suicidal disco

День умирает, становясь прелюдией к горящему фонарями вечеру. Закат похож на менструирующую суку; губы высоток испачканы в кровяном кипятке. Небо прижимает заходящее солнце плечом, словно телефонную трубку. Начало зимы. Снег в подреберье одной из подворотен тоже красен от мерцающих огней гей-клуба. Прячущегося в ней, как крошечный эмбрион в матке. Тусклый зеленоватый свет прожекторов ловит лица развлекающихся пидоров. Многие из которых пришли сегодня в это место посмотреть на меня. На то, как я коверкаю свой голос и втаптываю в замешанную на лубрикантах грязь песни Вертинского. Моё лицо заключено в клетку искусного макияжа: сквозь прутья туши, теней и блеска проглядывает неестественная улыбка, играющая на тёмных губах. Моё лицо — кадр из немого кино, неудачно вмонтированный в ремейк современности. Музыка, очищенная от помех, точно засушенные цветы. Я пою «Кокаинетку», подражая голосу Тани Кабановой. Восторженные пиды внимают каждому слову. Их кровь шипит, впитывая в себя декадентскую эстетику и вещества, принесённые дилерами-волхвами. Что-то белое кусает мои глаза, привыкшие к тусклой зелени. Человек в белом смотрит на меня так, будто на лице моём нет никакой клетки. Я чувствую удар в солнечное сплетение, едва его глаза сцепляются с моими. И понимаю для кого пою сегодня. Он смотрится в этом логове жадных до ебли человеческих самцов и самок, как книга Торы рядом с армейскими ботинками. Когда я заканчиваю петь и спускаюсь с импровизированной сцены, он идёт ко мне навстречу. Его лицо прорастает сквозь изумрудово-абсентный туман, как неизвестное, но прекрасное растение сквозь бедную почву. У него гладкая кожа, в зелёном свете напоминающая конопляное молоко, светлые волосы цвета солнца, спрятанного за облаками. Его вены — подземные реки, виднеющиеся на поверхности луга. Он весь — земля, прекрасная часть природы, не осквернённая цивилизацией. Белая рубаха — снег, укрывающий горные хребты-ключицы, мерцающий «гвоздик» в ухе — Полярная звезда, указывающая путь. Я протягиваю ему наркотик через пропасть между нашими душами. Не телами. Но он отводит мою руку так, словно я тянусь к нему с дохлой крысой. Я успокаиваю рычащую кровь усилием воли и говорю с ним на одном языке. Оставив вещественные переводчики за пределами тела. Я зову его, и он просто идёт за мной. Как некогда мой пёс, подобранный недалеко от этой подворотни. Пёс, к которому я привязан с первого прикосновения собачьего языка к ладоням. Пёс, который заменяет мне друзей. Пёс, который часто болеет и требует моей заботы. С первым поворотом ключа я чувствую, что теперь это и его дом. Связка падает на пол от манящей близости его тонких пальцев. Когда дело доходит до любви, он превращается в машину. Словно ниже его бёдер скрываются рельсы и поезд. Расписание, не знающее покоя. Металлические стоны-оповещения о том, что поезд прибывает к станции. С вагонами, переполненными переплавленным металлом. У поезда могут быть разные траектории движения, но пункт назначения остаётся прежним. Едва гул наших сердец стихает и превращается в мерные удары двух живых метрономов, он вновь становится землёй. Бесконечные превращения, происходящие не только в моём воображении. Но однажды всё заканчивается. Я шарахаюсь от его «люблю» как от приближающегося поезда, грозящего превратить меня в суповой набор. Я понимаю, что растратил на него всю свою нежность и теперь пуст, как фляга на поясе умершего от обезвоживания. Когда я говорю ему об этом, то на мгновение мне открывается его душа. Она смотрит на меня из чёрного тоннеля зрачков. На ней нет живого места от скальпелей моих слов. И я внезапно понимаю, чем он взял меня тогда, в клубе: Его земля не плодородна. Она никогда не принесёт плодов. Её можно разрыть, перекопать, выжечь, вымыть. Уничтожить. Теперь он слушает суисайд-идолов, всё больше превращаясь в иссохшую пустыню. Его глаза теряют зелень, темнеют, становясь похожими на застоявшуюся воду. Он бродит по комнатам, раскачиваясь, как старое дерево, пригодное лишь для растопки. Но мои нервы — стальные тросы, а его — тонкие нити. Пустота и электроволны моей квартиры обращают его в суррогат. Теперь вместо разогретой земли он пахнет железом и пластмассой. И мне всё реже хочется отпускать свои губы на свидание с губами его. Мой пёс его не любит, а он платит ему той же монетой. Несмотря на то, что считает собак выше женщин. Шерсть моего пса жёсткая с виду, но плюшевая на ощупь. Когда я вожусь с собакой, смазывая периодически возникающие на боках и шее раны тетрациклиновой мазью, он смотрит на меня со жгучей ревностью. Иногда я охлаждаю её слабыми поцелуями в область виска или лба, но чаще блокирую своим равнодушием. Я надеюсь, что однажды он покинет мой дом, но этого не происходит. Во время ссор его глаза всё больше темнеют. Словно моя брань — убийственное пустынное солнце. Или ядохимикат, безжалостно распыляемый на молодую зелень. Он скрипит зубами, но не роняет ростки обвинений. Которые, впрочем, всё равно не прорастут. Он смотрит на меня со злостью и разочарованием, а на пса, притулившегося в углу, — с нескрываемым отвращением. Уже не как на с о п е р н и к а, а как на ж е н щ и н у. Он пинает мою собаку прямо в открытую рану. Та отлетает в угол, словно её сбивает автомобиль. Собака скулит так, что мой рот наполняется металлической слюной. И это не я, а механический урод внутри кричит самые грязные ругательства, бросаясь на усмехающегося обидчика, нанося страшные удары по невидимым внутренностям. Кровь из разбитого рта жжёт мои руки, точно сварка. Наконец он убирается, облачённый в кровавую упаковку. Мне всё равно, куда. Мои руки дрожат, когда я бинтую пса, ещё дрожащего от обиды и боли. *** Спустя пару /вещественных вечеров/, меня будит звонок. Это его отец, которого мне хочется обозвать Создателем. Он сообщает о его смерти, и моё лицо вдруг обдувает сухим пустынным ветром. Мёртвым голосом мужчина в трубке говорит, что в контактах телефона был только мой номер. Подписанный женским именем. Я занимаю голос у той, которая перепела Вертинского, и с внутренним скрежетом говорю отцу о том, как любил его сына. Говорю о том, что если бы только мог предвидеть случившееся, то я: Выбросил все острые ножи, заменив их тупыми. Носил с собой бритвы, ножницы и гвозди, верёвки, шнуры и зарядные устройства. Снимал квартиры не выше первого этажа. Уничтожил все записи «Дубового Гаайя» и прочих суидидальных групп по всему миру. Трубка молчит, а я чувствую себя лишним во всех этих неискренних словах. Наконец, мужчина сухо прощается и вешает трубку. Взяв с меня обещание прийти на похороны. Утренний город за окном похож на разлагающуюся рану. Подобно той, что зияет на боку моей собаки. Я зарываюсь лицом в подушку, стараясь не думать о том, как Его губы превращаются в чернозём. Его глаза превращаются в чернозём. Его пальцы превращаются в чернозём. О том, как его проглатывает земля, не оставляя ничего, кроме едва ощутимого металлического запаха. Потом встаю, надеваю ботинки и куртку, и в первый раз с момента его ухода выхожу из квартиры. Шум города постепенно приводит в чувство. Я захожу в аптеку, чтобы купить лекарства и бинты покалеченному псу. Провизор принюхивается ко мне и брезгливо морщится, швыряя на прилавок необходимое. Ключ еле входит в замочную скважину, словно та вдруг стала тесной. Квартира обнимает обоняние чудовищно сильным запахом гниения, сладковатым и тошнотворным. Это заживо гниёт мой пёс. Его рана напоминает воронку от снаряда. Я понимаю, что когда Он жил со мной, запаха не чувствовалось вообще. Первый раз с момента Его смерти горло изнутри сжимает тоскливый спазм. Я опускаюсь на колени перед лежащим псом. Меняю повязку на страшной ране, стараясь не дышать глубоко. Блюю в раковину. Вода смывает с моих рук запах смерти. И я думаю о том, что Его земля всё-таки дала ростки, превратив избитое тело в висячие сады Семирамиды. На месте люстры.