Когда правила забываются, и звезды еще видны

На дворе, как и во всей поднебесной, стояла глубокая ночь — около двенадцати, что для адептов Гусу Лань, гостивших в союзническом клане по причине очередного важного совета, являлось полнейшим и недопустимым нарушением одного из главнейших правил на Стене Послушания. Пробираясь по Цинхэ, Лань Ванцзи, один из Двух Нефритов клана Гусу Лань, прославленный заклинатель Ханьгуан-цзунь, за последнее время научился делать вид, будто имеет привычку забывать правила, раннее почти что выгравированные на его безупречной, как и все с ним связанное, памяти. Сейчас правила явно были последним, что крутилось на задворках его сознания. К тому же, если учитывать, в который раз подобное уже повторяется. Любой, хоть раз слышавший или имеющий честь увидеть Второго молодого господина Лань, явно был бы удивлен столь резким и внезапным переменам, если бы узнал. Главное, чтобы не заметила стража. Чтобы брат не решил проведать его перед часами отдыха. Чтобы Его брат не решил забежать просто так — это, конечно, вряд ли — Хуайсан предпочитает просто так не показываться тому на глаза, еще и без сабли в руках, — но все может быть. Ванцзи все равно опасается — разумеется, только лишь внутренне, — когда тихо и незаметно, вместе с ночным прохладным воздухом переступает порог слишком чужих по правилам, но ставших уже родными сердцу, покоев, где никогда не должен был находиться. Без стука — его уже ждали. — Чифэнь-цзунь. Поклон по всем правилам, вытянув и сложив руки перед собой, такой же идеальный, ровный, размеренный, как и сам Второй Нефрит, учтиво опустивший голову и взгляд вниз. Он всегда соблюдает все обычаи этикета, всегда держится с достоинством, даже сейчас и даже рядом с ним. Не Минцзюэ, на которого Лань Ванцзи еще не взглянул, поднимается из-за своего рабочего стола, ухмыльнувшись уголком губ. Лично он всегда считался человеком действия, что не понаслышке было известно каждому, и Лань Чжаню в том числе, и потому совершенно не кажется странным то, как вместо слов его поклон прерывают грубой и сильной хваткой, по которой становится понятно, как долго пришлось ждать. Лань Ванцзи более мягок к движениям, приобнимая все же осторожно, и почти не меняет лица, когда чужие руки собственнически прижимают его к себе; не поднимает взгляд, когда сильная ладонь проходит вдоль спины, но предательски не сдерживается и тихо выдыхает, когда над мгновенно покрасневшим ухом раздается его собственное имя, пока что впервые за эту предполагаемо длинную ночь: — Ванцзи. Два месяца прошло. Тихий и глубокий голос. Низкий, с характерной хрипотцой пробирается еще глубже, звучит лично ему. И это работает. Больше слов между ними не проскальзывает: они не нужны, оба больше ценят поступки, к тому же, если сейчас важны только крепкие объятия обеих сторон и первые, но уже недопустимо жаркие поцелуи по пути, заученному за несколько прошедших месяцев и ведущему к постели. От Второго Нефрита на окружающих всегда веяло холодом, отстраненностью, безразличием и, возможно, высокомерием и отсутствием какого-либо хоть мало-мальски огня. Не Минцзюэ всегда очень громкий, пылкий и несдержанный, пугающий многих одним своим взглядом, однако Лань Ванцзи чувствует помимо этого еще и глубокую нежность при каждом прикосновении, которое силится продлить своими движениями в ответ как может и заряжается исходящей от желаемого тела энергией. Это не лихорадка, которую Второй Нефрит помнил на себе в последний раз уже очень давно, но из-за этого дурманящего чувства жарко — привычно, знакомо, но все еще нестерпимо жарко, и Лань Ванцзи хотел бы окунуться сию секунду в спасительный ледяной источник с головой, чтобы унять дрожь в непослушных руках, сейчас, чуть ли не впервые в жизни, наверняка не способных удержать даже собственный меч; успокоить дико стучащее сердце в груди и вновь надеть ту ледяную маску, к которой привык, и в которой можно не замечать этой дикой энергии, направленной на него. Хотел бы — раньше, но не сейчас. Они вместе столько, что всей воды Гусу не хватило бы для успокоения, а Лань Цижэнь, еще нет, но однажды все равно узнающий одним из первых наравне с братом, сорвал бы голос, назначая наказания. Сейчас, после всего и до того, что будет, Лань Чжань почти впервые хочется не окунуться, а ворваться, не в холод — а в тот самый огонь перед ним, ставший таким родным. Минцзюэ уже знает этот взгляд ледяных прежде, но горящих сейчас глазах, выучил, что именно он значит ровно с тех самых пор, как впервые, совершенно случайно при очередной, но ставшей особенной встрече, зацепил в этом льду что-то свое, что непременно должен удержать. И даже нелюбовь к разговорам не может заставить замолчать, и Минцзюэ вновь шепчет на самое ухо: – Вы очень красивы, второй молодой господин Лань. Они останавливаются, Лань Чжань облизывает пересохшие от ощущений губы и мычит привычное тихое «мгм», а Глава Не улыбается, опускается ниже, присев на самый край мягкой постели, и притягивает стоявшего перед ним юношу за талию еще ближе, между своих ног. Одним заученным движением руки клановый пояс верхних одежд ниспадает голубой волной вниз, белоснежное ханьфу с будто надзорным узором плывущих облаков распахивается, подобно халату оставаясь висеть на широких плечах уже и вместе с нижними одеяниями, чтобы горячие губы сию секунду заменили их собой, согревая, проходясь по сильному торсу и груди, касаясь часто, ловя слухом пока еще усиленно сдержанные выдохи, и зубами цепляясь за слегка затвердевшую бусинку соска. Кусает, зализывая тут же, подобно большому коту во время забав, прекрасно зная и представляя заранее, каким будет след. Лань Ванцзи еле заметно дрожит даже в ногах, которые сейчас плотно обхвачены чужими; прикрыв глаза, впивается пальцами в чужую одежду на плечах, понемногу тоже стягивая и обнажая, действуя на ощупь и случайно, инстинктивно, но прекрасно выдавая свое абсолютное приглашение. Белоснежная ткань резко слетает и оседает на полу вслед за поясом, и виновник довольно откидывается на кровать, подтягивается к изголовью, спиной на подушки, и оглядывает свое творение горячо и желанно, голодно. Лань Ванцзи от этого взгляда снова несет в буквальном смысле. Правила, устои, распорядки и мораль — незнакомые слова, ненужные. Сейчас важно то, что перед глазами, то, чего он хочет и как хочет. И вряд ли кто-то сможет запретить. Пользуясь своим минутным положением предмета восхищения и ступора, Не Минцзюэ приподнимается, одним движением скидывая с себя мешающие одежды, оставаясь полностью собой, и ловит мгновенно преобразившийся взгляд. Минцзюэ улыбается в ответ, когда на своих бедрах ощущает приятную тяжесть чужого обнаженного тела, устроившегося привычно и ничуть не смущаясь. Снова поцелуй. Горячий, рванный, с вдохами и выдохами, языками, переплетающимися жадно, касающихся нёба и обводя ровные, такие же идеальные, как и сам Ванцзи, зубы, — чем их кормят там, травой ведь? овощами? откуда такое богатство? — мысли явно не к месту, но лезут сами, сквозь поцелуй, ставший до стыдливой дрожи любого из ланьских адептов вершиной непристойности. Минцзюэ зависает на долю секунды под таким напором, ведь, хотя этот раз у них далеко не первый, кто же знал, что в этом мужчине, обложенным тысячами правил, таится такое? Это «такое» хочется вытащить наружу, доставить себе, показать и запомнить, как самое ценное и желанное. Глава Не всегда ценил правду и честность превыше всего, добивался её абсолютно любой ценой и даже больше, и сейчас слишком польщен и доволен открывшимися чувствами партнера, и отступать не намерен. Два месяца разлуки — слишком долго. Короткий, только начавший зарождаться где-то в глубине рык. Ванцзи кусает чужие губы, отстраняясь, и оба тяжело переводят дыхание, лбом ко лбу, всматриваясь разнузданно, и Лань Чжань вновь подается вперед, привычно слизывая высунутым языком проступившую на чужой губе каплю крови из-за его дурной, но слишком любимой Главой Не привычки. Минцзюэ улыбается, скользит руками по любимому телу, ощупывает дернувшиеся лопатки, очерчивает выступающие ребра и пресс, кусает в шею и сжимает талию, рисуя узоры вдоль позвоночника, чтобы зацепиться окончательно на подтянутых ягодицах, пальцами обводя незамудренные круги, проскальзывая дразняще дальше, но не делая пока что попыток посягнуть на что-либо. Лань Чжань приподнимается на коленях, подставляясь и обхватив руками чужие плечи, откидывает голову вбок, вновь открывая шею, начавшую светить розоватыми пятнами, и облизывает в забытьи губы, смотря вниз через маленькую щелку прикрытых глаз, выводя самообладание мужчины под ним на финишную прямую. Бутылочка масла, приготовленная, разумеется, заранее, оказывается в руках слишком быстро; торопливо и несдержанно льется жидкость на пальцы, разгоняя по комнате приятный запах, к которому оба слишком привыкли, чтобы отвлекаться хоть как-то, заводясь разве что еще больше, хотя, казалось бы, дальше уже некуда. Растяжкой Не Минцзюэ по-настоящему наслаждается: Ванцзи, его неприступный Ванцзи стонет, закусывая губу, пытаясь поначалу не проронить ни звука из-за своих убеждений, очень долго вбивающихся в голову и теперь все еще держащихся на краю сознания, но в конце концов не выдерживающий, когда находится та самая точка — вскидывается, прижавшись ближе, кожа к коже, громко охнув в один миг и уже не сумевший себя более побороть; двигающийся постепенно навстречу, продолжающий стонать громче, остро и настолько неискушенно реагируя на каждое движение пока еще только двух пальцев, творящих непотребства, наверняка способных довести до помешательства, если дать им на это волю. Минцзюэ нравится смотреть, как прикушенные в одну секунду губы, в следующую — уже раскрыты, хватая воздух, вынуждая приблизиться и жадно провести по ним языком, или же наоборот отклониться назад, чтобы понаблюдать издалека, специально одновременно с этим осторожно добавляя третий и разводя пальцы шире ножницами, так, чтобы уже один только взгляд Лань Чжаня просил. У Не Минцзюэ нрав начальника, отдающего приказы и любившего их покорное исполнение; получавшего удовольствие от контроля в принципе, а сексуальное — когда этот контроль обозначает и ведет к удовольствию его любимого человека. Он знает, как именно Ванцзи приятно, где и как лучше тронуть, где зацепить и прикусить, когда задержаться и когда отпустить, и, нехотя вынимая наконец, он с наслаждением отмечает все еще тот взгляд, к которому добавилось недовольство от прекращения предыдущих ласк, и, наверняка, ощущаемой пустоты, когда хотелось совершенно наоборот, а еще странное, будто детское нетерпение, каждый раз заставляющее что-то внутри Главы Ордена трогательно сжиматься и с радостью отдавать все то, что от него требуется. И отдал бы, да Лань Чжань успевает раньше. От долгожданного проникновения, опустившись слишком поспешно и несдержанно, хоть и не до конца, Лань Чжань жмурит брови, шипит тихо и выгибает спину, не осознавая и этим самым подставляя оголенную и нежную шею под успокаивающие поцелуи поверх красочных пятен; выдыхает через рот и расслабляется постепенно, позволяя войти в себя глубже; укладывает руки на влажные от пота, горячие плечи перед собой, стиснув пальцы. Не Минцзюэ руками на чужой талии удерживает, проникает медленно, не спеша, в отличие от будто не заботящегося о себе Лань Чжаня, старается уловить малейшую перемену во взгляде или движении даже кончиков пальцев на себе, и, застыв ненадолго, поворачивает голову вбок, чтобы уткнуться губами в тыльную сторону чужой ладони, переходя к каждой костяшке на каждом пальце. Эта молчаливая нежность свойственна главе Не, хоть и мало кто поверит, но, по сути, ему много кого и не надо. Лань Чжань слегка теряется, выдыхает, даже спустя столько времени все никак не привыкший к подобному, и вместо ответа словом, в которое сейчас попросту не может, льнет вперед, цепляет зубами мочку чужого уха, шепчет имя, и тут же зализывает укус. Перехватывает губы, и реакцию на это мгновенно ощущает, когда одним слитным движением любимых рук опускается полностью и целиком, застонав слишком сладко, расплавляя этим мед для чужого слуха. Минцзюэ теряет голову в следующий миг — Ванцзи начинает двигаться, сводя с ума сразу обоих. Они прижимаются друг к другу, пока один наклоняется вперед; отдаляются, когда гибкая спина изящно прогибается назад. Целуются и переплетают пальцы, шумно дыша и не слыша ничего из окружающего их пространства. Руки Минцзюэ, контрастно нежные, сами находят изящную заколку, скрепляющую прическу Нефрита, и та падает куда-то вниз, не сдерживая более свободные шелковистые пряди, в которые Главе Не всегда так нравится зарываться ладонями, в такие ночи иногда слегка оттягивать, а по утрам лениво заплетать обратно. Касание к белоснежной клановой ленте с узором облаков, все ещё обвязанной вокруг лба, не смущает больше ни одного из них, ведь момент, когда она была отдана тому единственному, кому предназначена, оба помнят слишком хорошо. Пламя внутри вспыхнуло как щепка, облитая маслом и поднесенная к костру, мгновенно, словно искра, и разлилась огненно теплым, вязким потоком, словно вулканическая лава, непреодолимая и беспощадная, подчиняя себе все живое, без остатка. Последний, самый громкий вскрик — и Лань Чжань обмяк, навалившись всем телом вперед себя, прижимая и впитывая тяжелый и шумный чужой выдох, опираясь взмокшим лбом на любезно подставленное плечо и жадно хватая ртом воздух в попытках восстановить сбившееся дыхание. Последний мазок краски на сегодняшней картине в коротком и, видимо, совсем не осознаваемом поцелуе в то самое плечо, после которого на слух ложится приятный и уже родной звук то ли урчания, то ли мурлыканья, действительно как от большого, сытого и довольного кота. Лань Ванцзи, не замечая, улыбается краешком губ, услышав, и когда его вновь, более мягко и нежно, перехватывают за талию, опуская рядом, тихим уютом согревая в объятиях. За окном еще видны звезды, и на них капает прозрачный свет слегка поблекшей сквозь туман Гусу луны, и о том, что одному из них еще нужно будет добраться обратно в свои покои до рассвета, они явно будут думать не сейчас. Гораздо лучше — ни о чем, будто вся ночь у них, и впереди вовсе не целый день, наполненный жизнью.