Позолоченные

I. Люди столетиями убивают за металл. Лукреция плачет тихо, почти неслышно, вдыхая рвано, и соленые дорожки с лица не стирает даже. Пальцы их переплетает вместе, лбом к его лбу прижимается и всхлипывает сдавленно. — Это будет быстро, — хрипло, почти неслышно, говорит Чезаре. — Я знаю, — шепчет она в ответ, затаив дыхание. Ей не страшно. Практически совсем. Не должно быть. Вместе они берут блестящий золотом кубок, и вместе перемешивают яд, засыпанный в вино, серебряными ложками. Сегодня все закончится. Должно закончиться. Если они потерпят неудачу, завтра Лукреция выйдет замуж за грубого человека, интересующегося только ее молодым, здоровым телом и — пусть и скудным — приданым. — Мне сказали, что это безболезненно, — говорит Чезаре, когда они осторожно делают по большому глотку из одного кубка, осушая его до дна. Она моргает, и теплые слезы стеклянными дорожками скатываются к подбородку, когда кубок со звоном встречается с начищенным мрамором, и их губы встречаются в таком горьком и почти болезненном поцелуе. Лукреция прижимается к нему всем телом, разбавляя соленым кисловатый вкус отравленного вина; ближе, сильнее, больше. Отчаяние на языке горчит, мажет по щекам расплавленным золотом, таким же плавным и мягким обжигая кожу. Они распадаются, рушатся, лбами соприкасаясь и глазами в глаза, а пальцы медленно слабеют отчего-то. Чезаре заключает ее в объятия и откидывается на спинку кровати. Завтра слуга найдет их рядом, такими же сияющими, такими же фарфорово-прекрасными, какими при жизни были когда-то. И все признания-клятвы-обещания остаются где-то за, где-то при жизни, когда все, что нужно уже сказано было и кровью, отнюдь не клятвенной скреплено. Слезы на ее лице высыхают, когда мягкий холод переползает от ног к шее, когда яд берет свое, и сердце плавно замедляется, пока не замирает навсегда. Перед тем, как сделать последний вдох, Чезаре задумывается: «Накажут ли нас боги?» II.Что хорошего в религии? Чезаре исполняется двенадцать, когда он понимает, что слишком неправильный, слишком дефектный, когда понимает, что чувства, которые он испытывает к своей младшей сестре, — не те совсем. Он должен относиться к ней так же, как к Хуану и Жоффру, но, может быть, чуть мягче: больше нежных прикосновений, меньше шлепков по затылку. Дней через шесть, когда та самая мысль медленно выдавливает из головы все остальные, он замолкает; для родителей, для прислуги, для Лукреции, для всех. Он будет кивать ей при встрече в коридоре, во дворе, за обеденным столом, на мессе, но он не прикоснется к ней, не улыбнется и не засмеется, и он никогда не скажет ни слова. Это больные, несчастные две недели. Мать говорит ему, чтобы он исправил все, что натворил, отец говорит, что Лукреция пришла к нему в слезах, умоляя рассказать, что она сделала не так. Хуан более спокойным становится, более серьезным; он чувствует напряжение в воздухе. Жоффр много плачет, но Чезаре молчит. Через три недели, четыре дня и восемнадцать часов после откровения, перевернувшего всю его жизнь, Чезаре становится на колени перед Девой Марией и умоляет ее удалить это темное пятно из его души. Это последний раз, когда он склоняется перед Богом с подлинным благочестием. Позже в тот же день он прокрадывается в покои Лукреции, отпуская ее няню, и забирается к ней в постель, обнимая ее фарфоровую маленькую фигурку, когда она плачет и требует, чтобы он никогда больше так не делал, чтобы он сказал ей, что случилось. Он целует ее пальцы, переплетает их вместе и успокаивает ее, прижимая к своей груди, прижимая ее голову к своему подбородку, и клянется себе, ей, что никогда больше не причинит ей такой боли. Он снова дает себе клятву, что никогда не позволит тьме в своем сердце коснуться ее. III.Никогда. К черту правительство, к черту их убийства, к черту их ложь. Дитрих наблюдает, как остальные вытаскивают Мари из дома, ее золотые волосы сверкают на Солнце белым пламенем. На сердце у него тяжело, улики неопровержимы, и приговор вынесен: Мари Леклер будет казнена расстрельной командой. Он должен был бы сердиться — он должен был бы схватить ее и бросить на Землю, должен был бы кричать, — Почемутыпредаламеняпочемуяжелюбилтебя, — но все, что он может сделать, — это спокойно зарядить свою винтовку. Командир жестоко и холодно шепчет ему на ухо, прижав пистолет к бедру, что если он не выстрелит первым, то присоединится к ней; она попала в, слишком, черт возьми, очевидную (по его мнению) ловушку. Дитрих не был готов умереть, он даже участвовать в этой войне не хотел; он вдыхает глубоко и пальцами приклад сжимает до жжения. «Я выстрелю первым, сэр». Лично. Он целится в ее сердце, и, возможно, его пуля будет более милосердна, чем ее удар в сердце. Другие солдаты ставят ее на место, но Мари уже расправляет плечи, гордо подняв голову. Она такая красивая, такая светлая, и он поверить до конца не может, что именно на дне ее зрачков столько лжи и жестокости плещется. — Последние слова? — снисходительно спрашивает офицер. Мари переминается с ноги на ногу, руки связаны за спиной, волосы развеваются на холодном ветру. Ее глаза встречаются с глазами Дитриха; в них — не страх, не злость, а скорее глубокое горе… и абсолютная любовь. У него воздух вышибает из легких; Дитрих открывает рот, чтобы заговорить, когда она чеканит, гордо и твердо: — Vive la résistance. — И улыбается так безнадежно-горько, что скулы сводит. Офицер отдает приказ, и Дитрих, со слезами на глазах (которые, как он позже заявит, были вызваны французским зимним ветром), стреляет без промаха. IV. Презрение — напускная позолота. — А как насчет белых роз? Белые розы прекрасны, не так ли? И они будут хорошо сочетаться с узорами на платье. Она стоит рядом с матерью, посреди пестрящих яркими красками ваз и букетов, и смотрит на своего жениха. Сильный запах хризантем перемешивается с мягким ароматом тюльпанов. Мужчина бесцельно смотрит на стену позади цветов, и она не уверена, должна ли чувствовать себя виноватой, или обиженной. — Джеймс? — тихо спрашивает она. — А ты как думаешь? Он подскакивает, отрываясь от своих мыслей, и смотрит несколько потерянно. — О да, очень мило. Мать оживленно спорит с флористом и цветочницей, в двух шагах о чем-то яростно кричит пожилая женщина, и голову дурманят густые запахи. Она отходит к лестнице на другой этаж, подальше от всего этого; в голове звенит, ноги уже подустали бесконечно петлять меж магазинов, а еще полчаса под бдительным наблюдением она не выдержит, наверное. — С тобой все в порядке? — слишком неожиданно; она подпрыгивает резко и врезается в незнакомца, видимо спускавшегося по лестнице. Его лиловые цветы бархатным ковром рассыпаются по лестнице, и она тут же присаживается, чтобы помочь собрать, чувствуя жжение на щеках. — Прости, — бормочет она, осторожно поднимая фиалки, чтобы ненароком не раздавить хотя бы одну; еще один напряженный взгляд — последнее, что ей сейчас нужно. — О, все нормально. — Он рукой к затылку тянется, и потертая кожа куртки скрипит звучно. Он худой и смуглый, его черные волосы вьются вокруг лица, а кожа обгорела на солнце. — Так… ищете здесь что-нибудь? Она прикусывает губу. У него красивые глаза; золотистые, красновато-коричневые кудри, от которых у нее подкашивались колени… О. — Выбираем украшения, — говорит она, заставляя себя улыбнуться в ответ и быстро оглядываясь на дверь, к которой, будто бы бесцельно, подходит Джеймс, листая выцветший каталог. — А ты? Он плечами пожимает, букетом темно-фиолетовым взмахивая, и ей отчего-то хочется улыбнуться еще раз, менее натянуто уже. — Сегодня у моей мамы день рождения… — его на цветы опускаются, будто бы подчеркивая сказанное, а когда взгляд снова на нее переводит, прищуривается слегка и улыбается лукаво. — Я — Райан. Она чувствует, как жар начинается стягивать щеки, и что-то еще… Что-то более горячее, покалывающее от кончиков пальцев ног и свернувшееся в груди. О, Какого черта. — Фиона. Он улыбается ей в ответ, и когда она поднимает глаза, то видит, что Джеймс мрачно смотрит на них обоих, и жар спадает, а ее собственная улыбка тускнеет. Это последний раз, когда кто-то видит Фиону живой. V. Вытри слезы. На этот раз ее зовут Шеннон, его Ашер. Она — студентка Американского колледжа, учится за границей в Тель-Авиве, а он — израильский бизнесмен, возвращающийся домой после долгой, скучной поездки в Майами. Они сидят рядом, оживленно переговариваясь; спутя полчаса выходят на обсуждение спорта; спустя час он признается, что выпустился из того самого университета, в который она направляется, смотрит исторические фильмы и любит рыжих кошек. Он учит ее простым и полезным фразам на иврите, а она учит его ругаться по-испански. Их самолет поражает молния над Атлантикой. Пилот старается изо всех сил, но ничего не может сделать. Двигатели заглохли, и они стремительно приближаются к воде. Вокруг них кричат мужчины и женщины, плачут дети. Ашер может слышать молитвы на английском, иврите, на других языках. Разные религии, — все одна и та же молитва. Он мимоходом думает о своей собственной неминуемой смерти, а затем отмахивается от нее. Пожилая пара на сиденьях напротив обнимают друг друга; их глаза сухие, а чуть глубже — смирение. Шеннон цепляется за его руку, сжимает пальцы так, что белеют костяшки, и дышит часто-загнанно. У него сердце щимит отчего-то; такая молодая, даже выпивку сама еще купить не может. Впереди у нее такая долгая жизнь, полная ярких красок и позолоченных целей. Ашер мог бы полюбить ее, эту хрупкую девушку, в другой жизни. При других обстоятельствах. Она хотела стать адвокатом, хотела путешествовать по миру. А теперь она умрет среди кричащей в агонии толпы, утопающей в неисправном самолете. Скорее всего, это будет быстро… а может и нет; страх разорвет ее на части гораздо быстрее. Нет ничего отвратительнее ожидания своей неминуемой смерти. — Иди сюда, — говорит он ей, протягивая теплые руки к плечам. Шеннон съеживается в маленький комочек, к его груди прижимаясь и дрожа всем телом, а соленые слезы медленно скатываются к подбородку. — Все в порядке, закрой глаза. Прислушайся к моему голосу. Самолет продолжает падать; он тихо и спокойно рассказывает про то, как воровал яблоки в колледже, — ему это кажется забавным, по крайней мере — люди ревут и кричат; внутри становится жарко. И Шеннон смеется. Приглушенно, сдавленно, но смеется и не чувствует, как он резко ломает ей шею; не слышит этого слишком громкого, для одиночного звука посреди всего предсмертного гула самолета. Она умирает улыбаясь. Он закрывает глаза и ждет. Это совсем не долго. + I. ...они никогда не умирают. Она слишком молода для такой жизни. Это все, о чем Чейз может думать, наблюдая за Люси краем глаза. Она стоит перед витриной, рассматривая шоколадные батончики, и грязно-синяя дорожная сумка, испещренная пятнами крови, свисает с ее плеча. У нее под глазами — темно-фиолетовые круги; он всю неделю не оставляет попыток заставить ее нормально поспать. Он должен был убить ее. Их отец не был тем, кому можно перечить, и когда его дочь была поймана с парнем из конкурирующей группировки… решение казалось слишком очевидным, чтобы задумываться о чем-то другом. И отец доверил окунуть руки в кровь тому, в ком не сомневался. Чейзу, конечно. Ее смерть должна была произойти от его рук. Вместо этого она убила его дублера из пистолета и затащила в машину, а потом… а потом они оказались где-то посреди Аппалачей, запасаясь едой и тихо разговаривая о том, куда направиться: на север, или на юг? Люси была из тех, кто любит солнце; идея Тихоокеанского Северо-Запада не особо привлекала. Нью-Йорк — слишком очевидно. В Калифорнии у отца были связи. Именно поэтому они выбирают Вашингтон. А его изнутри разъедает что-то горькое и вязкое. Люси должна была быть в школе, выбирать колледжи и платья на выпускной. Он должен закончить университет с дипломом магистра и работать на… кого? ФБР? Вместо этого они убегают черт знает куда, окутанные запахом пота и табака, а его рука ложится на ее предплечье. «Идем, нам пора». Чейз побриться нормально не может уже вторую неделю, так что щетина уже порядочная пробивается, и она смотрит на него своими блестящими зелеными глазами; взглядом таким, который он определяет безошибочно. Взглядом, который он пытался игнорировать годами. Взглядом, который заставляет его губы встретиться с ее губами, перемешивая вишневый сахар с табаком, когда ее руки обвиваются вокруг его шеи. Он ее ближе притягивает, пальцами в светло-золотистых волосах путаясь; звонка дверного колокольчика не разбирает вообще, слышит лишь выстрел, что банку конфет свинцом прошивает. Отец врывается в магазин, в нескольких метрах всего останавливаясь, и дождевая вода ручьями струится по его лицу — абсолютно рассвирипевшему. Чейз слышит слишком отчетливо, как пульс грохочет в ушах, когда по бокам появляются еще два силуэта; ему даже поворачиваться не нужно, чтобы понять, кто это. Отец никогда один не ходит. Перестрелка заканчивается в считанные минуты. У Люси плечо саднит и кровоточит, стеклянная витрина магазина перебита в крошево; осколки хрустят под ботинками, когда она закидывает сумку на заднее сидение, а сама заваливается вперед. Шины крутятся на осыпающемся асфальте, когда старая легковушка растворяется в ночи. Вдвоем и на открытой дороге. Навсегда.