Игра в пазлы-2

Ван Ибо, двадцатитрехлетний мальчик, отданный месяц тому назад в Street Dance of China 4, в ночь перед днем рождения не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли на репетицию, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером (телефон у всех участников предварительно отобрали) и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный постер шоу, по обе стороны которого тянулись полки с непонятно чем, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях. «Милый Чжань-гэ! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю тебя с окончанием съемок и желаю тебе всего от вышних сил. Не заступятся за меня ни отец, ни маменька, только ты у меня один остался». Ибо перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего гэгэ, служащего айдолом в Wajijiwa Entertainment. Это высокий, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной мужчина лет 30-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он снимается в дорамах или участвует в фотосетах, ночью же, окутанный в просторную пижаму, ходит по квартире и поет или готовит. За ним, опустив голову, шагает коротколапая Орешек, прозванная так за свой характер и тело, сворачивающееся во сне в клубок. Эта кошка необыкновенно почтительна и ласкова, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под ее почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше нее не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться на стол или украсть со стола курицу. Теперь, наверно, гэгэ стоит на съемочной площадке новой дорамы, щурит глаза на ярко-белые огни софитов и, притопывая ботинками, балагурит со съемочной группой и коллегами. Телефон его лежит в кармане. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, весело хихикая, подкалывает то партнершу, то стафф. — Конфет нешто нам отведать? — говорит он, подставляя всем желающим припасенную коробку. Все угощаются и хвалят. Чжань-гэ приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит: — Берите еще! Дают конфет и собакам, участвующим в дораме. Одна из них чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Другая же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю округу, белые трейлеры команды, неразобранные декорации, деревья, посребренные луной, начавшую опадать листву. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его помыли и потерли тряпкой... Ибо вздохнул, умокнул перо и продолжал писать: «А вчерась мне была выволочка. Режиссер выволок меня со съемочной площадки на двор и пригрозил выгнать за то, что я качал ребятенка Бубу и Никки в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе его зам велел на хого мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а он взял селедку и ейной мордой начал меня в харю тыкать. Иностранные подмастерья надо мной насмехаются, посылают в киоск за байцзю и велят красть у режиссера кинзу, баоцзы и шоколад, а он бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или мяса, то режиссерская команда сама трескает. А спать мне велят в гримерке, а когда ребятенок Бубу плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый гэгэ, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, даже хоть и в Чунцин, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Будду молить, увези меня отсюда, а то помру...» Ибо покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул. «Я буду тебе одежду стирать, — продолжал он, — Будде молиться, а если что, то секи меня, как сидорову козу, или к кровати привяжи и трахай, как ты любишь. А ежели думаешь, должности мне нету, то я попрошусь в любое агентство трейни, али заместо Хайкуаня в модели пойду. Гэгэ милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком к тебе бежать, да кроссовок нету, морозу боюсь. А когда вырасту совсем большой, то за это самое буду сам тебя трахать, кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, бумажные деньги жечь все равно как за родную мамку. А Шанхай город большой. Дома все господские и кошек много, а пионов нету и собаки не злые. Просто так тут ребята не ходят и с улицы на сцену петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне наручники продаются прямо с мехом и на всякую руку, очень стоющие, даже такие есть одни, что пудового сома удержат. И видал которые лавки, где искусственные члены всякие, так что небось йен тыща кажный... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают. Милый гэгэ, а когда у вас на съемках будет банкет с гостинцами, возьми мне золоченый орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у стаффа, скажи, для Бо-ди». Ибо судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что на съемках «Неукротимого» гэгэ всегда ходил в лес и брал с собою диди. Веселое было время! И Чжань-гэ смеялся, и эхо смеялось, а глядя на них, и Ибо смеялся. Бывало, прежде чем вернуться, гэгэ обнимет Ибо, долго целует, посмеивается над притихшим диди... Молодые елки, окутанные туманом, стоят неподвижно и ждут, смотрят на них внимательно. Откуда ни возьмись, по поляне летит стрелой заяц... Чжань-гэ не может чтоб не крикнуть: — Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол! Потом гэгэ тащил Ибо назад, а там принимались готовить их к съемкам... Больше всех хлопотала продюсер Ян Ся, любимица Ван Ибо. Она кормила его леденцами и от нечего делать учила его красиво писать иероглифы и даже танцевать кадриль. Когда же съемки закончились, Ван Ибо спровадили обратно в Yuehua Entertainment, а уж те отправили его в Шанхай в Street Dance of China 4... «Приезжай, милый гэгэ, — продолжал Ибо, — Буддой тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а тренировки такие, что и сказать нельзя, все плачу. А намедни один подмастерье во время танца меня ногой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Орешку, всем знакомым и менеджеру, а кроссовки мои никому не отдавай. Остаюсь твой диди Ван Ибо, милый Чжань-гэ приезжай». Юноша свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за юань... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес: Моему гэгэ. Потом почесался, подумал и прибавил: «Сяо Чжаню». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя куртки, прямо в рубахе выбежал на улицу... Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на поездах с пьяными машинистами и звонкими гудками. Ибо добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель... Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась кухня. У плиты стоит Чжань-гэ, расставив босые ноги, и читает письмо вслух... Около него ходит Орешек и вертит хвостом...