Ревность

Тень сидит на четвёртой перекладине и смеётся. Его смешит мое беспокойство от появления в Доме посторонних. Умершие не растут и не меняются, и все, что есть в его памяти, если она у него сохранилась — это только наша пубертатная возня под одним одеялом и струи воды, смывающие результат стыдливого исследования друг друга. Но мне уже не пятнадцать и, даже будь брат жив, мне бы было этого мало. Тогда в Кофейнике мне показалось, что Табаки просто в очередной раз раздул из мухи слона только для того, чтобы вытащить люд из весеннего авитаминоза и апатии. Он уже неоднократно с ехидными глазёнками намекал на мой преувеличенный интерес к Р Первому. Боже, как меня это раздражает! — Потому что он прав, — смеется Макс. Помню день, когда Ральф вернулся и зашел к нам в класс, я чуть не навернулся со стремянки — закружилась голова, от острого, как пузырьки газировки, приступа счастья. Я улыбался, подавая ему кофе, так, что лицо болело, и не мог перестать. Потом пришлось хвататься за колено и изображать приступ боли, потому что мне хотелось прыгать козлёнком и... — Ты хотел его поцеловать, — припечатывает Макс. Да-да-да! Я хотел поцеловать его прямо вот там в коридоре при всех и тут же наорать, спросив, как он мог так долго где-то шляться, позабыв про Дом! — Про тебя, не про Дом. — Ты невыносим, — шиплю на брата и выволакиваюсь в коридор. Третий день я охочусь на знакомую Р Первого. Её называют Мормышкой. Пришлось уточнить в словаре значение этого слова. Если она Мормышка, то я хищная рыба и пока мне не везёт, снасти обходят мои места кормёжки. Я даже не успел толком рассмотреть эту женщину, только мельком с лестницы видел коротко стриженный затылок каштановых волос и слышал заливистый смех, когда она с кем-то говорила. Да, Мормышка здесь не одна. С ней ещё одна женщина, похожая на тяжеловозную лошадь — унылая и грузная, кто-то из логов окрестил её Ломовоз. А еще с ними отвратительный типчик, каждый день в новых костюмах и выглаженных рубашках. Кудрявый блондинчик с лицом развратного херувима, этакий лукавый Эрот с пухлыми алыми губами. Рыжий назвал его Розанчик, побелев от зависти к нежно-розовым рубашкам, и теперь таскается на крыльцо покурить каждый раз, как этот оторвётся от бумаг. Только Большой Крыс зря пыжится — этот розовый бутон положил глаз на нашего Чёрного Ральфа. — Твоего, — тут же поправляет Тень, дыхнув из-за плеча. — Да-да, моего! — шиплю, стоя у стены, и кто-то из псов тут же шарахается в сторону, бормоча о птичьих припадках. Буквально вчера я наблюдал, как эта розовокожая гнусь, трепеща поросячьими белёсыми ресницами, попросил Р Первого помочь принести папки с первого этажа и томно пялился в спину нашему воспитателю. А потом с пошлым хихиканьем благодарил, сетуя на то, что он не такой сильный мужчина. Боже, дай мне терпения, я близок к смертоубийству! А главное, что наш Р Первый…. — Хорошо, — воплю я Тени до начала уточнений, — мой Р Первый! И не начинай даже! … пропустил еженедельный день стайного террора. Просто заглянул в спальню, спросил, все ли в порядке, как самочувствие и ушел. Ни тебе ястребиного взора, от которого все стайные нычки, кажется, сами начинают ворочаться в тайниках, ни внеплановых ночных проверок, обыска и моего любимого «дыхни». Когда можно, привстав на цыпочки или наклонившись с насеста, невесомо выдохнуть в миллиметре от упрямо сжатых губ и аккуратно втянуть носом смесь запахов из одеколона, кожи и табака. Ральф летает по коридорам и лестницам с лихорадочным блеском в глазах, непривычно улыбчивый и добродушный. Мне это не нравится. Аудиторов поместили в комнату, когда-то принадлежавшую Седому. При входе дежурит кто-то из Ящиков, чтобы никто не мешал работать, и иногда Шериф или Ящер гоняют любопытных. Сегодня я намерен познакомиться с этой фам фаталь, из-за которой (да помню я!) мой Ральф на себя не похож. Устраиваюсь на Перекрёстке. Тень заползает на пианино и временами касается продавленных клавиш, отчего инструмент всхлипывает и тихонечко стонет. Мы ждём.