***
Картина, открывающаяся с края шахты у нас под ногами, канонична для любого мелкого ЛГБТ-сообщества, с пеной у рта борющегося за свои попранные права. Мелкого, потому что крупные обычно свои права попранными не считают. Они просто их отстаивают ради любви к искусству. Здесь же, в нижней камере, всё истерично машет знамёнами и выпрыгивает буквально из штанов: да, мы геи, да, смотрите, мы геи, геи, геи и вы должны нас принять такими, какие мы есть. — Ох ты ж, педики! — воскликнул Тримагаси, нацелив остриё ножа на старшего представителя стаи особей голубых кровей. Высокий унылый мужчина средних лет, совершенно голый, возлежал на простыне на полу, подобно натурщику из художественного университета. Второй, совсем юный, возможно даже несовершеннолетний, делал ему расслабляющий массаж. На вид выглядело это вполне пристойно, во всяком случае, пока. Рядом с умывальником у них висел гигантский плакат со стоп-кадром из гей-порно — видимо, один из разрешённых предметов. Наверняка его прихватил с собой юнец, ибо второй предмет гораздо больше подходил его «папочке». Под плакатом уютно расположился синий надувной бассейн, ну знаете, в котором детей обычно купают. За десять евро штука. Чудаки ребята… Я смотрела и офигевала, как два таких весёлых гуся сошлись под нами на одном уровне, видимо, успешно помолившись после своих собеседований ироничному Богу Дыры. Администрация ВЦС всегда, видимо, знала толк в извращениях. — А вы кто такие? — смешно растягивая букву «а» и добавляя её в конце чуть не каждого слова, возмутился юнец. У него получилось «а выа ктоа тааааакиеа? — Мыа нормааальныеа людиа!» — передразнила я его, опасно свисая над шахтой; однако, Тримагаси крепко меня держал. Тинейджер-массажист поднялся во весь рост: он оказался ещё выше, чем его друг, метра под два точно. Но даже его внушительного роста не хватало для того, чтобы ударить меня или утянуть с края. — Да лаааадно, — усмехнулся парень, переведя быстрый взгляд с Тримагаси на меня и обратно, — Ты такая же, как мы, только чуток другааая. Что, простите? — Геронтофилия, равно как и педофилия, относится к устойчивым сексуальным девиациям и не приветствуется добропорядочным обществом, — глухим басом прогудел «папочка», заворачиваясь в простынку, как римская статуя. Теперь его возлежание можно было изобразить на холсте в контексте известной темы «отдых римского патриция». — За педофилию сажают, вообще-то, придурки вы недоделанные, — холодно отрезал Тримагаси. Его реакция меня завела и взволновала, как будто он меня этой фразой только что защитил от посягательств презренных нижних. Юнец показал нам два фака сразу и демонстративно отвернулся, возвращаясь к своим обязанностям «придворного» массажиста. Его унылый рыхлый спутник скинул с себя простыню с заметным вздохом облегчения, а мы задвинулись обратно в камеру и, рассерженные, отправились по своим нарам ждать скудный обед. Сегодня в меню присутствовали: обглоданные кости, соевый соус и рыбьи хвосты. Для начала неплохо.***
На пятый день внезапно сгорели соседи сверху. Видимо, кто-то из них не выдержал и спрятал заначку, может быть, косточку или форелевый позвонок; результат в любом случае получился плачевный. Запах горелого свиного шашлыка преследовал всю вертикаль этажей на десять, как минимум. И довольно долго. Меня мутило от одной мысли, что они там сейчас лежат, обугленные и скрюченные чёрные головешки, а в ушах стоял их предсмертный рёв. На восьмой день в шахту с пронзительным свистом обвалилось тело очередного суицидника. На десятый явилась неизменная Михару, которая демонстративно уселась к нам спиной и не шелохнулась ни разу, пока платформа не увезла её к геям. Почему-то я обиделась; в прошлый раз она была куда приветливее. Геи, к слову сказать, внезапно начали устраивать продолжительные ночные секс-марафоны: и в чём только у них жизнь держится! Хотя если подумать с медицинской точки зрения… Вероятно, это лучше, чем откровенный каннибализм, натуральный белок, все дела; но мне даже воображать это было противно. Тримагаси приучился спать головой под подушкой, а я, отодрав от своей простынки два квадратных лоскута, соорудила из них довольно крепкие беруши. Идите на хер, господа. С едой на этот раз всё оказалось очень и очень печально. Брокколи кто-то выше сметал подчистую, сухари иногда появлялись, но чаще в виде крошек; зато косточки и рыбьи потроха радовали нас практически каждый день, если это можно было назвать радостью. И соевый соус. К середине срока я похудела на пять килограмм, а Тримагаси на девять. Учитывая, что он и так-то не был пухленьким, передо мной теперь сидела, стояла или лежала (по настроению и в зависимости от времени суток) сама стройность. Жилистый и тонкокостный одновременно, невысокого роста, с отросшими серебряными волосами, он стал невыносимо похож на индейского шамана, японского мудреца и испанского конкистадора. Три человека в одном. Это его перманентное состояние вернулось, пусть и через лишения, но он держится молодцом, не сердится ни на что и даже почти не брюзжит на соседей снизу. Со второй половины пребывания на семьдесят девятом начинает происходить нечто странное: сны всё чаще путаются с реальностью, стирается граница между явью и зазеркальем тревожных тяжёлых видений, посланных коллективным разумом Дыры. Чтобы не утонуть в галлюцинациях досрочно, я начинаю вести свой дневник интенсивнее. И да: моя одержимость Тримагаси буквально ест меня заживо, но что удивительно — по-другому я и не хочу.***
Это произошло в день девятнадцатый, перед «красным часом», без какого-либо предупреждения случилось спонтанно, само собой. Тримагаси чертил на стене линии, короткие и длинные, как моряк на необитаемом острове исчерчивает ствол пальмы подобием примитивного календаря. На этом уровне они с Мэй приняли совместное решение не рисовать по бетону солнце повторно, как будто оно не могло дойти сюда даже после заката. Хотя так выглядела жестокая правда: увы, не могло. Солнце изображали тюремные лампы. Они висели в каждой камере по умолчанию; грех было жаловаться. Нечего вообще чертить всякую ерунду и портить общественное имущество. Свет. Вода. Еда. Постель. Собеседник. Что-то ещё? Красный свет надвигался звенящим предчувствием, пока Мэй расчёсывала свои расплетённые длинные волосы у треснувшего зеркала. Она делала это задумчиво, внимательно рассматривая и прощупывая каждую прядь — не из самолюбования, а из кинестетического наслаждения, как будто волосы имели ярко выраженный терапевтический эффект. Нечто вроде снотворного или врождённого природного успокоительного. Тримагаси наблюдал за ней издалека, медитативно созерцая её силуэт — в целом — и волны волос — в частности. В его голове опять разворачивалась суровая борьба: одна половина мозга подталкивала его к подруге как можно скорее, чтобы уже не только обнять её и погладить по плечам; а вторая, словно кучер-садист, натягивала вожжи, потрясая давно забытыми приличиями и более-менее порядочным воспитанием. Тело его изнывало от истощения, это да; но куда сильнее оно изнывало от того, о чём мечтала и чего ждала Мэй. Да, Мэй, да, моя милая улиточка, танцуй и пой, как умеешь, пиши и шути, как можешь, ешь, что придётся, дыши, живи, радуйся: я, кажется, действительно влюблён в тебя, я хочу тебя, мне слишком много лет для плотских утех, но я знаю, что всё ещё могу. Это невозможно не заметить: ты возродила во мне мужчину, которым я был лет двадцать назад. Мой последний роман с коллегой, врачом-кардиологом, помню как сейчас: это было ровно двадцать лет назад, а после я не знал женщины. Ни одной. Ты не следующая. Ты первая.***
Мэй прикрыла глаза, когда он подошёл к ней с ежевечерними ритуальными объятиями; его пальцы сегодня были теплее, чем обычно, почти горячие, а движения казались более эмоциональными, чем всегда. Мэй списала это на очередную галлюцинацию. Пожалуй, так бы оно и пошло опять по накатанному, если бы Тримагаси вдруг рывком не развернул подругу к себе лицом и не прижал решительно её бёдра своим коленом к стене. — Что ты… — попыталась спросить Мэй, задыхаясь от накрывшего её цунами осознания того, что произойдёт дальше, но он не дал ей договорить. Как в замедленной съёмке, она рассмотрела каждую морщинку на его коже, каждую искорку в глубине его светло-серых глаз, увидела, как раскрываются его губы навстречу ей, искажаясь всепоглощающим вожделением и безудержным желанием. Нарисованное солнце. Тогда Мэй хотела его поцеловать, но и он тоже хотел. Стиснул зубы покрепче, не выдал себя, показав чудеса умения «удерживать лицо» в трудной ситуации. Она задыхалась от той алхимии, которая в этот миг бушевала внутри неё, она истекала невидимой кровью, готовая разлиться в его руках огненной водой, пылающим пламенем полного доверия: бери меня, любимый, вот я горю, не сгорая, и принадлежу тебе целиком и полностью. Мой повелитель, нет никого прекраснее тебя ни в Дыре, ни на воле. Нет никого, кто мог бы сравниться с тобой ни в прошлом, ни в будущем. Возьми меня. Наполни меня. Опустоши меня. Убей меня. Воскреси меня. Только не останавливайся. Хорошая причина быстро сойти с ума. Тримагаси её услышал. Он был настойчиво-нежен в начале, и безгранично жёсток в конце, когда оставлял на её спине царапины, поверхностные — ногтями, глубокие — остриём ножа «Самурай Плюс». Мэй помнила боль, которую так любил причинять ей Делл, но это были настолько разные оттенки и смыслы двух непохожих болей, что небо и земля казались ей сейчас больше родственниками, чем боль от Делла и боль от Тримагаси. Другие мужчины из прошлой свободной жизни после нескольких насильственных актов Мэй с ненавистным индийцем отошли во мрак и тихо-мирно погасли. Как будто их и не было никогда. Но в миг, когда Мэй почувствовала требовательный горячий пульс Тримагаси внутри себя, когда вибрация его желания слилась с её желанием, увеличивая их взаимную страсть многократно, откровение вошло в её жизнь — и Делл тоже погас во мраке. Теперь у Мэй не было никаких бывших и прошлых. Тримагаси был над ней, за ней, под ней, перед ней, в ней, повсюду. Лишь он один. В нарастающем ритме мчащейся к естественному финалу близости, Мэй схватила его за руку — за ту, в которой он держал нож — и сама с нажимом провела лезвием по своему плечу. Царапины на спине, эквивалентные следам от кошачьих когтей, никак не могли сравниться с этой внушительной бороздой, чуть не до кости распоровшей бледноватую кожу, светло-жёлтую подкожную клетчатку, багровую толщу мышцы. Густая кровь тотчас хлынула из раны, заливая собой всё вокруг: и саму Мэй, и Тримагаси, и постель, на которой они извивались, как змеи. — Боже, да что ты со мной делаешь, улиточка моя, Господи! — задыхаясь, воскликнул Тримагаси и его тут же выгнуло дугой, словно от удара электрического тока. Они закричали одновременно. И одновременно рухнули на окровавленную подушку, сжимая друг друга в объятиях, как в металлических тисках. Спустя пять секунд от соседей снизу донеслись дружные аплодисменты и одобряющий лихой свист.***
«…Платформа больше не владеет нами, как раньше. Да, она важна, да еды нам всё так же не хватает, но на этом уровне у нас появилось нечто большее. Пусть даже ненадолго…» Мэй пишет последнюю фразу в блокноте и плачет: плечо дёргает и печёт, спина горит, кровоточащие раны пока свежи и воспалены, но не это важно. Тримагаси целует её в мокрые щёки, в солёные губы — не плачь, моя радость, не думай о времени, мы ещё поборемся. До конца твоего срока у нас целых девяносто два дня. Девяносто два дня это маленькая жизнь. Он как всегда прав.