Наше время.
Клаус задумчиво накладывает мазки на холст, один за другим. Образ будто бы знакомый, но такой далекий. Он всё ещё помнит её черты. Да только вот сквозь туман, смутно. Как отражение деревьев в весенних лужах, трепещуще размыто. Помнит переливы её голоса. Как далекие звуки из снов. Весь её образ в его сознании теперь соткан из хаотичных видений, преследовавших его веками. «Верни меня скорее». Он не сделал этого. Столько раз хотел, но вечно что-то мешало. А теперь лучше? Клаус впервые вынужден признать, что ошибся. Потому что сейчас Майкл будет здесь. И она. И он. И этот его план, такой странный, неопределенный, завязанный на не самых надежных в мире людей. Успокаивает одно: вместе с ним они будут спасать шкуру себя или своих друзей. В их же интересах не дать ему погибнуть. Будь у него другой выход — не задумываясь, выбрал бы его. Но другого нет. И сейчас нужно рискнуть всем. Но сознание не оставляет мысль: а что если… Не думать об этом. Он всё решил. Он поставит на карту собственную жизнь, если нужно. Просто потому что наконец признал перед самим собой кое-что важное. Пятьсот лет понадобилось. Смотрит на свежую картину критически. А потом смело кисточкой накладывает яркую изумрудную краску. И в груди что-то ломит. «Прости». А за что прости? За то, что не сказал чего-то важного? За то, что сделал таким же монстром? За то, что отобрал полтысячелетия жизни? А, может, за то, что дал проклятье вечности? И, наконец, за то, что оставил. Не спас, а сделал так, как было легче. У них могли бы быть эти пятьсот лет. Но он сам так решил. Девушка с картины смотрит печально. А он едва ли может вспомнить какой она была. Отчаянной хрупкой девочкой, безжалостным монстром, его отражением. Но больше всего он помнит ее глухой крышкой деревянного гроба и сожалений, которые очень обостряются каждую весну, когда он вздыхает этот запах свежих цветов, а она — нет. Для Клауса весна пахнет не рождением всего, а несбывшимся с привкусом слабой надежды на далёкое «когда-нибудь». Он хмурится, глядя на холст. А потом резко перечеркивает всё черной краской. Он ни разу ее не рисовал. Наверное, потому что боялся снова посмотреть в эти глаза.***
Клаус идет в неизвестном направлении по пустому парку Мистик-Фоллс. Ему впервые за множества столетий некуда торопиться, он временно затаился в ожидании. Чувство, надо сказать, непривычное. Ему видится одинокий светлый силуэт впереди. И он невольно устремляется к солнцу, хотя оно и сжигает бессмертных монстров. Кэролайн. Сидит на скамейке, уткнувшись в книжку, не замечает его. Её лицо он может воспроизвести в мельчайших деталях. Такая живая. С прямой спиной, нервными движениями, отрывистыми фразочками. Такая независимая. В любой момент может послать его куда подальше, а, может, и сказать правду. Ту, на которую никто никогда бы не осмелился. У них ничего бы не вышло. Потому что она будет покорна только с тем, с кем почувствует, что нет никакой опасности. А Клаус Майклсон — сама опасность. Она не может доверять ему. Она не может доверять и себе рядом с ним. А Клаусу нужны доверие и покорность. Чтобы он и сам мог положиться. У них никогда бы ничего не вышло. И он думает о другой. О той, кто имел его безграничное доверие. О той, кем он дорожил и поэтому спрятал, как величайшую драгоценность. Он знал, что она не сможет себя защитить. А такие, как Кэролайн, могут. У них никогда бы ничего не вышло. Но он всё равно восхищается ей, глаза закрывает, чтобы не ослепнуть от её света. — Кэрри. Она поднимает на него взгляд. Ее не часто так называли. А теперь это вырывается у первородного гибрида, который замер в нескольких метрах от скамейки, на которой она сидит, и смотрит на нее с неожиданной нежностью и, кажется, горечью несложившегося и невозможного. Кэролайн позволяет себе робко улыбнуться. Такая странная встреча в парке. В спокойный безветренный день, когда им не угрожает очередная сверхъестественная опасность, она мирно читает книгу под сенью шуршащих листвой деревьев, а он без дела прогуливается по пустым дорожкам. — Можно? Она кивает, после чего он опускается рядом, вытягивая ноги вперёд. — Что читаешь? Обычный разговор старых знакомых. Так странно. Кэролайн показывает обложку — «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. — Прекрасная женщина и трое безумцев, — вспоминает сюжет Клаус. — Они ее любят, но они же и сводят ее в могилу. А она ничего с этим не сделает. Так реалистично, на самом деле. — А по-моему она дура, — смешно морщит носик Кэролайн. — Крутит ими, никакой определенности. А ещё бездействует. Влюбляется в типичного пустого красавчика, соблазняет мрачного психопата и не замечает истинной преданной любви чудовища. Просто есть девушки, которые всегда окружают себя не теми мужчинами. — Хочешь сказать, ты не такая? — улыбаясь и демонстрируя ямочки, искренне интересуется он. Она задумывается, сдувая с лица упавшую прядь. — Наверное, я не лучше. Сначала серийный убийца «плохой брат», потом провинциальная звезда футбольной команды, потом ревнивый припадочный оборотень, затем… — она ненадолго приостанавливает перечисления, подбирая описание для сидящего рядом. — Мрачный психопат, чудовище и опасный красавчик в одном лице, — так его ещё не называли и он от души смеется, — и, наконец, «хороший брат». — Должен быть у «хорошего брата» какой-то изъян. Кэролайн притворно задумывается. — Ах да, точно, иногда он входит в режим потрошителя и тогда становится похлеще «плохого брата». Они вместе расслабленно смеются. Стефан бы сейчас, наверное, обиделся. Он ещё мальчик, полтора века — ничто. Сравнивая с тысячелетним гибридом, конечно. — Но и ты не сильно лучше в личной жизни, давай признаем это, — заявляет Кэролайн. Её простенькое платье в цветочек привлекает его внимание. Он рассматривает пестрый рисунок. — Ммм… Да неужели? — Ты усыпил женщину, столько для тебя значившую, чтобы не иметь слабых сторон. Она говорит это, как что-то само собой разумеющееся. Он отвлекается от своего увлекательного занятия и поднимает на неё взгляд. Там нет осуждения. Лишь небесная синева. Она произносит очевидный факт, который извлекла из истории, которую он, в конечном итоге, ей рассказал. — Я собирался разбудить ее тогда, когда мы достроили королевство в Новом Орлеане, — защищается он (почему-то ему важно, что Кэролайн будет думать). — Я хотел ввести туда свою королеву. Мне казалось, что опасности больше нет. Но Майкл вернулся. Город горел, мы бежали. Именно в тот момент он похитил гроб с Эдме. И всё. Я потерял надежду. Был уверен, что он убил ее — это было самым ожидаемым. Я понятия не имел, что невозможно уничтожить её, пока она спит. И она слышит боль в его голосе. Злость на самого себя. Он винит себя. — Если бы ты не погрузил ее в сон и оставил подле себя, ты бы куда лучше мог защитить ее. Она не собирается убеждать его, что он не виноват. Ведь всё так. И ей жаль ту девушку, какой бы она не была, ту, которой не предоставили даже малейшего выбора. Он распорядился их чувствами, её жизнью. Чтобы что? — Ты всегда боялся, Никлаус Майклсон, — грустно вздыхает Кэролайн, с сожалением глядя на него. — Но однажды тебе придется выбрать между своим страхом и тем, что тебе дорого. И она медленно поднимается, уходит прочь, оставляя лишь аромат фруктовых духов, нерадостные мысли и воспоминания о последней тысяче лет.