you are my home and I am under house arrest

      Набатом в пульсирующих висках отдаётся лишь одно слово: «холодно, холодно, холодно». Холодно так, как не было никогда. Словно сняли кожу, оставив тебя абсолютно открытым и уязвимым.       Захлебываясь во всепоглощающем зареве бушующих чувств, Ричи только и оставалось, что ютиться на небольших островках-перерывах, цепляющих скользко, держащих некрепко, временных. Такие передышки не помогали, усугубляя ситуацию все сильнее, переворачивая вверх дном весь привычный расклад, ведь он забыл, как дышать, не видя перед собой россыпь созвездий из веснушек мелких-мелких, брызги с мокрой кисти напоминающих. Дрожащие руки с каждым днём все сильнее норовят выронить сигарету, слабо тлеющую под пронизывающим до костей ветром, и Ричи чувствует себя обнаженным под этими потоками воздуха, сладко шепчущими колыбельные о дальних берегах, которые парню и даром не сдались, если рядом нет мальчика с поясной сумкой, до отказа забитой медикаментами.       Он давно смирился с тем, что никогда не получит что-то большее, теперь лишь созерцая не-своего-родного паренька. Небо над его головой серое-серое, плачущее неистово, искрящееся яростью, иступленно мечущее осадки-пережитки. Ох, погода была чертовски права, решив устроить взбучку, ведь настроение сегодня ни к черту. Так хотя бы можно почувствовать что-нибудь, кроме всеобъемлющего отчаяния, образовавшего локализированную аккурат на месте сердца чёрную дыру. Но знаете, Тозиер готов был поклясться, поставить на кон все, что у него было – немного вещей и полупустую пачку сигарет – на то, что в Эдди заключена вся вселенная, на его щеках взрываются сверхновые, пылью и ошмётками вырисовывая ещё более причудливые узоры, а в груди самого Ричи, даже на его сетчатке отпечатались все эти звёзды, из которых состоял Каспбрак, оставив не пресловутый шрам, а самое настоящее произведение искусства в таком испорченном и грешном теле.        Артерии города сегодня донельзя забиты лицами случайными, размытыми, осуждающими. Каждый сосуд этой помойки кишит ими, прогоняя дальше и дальше, заставляя бежать быстрее в этом беличьем колесе, ведь остановка приравнивается к смерти. И все безликие уроды, уставшие и измученные, наверняка к кому-то прикипели тоже, но кого, блять, волнуют чужие проблемы, когда свои за глотку держат, скалясь недобро, перекрывая доступ к кислороду, сжимая до боли, оставляя следы от мертвой хватки на тонкой коже.       Старая зажигалка мечет искры, незамедлительно гаснущие, издаёт щелчки, заполняющие звенящую тишину, которую помимо них разрушают разве что проезжающие мимо этого богом забытого места автомобили. Деревянная, потрепанная временем лавочка неприятно скрипит, когда Ричи поднимается на ноги, чтобы уйти отсюда, желательно побыстрее. Вот только он совершил одну огромную, непростительную ошибку когда-то давно: рассказал Эдди об этом месте. Они частенько сбегали сюда вместе от бытовухи, постоянных домашних ссор, родителей и их надзора, ели всякую дрянь из местной забегаловки; Ричи курил, а Эдди обязательно стоял рядом и о чем-нибудь трещал. Вот и сейчас он стоит, но вдалеке и молча, уставившись на парня впереди своими невозможными глазами, обычно по-оленьи невинными, широкими и тёплыми, но сейчас какими-то жесткими, непривычно-острыми. Выглядит нелепо и абсурдно, подумалось Ричи. – Тозиер, – вау, по фамилии, как строго! – надо поговорить. – Что, следишь за мной, Спагетти? – снова строит из себя не пойми что, классика. – Почему ты сбежал? – ожидаемо, манёвр не сработал. – Оу, неужто твоя мамаша нажаловалась, что я вчера оставил ее в одиночестве? – он снова гримасничает, продолжает свой театр одного актера. – Не уходи от вопроса. Повторю: почему ты сбежал, Рич? – голос ломается, надрывно дрожит на середине фразы, словно Эдди вот-вот сломается сам, заплачет горько-горько, навзрыд. – Я... – Ричи запинается, не находя в себе сил ответить, – ты сам знаешь, почему, – находится он. – Нет, я нихуя не знаю, понимаешь? – слеза всё-таки скатывается по щеке, теряясь в изгибе губ, солоновато и тепло проходясь по бархатной коже. Ричи хочется подбежать к нему, обнять порывисто, жарко, но он стоит, как вкопанный. Только сигарета медленно тлеет меж пальцев, до сих пор не затушенная, испуская клубы едкого дыма в свежий утренний воздух, непривычно душный. Нет, удушающий. Ричи теряется, а сигарета тем временем догорает до фильтра, больно обжигая тощие пальцы. – Блять, ладно, хочешь знать правду? Я скажу, – скалится, словно собака, битая не десяток раз и даже не сотню. – Просто признай, что я нахуй тебе не нужен, – надрывно, жестко, с апломбом произносит Ричи. В глазах его несокрушимая уверенность в своих словах, зубы сжаты крепко, да так, что под кожей неспешно перекатываются желваки, а темные брови сдвинуты к переносице с совершенно очевидным посылом: «я, блять, не верю ни единому твоему слову». И как только Эдди угораздило влюбиться в такого доморощенного придурка? Цепляясь взглядом за острые скулы, словно режущие с садистским восторгом бледную кожу, Каспбрак только сейчас понимает, как сильно похудел этот дурак, приемы пищи которого состояли из сигарет и кофе, судя по стойкому запаху, исходящему от старой хлопковой футболки.       Не выдержав напряжения, упорно не желавшего покидать воздух, Эдди резко подаётся вперёд, напирая всем весом, оборачивая руки вокруг плеч, вжимаясь неистово, с полной самоотдачей, слепо тыкаясь в разлет бритвенно-острых ключиц, целуя быстро, кусая чувственно, шепча неразборчиво всякие важно-неважные глупости. Какое-то время Тозиер стоял в оцепенении, не в силах переступить через себя, боясь тронуть друга и обжечься, отчаянно не желая получить в свой адрес проклятия и оскорбления за то, что не смог, не удержался, потерял самообладание, забыл, где его место. Но, взяв себя в руки, Ричи все же робко и угловато, будто бы неумело, кладёт свои тощие руки поверх чужих-родных лопаток, несмело прижимая, мягко проводя подушечками по каждому торчащему позвонку, изучая. Напряжённо пытается вслушиваться в хаотичное бормотание, но успешно вычленить получается только лишь обрывки фраз: «...дебила кусок...», «...я ведь тоже...жить не мог...», но самое главное, заветное «люблю» Эдди произносит слишком четко, абсолютно не сомневаясь в своих словах. Ричи чувствует себя приросшим к земле, застывшим в том мгновении, когда до него доходит такая простая истина: Эдди тоже. Безумно и ошалело двигает губами, повторяя «тоже, тоже, тоже» бессчетное количество раз, не в силах воздержаться от слез, предательски брызнувших из загоревшихся глаз, потеплевших сию же секунду, вновь ставших знакомыми. Он отодвигается медленно, все ещё переваривая свалившуюся на его несчастную голову информацию, но лишь для того, чтобы взглянуть в глаза напротив с щемящей нежностью, подобострастно и совершенно по-щенячьи, улыбаясь искренне.       Каспбрак вновь первым проявляет инициативу, слегка смущённо поднимаясь на носках, но упорно не отводя взгляд, и целует. Целует так, как никогда раньше, отдаёт себя всего, отчаянно и любовно сминает потрескавшиеся губы человека, которому готов положить к ногам весь мир, потому что никто так о нем не заботился, как Ричи, даже собственная мать, чьи жалкие попытки стать центром его вселенной были ненавистны до зубовного скрежета. Но сейчас он головокружительно и до неприличия счастлив, проходясь языком по дёснам, сплетаясь конечностями, улыбаясь в поцелуй и трогательно сжимая руку самого дорогого ему человека, на периферии сознания думая, как же страшно это чувство упустить, потерять, забыть. Но эти глупости быстро меркнут, ведь Эдди понимает: главное, что сейчас они вместе. А если рядом с ним Ричи, ничто больше не сможет помешать им двоим.

***

      Ухмыляясь безбожно широко, не в силах сдержать опьяняющее счастье, охотно рвущееся наружу, Ричи умыкнул короткий, но нежный поцелуй у своего личного солнца по имени Эдди. Но, не успев толком отстраниться, был втянут в другой, более тягучий и болезненно-сладкий, накрывающий до беспамятства, заставляющий остервенело и одновременно заботливо терзать мягчайшие губы, томно вплетать пальцы-веточки в кудрявые локоны, держать крепко, боясь отпустить, не желая упасть в то отчаяние снова.       Ленивое утро тем временем тихонько заползает в их небольшую уютную квартирку. На крохотной кухне, залитой рассветным солнцем, их ждёт остывающий кофе с корицей. Жидкое золото щедро обливает собою фигуры, словно ставшие одним целым. теперь все хорошо. я дома.