Мятная жвачка или «Уж лучше бы я его выдумал»

      Паше было одиноко. Холодно, больно, страшно. Неприятное ощущение погони то ли за чем-то, то ли от кого-то не покидало его. От него и самому хотелось убежать, вот только почему-то не получалось. Люди, события, предметы — все вокруг проносилось так стремительно, что юноша терялся, не знал, за что ему уцепиться, и чувствовал, будто падает, летит с обрыва прямо в тёмную ужасающую бездну, которая бесследно проглотит его, не оставив даже намёка на то, что он когда-либо существовал.       Несмотря на то, что все, окружающее Вершинина смешивалось в одну сплошную карусель пятен, он порой выхватывал из этой круговерти какие-то объекты — здания, образы. Все было серым, порой зеленоватым, но все равно печальным и пугающим, будто вязкая болотная трясина, грозящаяся затянуть в свою топь.       Однако Паша порой все же видел отчётливо, но различал лишь здания, что происходило весьма редко, и людей — это всегда были его друзья, четверо таких же несмышленых обалдуев, как и он сам, и притом не менее напуганных. Их образы иногда смазывались, точно непросохшая краска на холсте, размывались, смешиваясь с общей серой массой.       Впрочем, был ещё кто-то. Вершинин всегда ощущал его присутствие, не было ни секунды без него, точно каждое мгновение за самим парнем скользила, ни на шаг не отставая, тень. Юноша ни малейшего понятия не имел, кто это — порой он видел этого человека, и незнакомец казался парню смутно знакомым, но Паша никак не мог его узнать. Этот кто-то, казалось, был всегда, точно он старше самой Вселенной, старше мира — по крайней мере Пашиного мира. Человек был всем и сразу одновременно: спокойствием и буйством, умиротворением и страстью, нежностью и жаждой крови, угрозой и спасением, опасностью и защитой, тёплым, мягким весенним ветром и холодной стальной пулей, проходящей навылет, разрывающей внутренности. Он был незнакомым, но каждое мгновение казался таким родным и близким, точно вместе с ним Вершинин проделал какой-то длинный и трудный путь, как ребёнок с родителем.       Этот человек — воплощение таинственности, он чем-то манил юношу, вызывал у него интерес, буйное, почти детское, любопытство. Паша буквально изнывал, сгорал от желания познать незнакомца, прикоснуться к нему — однако это было недопустимо, недостижимо, и все попытки парня исполнить свое желание, понемногу, словно перерастающее в витальную потребность, сходили на нет.       Этот человек был, пожалуй, единственным ярким пятном в том сером размазанном мире. Он будто бы являлся звездой. Жаркой, непозволительно далёкой, пульсирующей искристо рыжим, точно солнечным, светом и чем-то ядовито чёрным, отравленным, тоскливым. Паша тянулся к этому человеку, тянулся к его страшному звездному свету, пытался выхватить предметы и события, проносящиеся мимо него, уцепиться за своих друзей, удержать их, стремился различить хоть что-то вокруг и сбежать от неведомой опасности, которую, казалось, чувствовал на каком-то новом сознательно или подсознательном уровне. Все было тщетно, юноша не мог даже с места сдвинуться и ощущал, как его скручивает, затягивает в жуткое небытие.       Паша, задыхаясь, сел на кровати. Он думал, что уже привык к этим снам. Ему уже почти перестали сниться какие бы то ни было другие — а эти почти каждую ночь. Юноша неустойчиво поднялся на ноги, ступая босыми ногами по прохладному полу. В комнате было темно, только тусклый свет жёлтых фонарей едва-едва бил в потолок из незанавешенного окна. Тихо.       Вершинин сделал пару шагов к столу, на ощупь находя покоящуюся на нем пачку мятной жвачки. Выудив изнутри беленькую подушечку, парень чуть дрожащими руками закинул её в рот — хорошо. Паша со смесью светлой грусти и безразличия в очередной, наверное, уже стомиллионный раз, вспомнил о том, как мать ему то и дело говорила и продолжает повторять о вреде жвачки на голодный желудок, однако сам он не придаёт этому особенного значения — для юноши резинка уже давно стала неким антистрессом. Вершинин помнил, как ещё в детстве, лет в семь, впервые попробовал жвачку. Она тоже была мятная. Жгучая, но в то же время холодная — полное поражение для ребёнка. Юноша с тех пор ещё столько различных вкусов перепробовал, не перечесть, но именно мятная осталась его безоговорочным фаворитом.       Возможно, потому, что ассоциировалось у Паши с детством, временем, когда не нужно было заботиться о всяких взрослых проблемах, и можно было просто быть счастливым. Вершинин крайне любил мятные жвачки, быть может, готов был за них весь мир продать.       И вот сейчас, чувствуя во рту знакомый, приятный успокаивающий вкус, юноша прикрыл веки, рвано втянул носом воздух, снова распахнул глаза и приблизился к окну. Август. Жарко. И так форточка открыта, но Вершинин размашистым движением распахнул широко окно, опираясь локтями о подоконник и слегка перегибаясь наружу, чувствуя, как немного прохладный ночной воздух, лижет кожу его голого торса, заставляя её заходиться толпами мурашек.       Паша жадно дышал и, вновь прикрыв глаза, принялся прокручивать в голове свой сон. Он был далеко не первым — за последнее время юноша видел столько подобных сновидений, что уже сбился со счета. Этот вышел не совсем удачным — обычно эти сны были более детальными: порой Вершинин видел образы отчетливо, видел лес, дорогу, здания и даже целый город, который некоторые строения почему-то в себя не включал, точно они были из каких-то других мест или даже миров. Иногда он был таким же серым, как и все остальное, порой, и того хуже, но все-таки проскальзывали моменты, когда все вокруг словно обновлялось: там и тут мелькали незнакомые люди, кипела жизнь, все блестел и пестрело насыщенными красками, которые были настолько яркими, что от них болели глаза. Там, в том городе присутствовал и незнакомый человек — мужчина, как уже понял Паша, которому несколько раз удавалось увидеть его четко и даже разглядеть чужое лицо — который так часто появлялся во снах юноши. Именно в том месте он был самым ярким, теплым, светлым, будто бы пылающим всем самым хорошим, что только есть в мире. Там он был Солнцем, которое еще не превратилось в отравленную пульсирующей чернотой страшную звезду. Вершинин, разумеется, точно не знал, но отчего-то был уверен, что таким этот человек был именно до чего-то. Чего-то такого, что его испортило, возможно, сделало ему больно. Паша боялся, что это было именно так, и даже сочувствовал мужчине. Это сожаление было искренним, ведь юноша воспринимал незнакомца как кого-то реального, существующего, почти осязаемого, искренне верил в то, что этот человек действительно где-то есть. Страшнее всего было представить, что все эти сны — просто выдумка, бред, беспорядочно сгенерированный разумом.       Вершинин много думал о них. То и дело спрашивал у друзей — образы которых мелькали в его сновидениях почти каждую ночь — не снилось ли им что-нибудь подобное, но все только качали головами и крутили пальцами у висков. Даже Аня, вскоре после знакомства с которой и начались сны. Паша думал, что уж у нее-то мелькало нечто похожее — но нет. Юноша все же не терял надежды и почти все свои сны такого рода пересказывал товарищам в надежде что-то в них пробудить или хотя бы заинтересовать, чтобы они сами попытались вспомнить, и выходило все равно из рук вон плохо. По крайней мере, Вершинин радовался тому, что друзья у него понимающие за сумасшедшего пока не считали — ну, разве что Леша, хотя он только шутил по этому поводу, и совершенно серьезно так не думал. Однако факт того, что никто, кроме самого Паши ничего подобного не испытывал, не видел, не ощущал, очень расстраивал юношу, даже немного напрягал, заставлял задуматься — а не сошёл ли все-таки парень с ума?       Порой Вершинин даже ловил экзистенциальные проблемы, задумываясь о том, что, быть может, то, что он принимает за реальность на самом деле тоже сон. От этой мысли становилось не по себе, немного жутковато, но юноша старался на таких раздумьях не зацикливаться. Паша очень мучился — больше всего на свете ему хотелось найти ответы на свои вопросы, узнать, что ему снится, почему это ему снится, кто этот мужчина во сне, существует ли он на самом деле. Мысли обо всем этом почти ни на секунду не выходили из головы Вершинина, и это зачастую играло совсем не на руку, так как юноша, отвлекаясь, выпадал из реальности, терял концентрацию внимания, что-то порой упускал. Это его пугало, в том числе и потому, что он боялся получить некую подсказку, какой-нибудь знак свыше, нечто, что могло бы ему помочь во всем разобраться или, может, начать понимать хоть что-нибудь, но, из-за того, что будет витать в облаках, пропустить это «нечто» мимо себя, потерять единственную возможность все узнать.       Иногда вся эта каша в голове настолько донимала Пашу, что ему хотелось начать плакать, причем по-детски отчаянно, забившись в угол и вытурив все мысли из своей головы насовсем, чтобы больше никогда в своей чертовой жизни о них не вспоминать. Может, это помогло бы ему вернуться к более или менее спокойному, адекватному существованию, не изнурять себя постоянными вопросами. Юноша ведь тоже не железный. Все чаще ему хотелось, чтобы кто-нибудь его обнял, шепча на ухо, что никогда от себя не отпустит, а все остальное обязательно наладится. Разумеется, Вершинин не был обделен любовью родителей и друзей, и все же это отчего-то казалось ему чем-то не тем. Пашу будто бы то и дело посещало желание завести какие-нибудь романтические отношения, но не так просто, чтобы попытаться закрыть кровоточащую этим самым желанием рану где-то внутри, а по-настоящему искренние, такие, чтоб все в жизни за них хотелось бы отдать. Юноша пытался начать такие отношения с Аней — она ему действительно нравилась, вот только, спустя какое-то время, Вершинин понял, что любит и ценит девушку как человека, платонически, точно так же, как он любил и ценил того же самого Леху, например, хотя порой Паше почему-то снилось, как они с Антоновой целуются все там же, где-то среди странной серой круговерти его сновидений, однако Вершинин не придавал этому особого значения. Юноша довольно быстро разбежался с Аней, впрочем, они остались хорошими друзьями. До Антоновой у парня, конечно, были, можно сказать, отношения, но даже он сам не считал их серьезными — так, лет в пятнадцать-шестнадцать за девчонками бегал. И вот теперь эта странная и доселе неведомая Паше необходимость в дополнительной любви стала давать о себе знать, причем довольно остро.       Вершинин почувствовал отрезвляюще холодную влагу на своем лице, ощутил, как со лба, затем со щек, с носа стали стекать небольшие капли, оставляя мокрые дорожки на коже. Шумнее зашелестели листья деревьев во дворе. Юноша разлепил глаза, различая в свете фонарей, как стремительно темнеет от сырости асфальт. Приятно и переливчато зашумел летний ливень. В комнату ворвался влажный запах свежести. Паша на секунду задумался о том, что некоторые люди находят дождь романтичным, притягательным или просто приятным, в то время как другие — его терпеть не могут. А ему, по сути, все равно. По крайней мере, сейчас.       Вершинин несколько секунд помедлил, глядя, как уже значительно покрупневшие капли дождя барабанят по подрагивающими под их ударами листьям зеленых кудрявых деревьев; как забавно нахохливаются несколько голубей, пару минут назад горделиво вышагивающих у подъездной лавочки в поисках чего-нибудь съестного. Юноша задержался, чтобы встретить очередной порыв легкого, свежего пропитанного сыростью дождя ветра, обдавшего кожу всего тела такой прохладой, что Вершинин ощутил, как холод пробирается куда-то внутрь, к костям и органам, и вздрогнул. Поглубже вздохнув, Паша будто бы с неохотой закрыл окно и поежился. Лениво потянувшись, он выкинул жвачку в небольшую мусорку, покоящуюся под столом, и забрался обратно в кровать, поплотнее кутаясь в одеяло. Парень мельком взглянул на экран сенсорного телефона, жмурясь от яркого света, чтобы узнать, который час — дело близилось к пяти утра. Спать теперь отчего-то не очень хотелось, но надо было — учеба еще, конечно не началась, да и к тому же следующий день был выходной, однако Пашины родители почему-то вдруг твердо решили с утра пораньше поехать на дачу, работать на огороде. От этой затеи Вершинин был совершенно не в восторге, но отказаться не мог — родителям-то помочь надо.       Засыпая, юноша вновь и вновь прокручивал в голове мелькавшие в его снах образы, стараясь выцепить из них хоть что-то знакомое, но толку от этого было мало. Напоследок Паша в, пожалуй, стотысячный раз подумал о мужчине из своего сновидения, поразмыслил над тем, что мучающие его сны никак не хотят прекращаться, и наконец твердо решил для себя обязательно найти того человека, или хотя бы попытаться это сделать — быть может, он и вправду сумеет дать Вершинину ответы, в которых тот так нуждается.       Уже почти провалившись в сон, юноша задался, наверное, самым пугающим его вопросом, связанным с мужчиной из его сновидений: «А что, если я его выдумал?». Паша, правда, не хотел, даже боялся верить в то, что все, видимое им по ночам — всего лишь его выдумка, в том числе и загадочный человек. Однако какая-то более рациональная и склонна к реализму часть Вершинина продолжала предательски въедаться в его подкорку, навязчиво нашептывая о том, что этот вариант отвергать нельзя, ведь он был бы самым правдивым.       «Хотя, может, если бы я его действительно выдумал, все было бы намного-намного проще, стало бы лучше, чем сейчас», — напоследок успел подумать Паша, наконец проваливаясь в сон.