Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно

      В последнее время на южном побережье Империи редко выдавались ненастные дни, и Якуб ждал каждого из них с нетерпением, чтобы выбрать идеально подходящий. Сегодня с самого утра шёл дождь: песок на берегу совсем размок и неприятно проваливался под ногами, на дворе позади дома густая зелёная трава утопала в глубоких лужах, а шумевшее за окнами море окрасилось оттенками серого и изредка раздражённо плевалось на берег вместе с белой буйной пеной спутанными грязными водорослями. Дня более подходящего в этом месяце ему уже не дождаться, и Якуб отдал слугам приказ готовить необходимые подношения.       Он не посещал запрятанное в скальной расщелине неподалёку святилище чаще раза в год, только в месяц болезненной памяти, когда скрывать от немногочисленных гостей своё состояние становилось невыносимо, а в груди, за всеми застарелыми шрамами, ныло здоровое сердце бывалого воина. Якуб сменил белую тогу на более подходящие трауру чёрные одеяния, накинул старый походный плащ, лёгкий и совершенно не спасающий от дождя, достал из дальнего сундука древний кривой кинжал. Его лезвие почти затупилось от времени, потемневший металл давно не мог резать плоть, как раньше, и едва ли царапал кожу, а витая рукоять, покрытая запёкшейся кровью, требовала заботливой чистки, но каждый раз, взяв его в руки, Якуб не мог заставить себя стереть следы времени и былых сражений с трофея. Он взял его таким из руки, выронившей в посмертной слабости оружие, и таким он бросит его однажды к ногам Ареса и Энио, отдавая воинственным богам свой последний долг.       Слуги принесли ему суму со всем необходимыми чашу и он, вложив кинжал в ножны на поясе, покинул свой дом, провожаемый только тишиной — даже смотреть на своего господина сейчас не решился никто. Холодный дождь мгновенно наполнил чашу в его руках, смешав воду с кислым красным вином, отяжелил его плащ, и тот теперь давил на его плечи, будто чьи-то руки отчаянно вцепились в него, не отпуская, умоляя не уходить. Так говорили с ним беспокойные духи его постыдного прошлого…       В тот день, много лет назад, погода была той же — ненастной и хмурой, и сам Арес в тот день разъярился на своих беспомощных слабых потомков. За оставленную землю, за непролитую кровь, за сохранённые жизни, за разрушенные алтари. Они ничего не могли сделать тогда, бессильные перед мощью беспощадного Рима, и, видно, такая судьба была уготована всем землям Эллады — однажды, как и все прочие, войти в состав великой Империи. Но его народ ни перед кем не склонял головы и никому не приносил присягу кроме своих царей.       Якуб с трудом откатил от входа небольшой валун, скрывающий его маленькую тайну, и протиснулся в расщелину, медленно продвигаясь по узкому ходу с большой чашей, постоянно цепляясь плащом за острые выступы тёмной скальной породы. Он вынул из чаши маленький сосуд с маслом, вылив ровно половину в пиалу в маленькой пещере, которой едва достигал солнечный свет, чиркнул камнем о камень несколько раз, высекая искру и поджигая масло на алтаре. Его ритуал начался.       На самодельном алтаре перед ним только обрубок меча и круглый щит, старый шлем с опалённым ржавчиной бронзовым плюмажем смотрел на него пустоглазым черепом с немым неодобрением, проклиная его, как и каждый год, за поруганные традиции. Его траур должен был закончиться ещё до истечения месяца, а растянулся на несколько лет, но вместе с ним сохранилась и память, отказаться от которой он был не в силах.       Несколько маслин — для Афины Паллады, богини военной стратегии. Коршуновы бурые с белым перья — для Ареса, орлиные чёрные — для Зевса. Старая монета — Гефесту; заботливо сплетённый служанкой венок — для Ники; кривой старый кинжал — на алтарь для Энио, но это будет позже. И только для Танатоса Якуб не принёс ничего — жестокосердный бог смерти не приемлет даров от людей.       Якуб отставил опустевшую чашу с плескавшимся на дне вином, смешанным со стылой водой, вынул из ножен трофейный кинжал. Он потянулся к своим волосам, перехватив поудобнее лезвие, и его плеча вдруг коснулись чужие пальцы, впрочем, не заставив вздрогнуть даже на мгновение. — Куба. Позволь мне помочь тебе, мой друг, — Якуб покорно склонил голову, протягивая кинжал за спину. Он ждал только его.       Лукаш опустился позади на колени, встав наравне с ним, подцепил пальцами длинную светлую прядь и провёл остриём плавно, почти осторожно, отрезая последний дар — символ его слишком долгого траура. Лукаш молча вернул кинжал, окунул два пальца в вино, пачкая смугловатую кожу красным соком: — Помолись вместе со мной, — нет смысла просить его, Якуб знал, потому что год от года Лукаш приходил сюда вслед за ним, отрезал его светлые пряди, а потом прижимался широкой грудью, холодной от дождя, к его спине, клал ладонь прямо напротив сердца — жест безоговорочного доверия — и шептал тихо: — Римлянину не должно молиться чужим богам, — из года в год, их тихий разговор, их привычные движения — часть ритуала, который так нужен Якубу. — Я спартанец, — Якуб опустил голову, признавая то, что давно известно им обоим. Лукаш ведёт выпачканными вином пальцами по его подбородку и шее к ключицам, украшает кровавыми узорам вдоль неровных рваных шрамов — тех, что, ещё до доблестной службы, оставили на нём гладиаторские арены — тот позор, от которого ему никогда не избавить свою честь. — Я буду верен своим богам и своей стране. — Как и я, мой друг, — они породнились в долгих военных походах и возвращались из каждого триумфаторами, побратались, как положено легионерам, и сражались в каждой битве неистовее прежнего — не за чужую родину, не за завоёванные земли, друг за друга — за названного брата, друга и любовника. Для них, урождённых спартанцев, Рим был чужд так же, как Афины, и в сражениях под алыми штандартами с золотым венком для них чести не было. Только траур Лукаша закончился много лет назад, а Якуб всё не мог отпустить. — Спарта никогда не сдаётся.       Пузырёк масла на алтаре — только для них. Для Лукаша, неторопливо сбрасывающего их плащи, касающегося его плеч холодными губами. Для Якуба, уронившего на грудь голову, до поры покорно сносящего прикосновения и поцелуи на своём продрогшем теле. Обломок железного меча на алтаре, отполированный до блеска, отражал их маленькое таинство под низким пологом пещеры, когда Якуб, развернувшись на коленях, положил ладонь напротив неистового сердца в ответ. Пустоглазый череп помятого сражениями шлема смотрел всё так же неодобрительно.       Лукаш нашёл в полутьме поцелуем влажные губы Якуба, переплёл их пальцы в широкой чаше с кислым вином. Он мог позволить себе забыть свой траур, но только до тех пор, пока не приходил под своды этой пещеры, почтить память их почившей родины вместе с тем, кто отважился хранить траур за него.