Штирлиц, — «Главного врача я предупрежу, он будет давать вам лекарство, облегчающее вашу боль. А в остальном вам останется лишь уповать на собственную жажду жизни». Препараты Шелленберг действительно получал регулярно и очень хорошего качества. Жил он в отдельной палате, больше напоминавшей апартаменты в дорогой гостинице — была там и кровать с балдахином, и рабочий кабинет с видом на Альпы, и даже маленькая холодильная камера для напитков. Среди пациентов-постояльцев, с которыми Шелленберг встречался во время прогулок по территории клиники, попадались интересные люди, в беседах с которыми иногда весьма познавательно было провести несколько часов. Еда была изысканной, горный воздух — сладким. Всё вокруг казалось Шелленбергу райскими кущами после пяти лет жизни в тюремных кругах ада, но не насыщало его жаждой жизни, а наоборот — утоляло ее, делая лишь приятнее мысли о скором конце. До определенного времени. В тот день Шелленберг, как обычно, посетил утренние процедуры, предписанные ему диагнозом (легкая гимнастика, массаж и измерение давления не могли ему навредить, и бывший шеф разведки относился к ним практически как к развлечению), позавтракал штруделем с вишней, взял свою трость (головокружения стали чаще, и постоянная опора теперь была необходима ему) и вышел на террасу клиники, обращенную в сторону белоснежной каймы альпийских верхушек. Час был ранний: обычно в такое время пациенты либо находились на процедурах, либо только начинали свой завтрак, и Шелленберг, уверенный в том, что его блаженное одиночество продлится еще как минимум полчаса, присел на лавочку, раскрыл утреннюю газету и устремил поверх нее свой усталый взгляд на открывавшийся с террасы вид. Но, очевидно, проведение в тот день было не на его стороне: послышался шум, и из противоположного конца террасы, скрипя новыми ботинками, вышел санитар, везя перед собой креслу-каталку. «Очередная старуха с бессонницей» — хмыкнул про себя Шелленберг, невольно оборачиваясь в сторону нарушителей своего спокойствия. Каталка постепенно приближалась, и Шелленберг уже мог различить широкополую шляпу, торчавшую над спинкой кресла, светлую ткань платья и плед, в котором сидящая в кресле женщина прятала свои руки. Вопреки ожиданиям бывшего шефа разведки, внезапная его компаньонка была совсем не стара. На ее худом, измождённым лице, не было ни единой морщины. Темные волосы, блеклые от болезни, но густые и вьющиеся, были уложены в модную прическу. Весь ее образ напоминал фарфоровую куклу, на чьем белом лице с неестественным румянцем были искусственно посажены тонкий бледный рот, чуть вздернутый нос и глаза голубого цвета в обрамлении подкрашенных — очевидно, чьей-то чужой рукой, — ресниц. Глаза эти были холодными. Взгляд, исходивший из них, — тяжелым. — Здравствуйте, Вальтер, — проговорила фигура в кресле-каталке, но Шелленберг, успевший сделать все необходимые выводы, уже стремительно шел к ней, забыв и о своей трости, и о том, что резкие подъемы из положения сидя провоцируют в нем острые приступы. Это, несомненно, была Эмма Келлер. Измученная, похудевшая, с землистого цвета лицом и жутковатой трубкой, торчащей при ближайшем рассмотрении из шеи, — но это была она, и она всё тем же грустным, не умеющим улыбаться ртом шептала какие-то нежные слова приветствия, когда Шелленберг, не выдержав, как в день их самого откровенного разговора, медленно опустился перед женщиной на корточки и взял ее ладони в свои. Смущенный санитар, пару раз моргнув, поспешил ретироваться. — Я знала, что он не подведет, — прошептала Эмма, натянуто полуулыбаясь — очевидно, она так и не научилась этому простому проявлению эмоций. Объяснений не требовалось. Шелленберг наконец понял, почему Штирлиц, которому выгоднее было держать его при себе, в Берлине, так настаивал на лечении в Италии, и в особенности — на лечении в этой клинике. Советский разведчик с самого начала знал, во что превратились отношения бригадефюррера СД и девушки, подсунутой ему вражеским промыслом в качестве адъютанта. Он был великолепным противником. И другом, которого многие не находят до самых последних дней своей жизни. Переполняемый эмоциями, Шелленберг встал и, чтобы не выдать того, как сильно расчувствовался — профессиональная привычка, — взялся за ручки кресла каталки и повез ее к тому месту, где оставил на лавочке свою трость и утреннюю газету. — Так что вы здесь делаете? — зачем-то спросил он, хотя суть его вопроса сводилась скорее к «Почему именно здесь, и почему вы именно здесь всё это время ждали именно меня?». Если бы Эмма видела его лицо, она мгновенно догадалась бы обо всем, но Шелленберг стоял у нее за спиной, а потому бывший его адъютант не удержался от едкого замечания: — Реализую, знаете ли, семейные капиталы Келлеров. Отцу они, как видно, еще не скоро понадобятся. Шелленберг остановился, развернув свою бывшую помощницу лицом к раскрашенным утренним солнцем вершинам гор, и присел рядом — на лавочку, так близко, что чтобы дотронуться до женской руки, стило лишь немного пошевелить пальцами. — Но почему так? — он кивнул на кресло-каталку. Уголок губ молодой женщины дернулся, и у Шелленберга потеплело на душе — раз не изменился этот странный мимический жест, значит, Эмма была прежней несмотря ни на что. — Болезнь прогрессирует, — тихо отозвалась она, — не думайте, я вполне могу ходить, но после последней операции я слишком слаба, и врачи боятся, что я завалюсь в какую-нибудь канаву, только успев подняться. Но не считайте меня калекой. Я всё еще могу постоять за себя. Словно в подтверждение своих слов она с силой оттолкнулась от подлокотников кресла и порывисто поднялась, тут же находя другую опору — кованую ограду террасы. Шелленберг поднялся, чтобы положить ладонь своей бывшей помощнице на плечо, и тут же в смятении одернул руку — по статной, всё еще очень прямой и красивой спине, которая странным образом неестественно смотрелась без кителя, тянулись жутковатой вереницей многочисленные трубки, катетеры и стенты, спрятанные по большей части под платьем, но открытые и на шее — в том самом месте, где они по какой-то роковой случайности входили в кожу с шприцевыми иглами. — Не удивляйтесь, — грустно проговорила Эмма, — болезнь прогрессирует именно поэтому. Я всё еще не терплю уколов и плююсь кровью каждый раз, когда мне делают инъекцию. Врачи думают, что это новый вид болезни. И им невдомек, что я просто трусиха. Осторожно, чтобы не повредить систему трубок, Шелленберг дотронулся до спины Эммы и успокаивающим движением провел пару раз от ее плеч до лопаток. — Вы не трусиха, — шепнул он, прижавшись всем телом к девушке и положив подбородок ей на плечо — он уже успел забыть, насколько та была высокой, — вы мой адъютант. На его руки, сомкнувшиеся наконец на женской талии, легли другие — холодные и худые, подернутые странной синевой вздувшихся вен. — Какая ирония, — сухо проговорила Эмма, как когда-то еще в бытность унтрештурмфюррером, — какая отвратительная интерпретация присказки «…И умерли они в один день». — Вы забыли вторую, которая идет до этой, — с грустной улыбкой поправил ее Шелленберг, — «…И жили они долго и счастливо». Эмма развернулась в его руках и теперь смотрела на бывшего начальника с почти что игривым блеском в холодных, больных глазах. — Вы всегда были оптимистом, Вальтер, — сказала она, сделав очередную неудачную попытку улыбнуться, — поэтому я сейчас стою и разговариваю с вами. — Только из-за этого? — хмыкнул Шелленберг, беря женскую руку в свою и усаживая свою собеседницу в кресло — та все же держалась на ногах неуверенно. — Еще кое из-за чего, — Эмма обернулась к нему, и поля ее шляпы легко задели щеку бывшего бригадефюррера, — потому что вы были единственным человеком, при котором мне захотелось улыбнуться. И остаетесь им. Они смотрели, держась за руки, как утреннее солнце из розоватого превращается в нежно-персиковое, а затем, принимая лимонный оттенок, отпускает свору своих лучей бегать по черепичным крышам маленького итальянского города, и ловит их только тогда, когда они, заигравшись, падают на переплетенные пальцы двух удивительно счастливых людей с грустными улыбками за кованной оградой террасы. Им обоим оставалось жить от силы год, может — парой месяцев больше. Вальтеру Шелленбергу, теперь крепко сжимавшему пальцы своей бывшей помощницы и думавшего о том, что от каждого дня финала их жизни стоит брать только самые лучшее мгновения, было сорок два года. Сколько лет было девушке в кресле-каталке, сумевшей наконец искренне улыбнуться и теперь, как доказательство своей победы, хранившей на губах осторожную улыбку, Шелленберг не знал, потому что ее личное дело так и осталось лежать нетронутым на столе в его кабинете в самый первый день. Где-то под крышей заверещали, потревоженные солнцем, сонные ласточки. Приближался апрель.