И пусть завтрашний день обещает лишь ветер и волны, я непременно вернусь туда, откуда ты начал свой путь.
По небу плыли облака, зелёная трава колыхалась под утренним ветром, и чёрное полотно дороги было ещё прохладным. Ноги почти не заплетались, а тяжесть на плечах стала совсем привычной. Можно — нужно — было продолжать путь. — Ничего, — сказал он своему беспамятному другу. — Ничего. Скоро Мидгар. Хотя откуда в окрестностях Мидгара столько травы? Неважно. Надо только дойти, тогда всё станет хорошо. Надо только дойти. Надо крепко держаться за мечту и с честью нести имя солджера. Потому что свобода стоит дорого, очень дорого. Гладкий асфальт под ногами становился всё хуже и хуже, покуда не превратился в плотно утоптанный тёмный грунт вперемешку с мелким камнем. — Ты только посмотри, какое разгильдяйство. Да у меня дома были дороги получше, чем эта! Под самым своим носом, и то не могут порядок навести! Они продолжали идти — шаг и ещё шаг, и ещё, и у него ещё были силы, достаточно сил на каждый следующий шаг, и в ушах не звенело, нет... ...нет, не звенело. Потому что звенели бубенцы — множество мелких бубенчиков. Словно мимо шла целая орда вутайских танцовщиц. Но это были не танцовщицы. Это были гномики. Гномики в синих костюмчиках и забавных остроконечных шляпах. — Вообще-то я не псих, — сказал он. Так, на всякий случай. Дребезг бубенцов усилился — гномики заметили его и в ужасе шарахнулись прочь, посрывав свои смешные шляпы. — А потом на ТВ врут про народную любовь и уважение к солджерам, — поделился он с беспамятным другом. — Какая там народная любовь, нас даже собственные галюны боятся. Ничего. Неважно. Надо только дойти до Мидгара, тогда всё станет хорошо. И никаких испуганных гномиков. А потом его дёрнула за штанину маленькая лапка. — Ув-важаемый великан, — вблизи оказалось, что его глюки ещё и жвачку жуют. Интересно, вкусную ли. И поделятся ли, если вкусную. — Вам... вам помочь? Храбрый глюк, однако. — Мы придём в Мидгар и всё станет хорошо, — ответил он. — Не стоит волноваться. И продолжил идти по дороге, пока она не упёрлась в зелёную, покрытую цветами поляну, и не закончилась. Тогда он обернулся на гномиков. — Вы не знаете дороги в Мидгар? Они замотали головами, и от звона потемнело в глазах. Сверхтонкий слух иногда — часто — такая досада! Такая, что не исключено, что ШинРа его и в программу-то включили ради того, чтоб солджеры мучались. Добрые гномики были добрыми. Они поснимали шляпы, и звон затих. — У нас всего одна дорога, уважаемый великан, — храбрый глюк больше не запинался. — Из жёлтого кирпича. Она ведёт в Изумрудный Город. — Изумрудный — это потому что мако? Недоумение. — Но... но маки красные? — наконец ответил храбрый глюк. Другой глюк, уже седой, добавил: — Я слышал, там есть маковое поле. Где-то у дороги. Никто не может пройти это поле и не уснуть. — А может быть, не только там, — рассудил третий. — Наверное, поэтому ваш друг никак не может проснуться? Он задумался, почему, собственно, тот не может проснуться, и у него страшно заломило виски.* * *
Старушка в жёлтом платье была похожа на бабушку. Свою он в общем-то не помнил — он не помнил даже, застал её или она скончалась ещё до того, как он достаточно вырос, чтобы что-то запоминать, — но бабушки, он твёрдо знал, ведут себя именно так. И смотрят именно так. С печальной жалостью, лаской и верой — так что можно чувствовать себя полным безнадёжным идиотом, но идиотом, который непременно справится. Идиотом, для которого на самом деле есть надежда — огромное море, огромное поле надежды. Он сидел напротив неё на камне и послушно пил чай и ел пирожок из сладкого теста с солёной начинкой внутри. Листья и мелко накрошенное яйцо, и ничего вкуснее в своей жизни он не пробовал, разве что мамину еду, но... ...виски снова заломило, и он перестал думать. — Вы знаете дорогу в Мидгар? — спросил он. Никто не знал, но вдруг. — Мидгар? Хм... — со скоростью, вызвавшей даже уважение, старушка извлекла очки и крохотную книжечку, которая, стоило на неё подуть, стала огромным томищем. — Миазмы, мигрень... о, Мидгар. Хм! — судя по всему, ей не понравилось то, что она прочитала. — Ты действительно уверен, что хочешь туда идти? Он молча кивнул. — Хм... попробуй тогда дорогу из жёлтого кирпича, — посоветовала старушка. — Так или иначе, но куда-то она тебя приведёт. — Мне не надо куда-то. Мне надо в Мидгар, — сердито напомнил он. — Значит, приведёт в Мидгар. В любом случае, мой хороший, главное ведь дорога, а не то, куда она ведёт. Он не понял. — Все мы идём по своим дорогам, мой хороший. И когда проходим свой путь, приходим туда, куда должны прийти. Он всё ещё не понял, но на всякий случай кивнул. Подобрал Зака и, привычно пристроив на плечо, поднялся на ноги. — Значит, дорога из жёлтого кирпича? Хорошо.* * *
Эта дорога мало отличалась от других дорог. По сторонам её тянулись то леса, то поля, по небу плыли облака, а ближе к полудню от кирпича начинал подниматься тяжёлый жар. К сожалению, ничего похожего на Мидгар впереди не маячило, но это, как он объяснил Заку, было временно. Главное — не отчаиваться. И не забывать отдыхать, потому что старушка строго-настрого запретила ему идти без остановок. Он как раз сгрузил Зака с плеча и собрался присесть в тени плетня, когда по ушам ударил хохот. Громовой каркающий хохот. Осмотревшись, он увидел, что хохотал сидящий на плетне чуть поодаль человек. В мире гномиков это было утешительно, хотя у человека было здоровенное чёрное крыло и весь он был похож на нахохлившуюся птицу. — Ты чего ржёшь, как ненормальный? — спросил он. Человек оторвался от книги, которую читал — на обложке было написано что-то про ослика, — и воззрился на него с величайшим изумлением. Потом глаза его недобро сузились, он протянул в сторону правую руку... ещё раз... и снова... сплюнул, выломал из забора штакетину и перехватил её, как меч: — Что ты сделал с собачкой, — жестом указал крылатый, — и кто ты такой?! Точно ненормальный. — Это не собака, а человек. Его зовут Зак. Ненормальный посмотрел на него как на не нормального, и это было чертовски обидно. — Кого боги хотят покарать, того разума, верно, лишают, — вот только декламации стихов и не хватало для полного безумия. — Кто ты такой, юноша? — Не Зак, — машинально ответил он и всерьёз задумался, потому что до сих пор этим вопросом как-то не задавался, а ответа навскидку не было, только виски ломило и пекло солнце, и небо было такое синее-синее... ах, да! — Клауд. Клауд Страйф. — Не помню такого, — крылатый псих запрыгнул обратно на плетень, раскрыл книжку. — А мне не плевать? Тот пожал... крылом. Зрелище, надо признать, было впечатляющее. Красивое. Нереальное. — Если с... Заком что-то случится, ты труп. Исчерпывающе. Вообще Клауд не собирался болтать со всякими ненормальными, не такой он человек, чтобы тратить время и слова на кого попало. Так что это был не разговор никакой, а допрос. — Ты похож на солджера. Давно сидишь тут на заборе? — Когда я пришёл на эту землю, никто меня не ожидал, — просто ответил псих, разминая крыло. — Я пошёл по дороге со всеми, и тем себя утешал. Теперь решил передохнуть за чтением. — А книжка? С собой принёс? Тот молча указал на дом. Припадая к земле и прячась среди овощей, туда осторожно ползли гномики. — Поразительные люди, хуже вутайцев, — меланхолично прокомментировал псих. — Те хоть в ответ на вежливую просьбу дать что-нибудь почитать книгами не кидались. Только гранатами. Гранаты для того и созданы, но — книги?! Дикарство же! У Клауда мгновенно возникло множество разных вопросов, но задал он один, самый невинный: — Ну... она хоть интересная? — Милая. Сейчас вот они закопали макароны, чтобы их домашняя птица не съела их старого друга. И книжка у него подстать. — Но, я думаю, мне всё-таки стоит поискать литературу посерьёзнее. Надеюсь, по дороге нам попадётся кто-нибудь менее... дурно воспитанный. И с приличной библиотекой. С этими словами он поднялся, решительно подхватил Зака с земли и зашагал вперёд, бросив Клауду: — Отдохни пока, он тяжелый. Оставалось идти за ним следом.* * *
Пахло вкусно, отвратительно вкусно. Не хуже, чем вчера, когда они с хозяином сидели за столом, ели мясную похлёбку (теперь выворачивало от одной мысли о ней) и обсуждали исполнение желаний. — А, эти жёлтые кирпичи, детская штука, — говорил хозяин дома, настоящего каменного замка. — Настоящие желания исполняются здесь, мой друг, и исполняет их не какой залётный колдунишка, а лично я. Но! Не сегодня. — Почему? — Потому что сегодня мы ужинаем и отправляемся спать. Всё должно идти своим чередом, мой друг: если я уже поужинал, желаний я не исполняю. Настоящий солджер ни за что не попался бы в такую ловушку. Не уснул бы, не позволил бы запереть себя в подземелье. Не позволил бы... — Да ты не волнуйся, — сказал из-за двери, клятой дубовой двери, которая даже с третьего пинка не дрогнула, хозяин. — Твой приятель всё равно ничего не заметит, а так от него польза будет. Думаю, порций на десять хватит. А если ещё на ледник положить... зачем ещё таскать с собой такую тушу, если не на мясо, мой друг? Виски ломило. Подвал был... привычный, ему не хватало только зелёни, он помнил куда больше зелёных камней в полу и в стенах, и от этого воспоминания заломило виски — тоже привычно, и сквозь боль в ушах зашумел огонь и почему-то заскрипел чей-то неприятный тенорок. Он зашарил взглядом вокруг — за что-нибудь зацепиться, на чём-нибудь сосредоточиться, сбежать от мыслей, которые даже не думались, а только болели. Напротив зажглись два синих глаза. Это был человек. Уже второй за последние дни. Он сидел, привалившись к стене, запрокинув голову и сцепив руки у колен. Большой человек, больше Клауда. Точно больше хозяина дома. — Тоже искал исполнения желаний? — спросил человек. Клауд кивнул. Потом вспомнил, что только солджеры умеют видеть в темноте: — Да. — Он не волшебник, — усмехнулся человек. — Он исполняет только свои желания. Одно своё желание, точнее. Поесть. — Понятно. Странный это был человек. Как вообще такой большой и сильный может попасться в плен? И почему просто сидит? И давно ли? Может быть, это ловушка? — Как ты здесь оказался? — Шёл по дороге, увидел табличку, — ответил человек. — Попался людоеду. — Вот так просто?! — А зачем усложнять? — Он тебя съест, — напомнил Клауд. — Должно быть. — И тебя это не волнует? — Когда утрачены мечты и честь растоптана, любая смерть равно желанна. — Он тебя съест. Это не очень красивая смерть и наверняка неприятная. А до того он съест моего друга, который вообще без сознания. И всё потому, что ты решил... почему-то, что тебя растоптали и обесчестили? Да ты... — Ты не понимаешь. — Не понимаю! Человек поднялся с места и широким жестом отбросил руку в сторону. За спиной у него развернулось крыло. Белое. С цепляющимся снизу крылышком поменьше. — И что это было? — Свидетельство. У чудовищ не бывает мечты, не бывает чести. Они едят... или становятся пищей. — Вчера я встретил такого же как ты и думал, что он ненормальный. Но нет. Он только читал тупые книжки, тупо ржал и пытался отобрать у меня Зака. По сравнению с тобой? Профессор адекватности. Синие глаза мигнули несколько раз. — Зака? — Это мой друг. Зак. И его сейчас съедят. Клауд решительно отвернулся и разбежался, целя в дверь. На пятый раз или десятый, но однажды она не выдержит. — Отойди, малой. Ты слишком лёгкий.* * *
Нет, в самом деле, почему все встреченные ему психи пытались обозвать Зака собакой? Коллективная галлюцинация?* * *
Они сидели у костерка: Клауд, Зак и два психа, которые оказались знакомы между собой, но отчего-то друг друга сторонились. Впрочем, какая разница? Главное, что подвальный псих взялся за ум, выломал дверь и оторвал людоеду голову, так что все они были живы. И даже то, что назаборный псих пока никуда не делся и периодически закатывался смехом над уже новой книжонкой... мелкая неприятность, не более того. — Что тебя так радует? — спросил подвальный. — Нет, ты послушай! — назаборный проглотил смешок и пафосно продекламировал: — Голубоглазый достает из кармана трупики трех небольших истощенных птиц. Опускает одну из птиц в кипящую воду, прямо в перьях, и держит там, пока она не становится настолько мягкой, что можно содрать кожу. Начинает вылизывать окровавленную кожу птицы, кровь и перья прилипают к его лицу, все остальные толпятся вокруг. Он швыряет им эту кожу, и они набрасываются на нее, словно собаки. — Одноногие? — уточнил подвальный. — А какие описания! Леди Мурасаки была в воде, словно водяные лилии в воде крепостного рва, где плавали черные лебеди, они не могли петь. — вот как думаешь, что это должно означать? — Что нехрен у Людоеда книжки воровать, всё равно в них ничего хорошего, — огрызнулся Клауд. — Лучше вернись к той, где червяков закапывали. А то не ровен час Заку приснятся эти твои одноногие лебеди с молчаливой кожей. Кто-то говорил, что бессознательный человек — солджер — воспринимает и обрабатывает поступающую информацию. Кто-то, кто жил в зелёном подвале и о ком категорически не хотелось лишний раз думать — слишком болела голова. Назаборный послушно бросил книгу в костёр, и вверх взметнулись, угасая в темноте, мелкие сполохи. Глаза закололо. — Когда битва подходит к концу и ярится пламя, когда звёзд больше нет, только гаснут во мраке искры, я молюсь на тебя и твои белоснежные руки, я молюсь на тебя, когда пламя кажется вечным... Глаза залило белым светом, и Клауд зажал уши, чтобы не слышать — треск горящего дерева, кашель и крики, женский голос, твердящий о ненависти, мужской голос, хрипящий проклятья сквозь кровь в горле. — Эти искры меня сводят с ума, эти искры меня сводят с ума, я клянусь в одном — дожить до утра... эй, Клауд, ты что? Что это с ним?! Сильные руки схватили его за плечи, тряхнули. Были ещё голоса — мужские и женские, далёкие и близкие, молящие и равнодушные, много голосов и много огня — а потом ничего, и он позорно давился слезами в чужое плечо. «Чёрная вязаная безрукавка», подумал он. Форма солджеров первого класса. Откуда здесь солджеры первого класса? — Всё хорошо, — сказал подвальный. — Всё прошло. Клауд помотал головой. — Нет. Нет, — ответил он уверенно. — Ничего не будет хорошо, пока я не приду в Мидгар. Они больше не зажигали огня по ночам, полагаясь на летнее тепло и свою выносливость.* * *
Темнота никому из них не мешала. Глаза солджеров ночью видели не хуже — может быть, даже лучше, чем днём. — Не пытайся его накормить, — сказал назаборный; у него было какое-то имя, но Клауд и своё-то не забыл только потому, что напоминал себе каждое утро. — Он солджер, внутреннего макообмена достаточно для выполнения минимальных необходимых функций. — Минимальных? — Это значит, он дышит, — хмуро ответил подвальный. — И давай больше не будем об этом. Было подозрительно тихо. Не было шума птичьих крыльев, в кустах не треснуло ни веточки, только ветер перебирал листву да стрекотали какие-то насекомые. — Эй! Ты, в кустах! Вылезай! — крикнул Клауд. Ничего. Разумеется. — Вылезай, — повторил подвальный, — ты слишком тихий, так не бывает. И он был прав. Это знает любой охотник... любой солдат, наверное, тоже: лес ни разу не тихий, если это настоящий лес. Звери пугают друг друга, спугивают птиц с места, бранятся и спотыкаются, что-нибудь постоянно звучит, трещат ветки, шуршат листья и иглы. Если в лесу тихо, это значит только одно: рядом кто-то, кого боятся сразу все обитатели, тот, с чьего пути они спешат убраться — и если этот кто-то не издал ни звука, не преломил ни веточки... это не может быть зверь. А они были безоружны. Если не считать оружием штакетину, кухонный тесак и топор. Тишина начинала давить, душить... а потом взорвалась вихрем красного. Незнакомец — человек, худой и черноволосый — стоял перед ними, приставив трёхствольный револьвер к виску спящего Зака. — Трус, — сквозь зубы выдохнул подвальный. Скорость, рефлексы... всё это сейчас не имело значения. Пуля успеет раньше, чем любой из них. — Стреляй, — голос назаборного был выше обычного. — Стреляй, трус — это всего лишь человек. Что ж ты медлишь? Незнакомец покачал головой и убрал револьвер. — Должно быть, я и впрямь трус, — с усмешкой сказал он. — Что от меня нужно людям ШинРа? Знакомое и привычное слово так странно и неестественно прозвучало здесь, в этом лесу, что Клауд подавился смешком. Фыркнул в кулак назаборный. Секунда — и они все трое уже ржали, как ненормальные. Незнакомец подумал — и присоединился. — Винсент Валентайн, — представился он, отсмеявшись, как будто называть своё имя чёрт знает кому — хорошая идея. — Я смотрю, вы тоже не друзья Корпорации. — Можно и так сказать, да, — подвальный всё ещё улыбался. — Я сомневаюсь, что здесь она существует, но если бы существовала... есть ли цена, что возместит убитых сполна? И что же ждёт того, кто убивал и убьёт? Если ты ещё раз тронешь Собачку, тебе не жить. — Собачку? — недоумённо спросил Винсент Валентайн (вот уж имя, которое сложно забыть — слишком нелепое). — Они так называют Зака. Не знаю почему и не собираюсь знать, — сухо ответил Клауд. — Откуда ты вообще взялся, клоун с пушкой? Он что-то ответил, несомненно что-то ответил — но вместо слов прозвучало гудение огня, и шум рушащихся стен и крыш, и чьё-то нежное "Мама", и чьё-то хриплое "Добей", и Клауд потерялся в привычном кошмаре.* * *
Он знал, что очнётся в подвале, но это была скорее пещера. Из земляных стен выглядывали корни и бледные червяки, под потолком покачивалось чучело крокодила, на лёгких полочках стояли ряды стеклянных банок и глиняных горшков. На огне кипел большой чёрный котёл, а у котла стояла носатая старушка и бормотала что-то невнятное. Поодаль от неё сидели красный клоун Винсент Валентайн и два крылатых психа. Зак... Зак был рядом. Лежал, спокойный и бесчувственный. Как всегда: Клауд не помнил его другим и не хотел вспоминать, потому что от этого болела голова. — Видите, я говорила, что он очнётся, и вовсе незачем угрожать старой женщине всякими ужасами, — сказала старушка. — Ничего страшного с ним не случилось, не сегодня. Сегодня он просто вспомнил то страшное, что теперь навсегда с ним, — она помешала в котле длинной ложкой, попробовала своё варево. — Тут я ничего поделать не могу, я не умею лечить сломанные души. Она могла бы не говорить такого в его присутствии, но, может, оно и к лучшему. По крайней мере, теперь Клауд знал, что с ним всё плохо, и нет, это не лечится. — А что ты умеешь? — спросил он. — Многое, мой мальчик. Многое. Но не всё, — старушка тихо усмехнулась. В ней было что-то неправильное, что-то неуловимое, заставившее насторожиться. — Она обещала помочь вашему другу, — сказал Винсент Валентайн. — А я обещал пристрелить её, если она попытается причинить нам вред. — А я сказала вам, что незачем угрожать, — старушка снова усмехнулась. — Помочь Заку? — Клауд распахнул глаза. — Как? — Легко, мой мальчик. С ним ведь всё понятно: его дорога закончилась, а он — ещё нет. — Дорога? — У нас у всех своя дорога, — дружелюбно объяснила старушка. — Ваша вот сделала странный поворот, и теперь одних может и не быть, другие быть не могут, но есть, а третьи точно будут, но непонятно зачем. Один ты на своём месте, но ты не из тех, кто бросает в беде, вот и потерялся... — И что ты можешь с этим сделать? — Кое-что, — ответила она. — Всё дело в том, что его дорога закончилась, закончилась его роль. Но ведь всегда можно сделать новую, мой мальчик. Это этим вот, — она кивнула на крылатых, — на твоём пути делать нечего, не нужны они больше, что есть они, что не было никогда. А твой друг — дело другое, сшить ему новую цель и будет как новенький. — Прямо не бабка, а постмодернистский литкритик, — хмыкнул назаборный. — А ты не бранись! Нет тебе места в мире, так и терпи, — огрызнулась старушка. — Ну, мой мальчик, подвинься-ка. Будем новую цель на твоего друга примерять. Посмотрим, как сядет. И снова забормотала невнятное, вытягивая из котла тонкие серебристые нити. Нити сплетались в ткань, ткань слой за слоем ложилась на Зака — и пропадала, словно впитавшись в кожу. А потом Зак открыл глаза. Сфокусировал взгляд. Поднялся. Выхватил из-за спины меч и ринулся на них. Старуха хохотала, но Клауд не слышал её смеха, ему было некогда. У Зака был меч в руках — настоящий меч, такой, который без труда сломает любой тесак. И Зак умел этим мечом работать — умел по-настоящему, не то что Клауд, который только думал, что умеет. И вокруг был лес, не тесная пещера, где негде размахнуться и негде набрать нужную скорость... почему вокруг вдруг стал лес, если они были в пещере? И почему смех перестал? И куда делась старуха? — Он не в себе, — выдохнул подвальный. — Зак, успокойся, Зак! Это я! — Ты, — Зак не остановился ни на миг. — Ты, — спокойно признал он. — И я убью тебя ещё раз. — Он безоружен! — крикнул назаборный. — Закери Фэйр, бесчестно идти с мечом на безоружного! — Ты сам говорил, что у чудовищ нет чести, — криво усмехнулся Зак. — Ты был прав. Винсент Валентайн... его не было видно. Должно быть, сбежал. Трус. Непонятно почему, но те двое пытались защитить его. Оттеснить, закрыть собой. И чем дальше, тем яснее Клауд видел: даже безоружные, они вдвоём могли бы в несколько ударов прекратить этот бой. Могли бы. Но тогда Зак... Выстрел оборвал его мысль, прекратил бой. С красным пятном во лбу Зак осел на землю. Красный плащ упал с неба рядом, обернувшись человеком. Винсентом. — Он не умрёт от этого, — глухо сказал стрелок. — Вы слишком хорошо регенерируете. А если и умрёт... одним грехом больше, одним меньше... но лучше пусть умрёт он, чем вы все. — Почему? — жалобно спросил Клауд. — Вас больше.* * *
Зак лежал у Клауда на плечах привычной тяжестью, и согнутая спина привычно ныла, пока они шли дальше вперёд по жёлтой дороге. Рана и в самом деле затянулась — но успела что-то всерьёз испортить, и всё вернулось на круги своя. — Почему чудовище? — тихо спросил он, больше у самого себя. — Потому что можно быть или героем, или чудовищем, а место героя уже занято? — кто-то, он помнил сквозь головную боль, говорил это когда-то давно. Кто-то злой и усталый, кто хотел ему смерти. — Чушь, — резко ответил назаборный. — Дурацкая чушь. — Но ты в неё верил, — удивился подвальный. — Людям свойственно верить в чушь, — сердито ответил тот. Наверное, это он и был — седой, и высокий, и злой, а Зак отвечал... Зак. — Он не верил в чудовищ, он верил в людей, — тихо продолжил назаборный. «Он не мог выбрать не быть человеком», — понял его Клауд. — Но тогда почему? — Потому что чудовища хотят делать больше чудовищ, — ответил Винсент Валентайн. — И те, кто им попадается... кому чего-то важного недостаёт... они перестают быть людьми и становятся материалом, из которого можно... творить. — Чего недостаёт? — Например, мозгов, — меланхолично отозвался назаборный. — Чтобы поймать ложь за хвост и увидеть за ней правду, и остановиться на пороге непоправимых решений. Потому что сердце может знать истину, но если разум ведом ложью, он легко заставит сердце молчать. — Чушь, — возразил подвальный. — Разум никогда ещё никому не помог быть хорошим человеком. Сердце, вот чего недостаёт чудовищам. Если бы оно отзывалось болью на каждый недостойный поступок, каждую бесчестную мысль — человек остался бы человеком. Винсент Валентайн пожал плечами: — Я считаю, что всё дело в недостатке смелости. Смелости признать ошибочность суждений, решимости следовать своему сердцу... но иногда, мне кажется, человеку просто не хватает сил. Вот как сейчас Заку. — Не хватает сил остаться человеком? Винсент Валентайн кивнул. — Когда ты устал и измучен — телом, душой, не важно — так легко споткнуться и упасть, и так сложно подняться, и если кто-то втопчет тебя в грязь, разве ты сможешь отбиться?.. Назаборный раскрыл крыло и несколько раз ударил им по воздуху. — Нет, — сказал он. — Это не вся правда. — А в чём по-твоему вся? — Винсент склонил голову набок. — Человек остаётся человеком, — тихо ответил тот. — Сломанный и изуродованный, сломавший и изуродовавший сам себя, человек остаётся человеком. Да, надежда увяла, иссякли и гордость и честь, и те крылья, что били по ветру, поломаны бурей. Но, любимый богиней, безмерно счастливый, ты, подобно герою, исцелишь этот мир...* * *
— Твой чёртов Loveless, — глухо ответил Зак. — Вторая строфа, да?