Бессонница

Звёзды. Их были сотни, тысячи. Звёзды обрушились с неба на землю. Над головой – ни единого огонька: все они оказались внизу, осыпали город мириадами белых, жёлтых, красных искр. Этой ночью Йокогама надела самое дорогое бриллиантовое колье, что было в её закромах, и заплела в волосы нитки звёздных бусин. А ночь стояла на редкость тёмная. Дневной зной, впитанный бетоном сотен высоток и тысячами квадратных метров асфальта, теперь паром поднимался в воздух, и запах его, смешанный с густым дымом сигарет, дурманил голову. Или Ода просто слишком много выпил? Сложно сказать. – Эй, Одасаку, почему не куришь? Ода тяжело повернул голову в сторону, откуда послышался мягкий весёлый голос, в глубине которого растворился аромат недавно распитого виски. Напротив Сакуноске сидел человек – совсем юноша, чуть вьющиеся волосы растрёпаны, на лице мягкая улыбка, как у Джоконды, чёрный галстук ослаблен и свёрнут набекрень, три верхние пуговицы белоснежной рубашки расстёгнуты, поза – нога на ногу. Сейчас один из главных исполнителей мафии выглядел как обычный молодой парень – даром, что между длинными тонкими пальцами, сухими и искусанными, была зажата законом не дозволенная сигарета – хотя кого волновала какая-то сигарета в руках у одного из самых жестоких исполнителей в мафии? Ах, и ещё этот дорогой виски на низком столике рядом. Было всего три вещи, из-за которых Дазай не выглядел на свои семнадцать: то, как он затягивался табаком до самой последней клетки обугленных лёгких, как он пил виски – будто это обычная вода – и его взгляд. Вот и сейчас, несмотря на то, что юноша слегка опьянел – а быть может, именно из-за этого, – на радужке красновато-карих глаз клеймом тлела бесконечная усталость. Точнее, одного глаза – другой был скрыт под тугой повязкой. – Бросил. – Да ты прямо уникальный случай! – Дазай рассмеялся – приятный смех, хоть и слегка натянутый. Будто бы. – Мало того, что не убиваешь, так ещё и не куришь. Как вообще можно быть мафиози и не курить? Ода не ответил – просто не знал, как – и снова взглянул в сторону лежащего внизу городского полотна, расцветшего миллионами, миллиардами огней. С балкона в квартире Дазая действительно открывался потрясающий вид, и неудивительно, что мафиози решил сделать из лоджии место для отдыха. Ну, как отдыха – распития алкоголя, и обычно в одиночку, на что намекал склад старых, потускневших от пыли пустых бутылок в углу. Интересно, как долго Осаму их не выносил?.. Ночной бриз, остро пахнущий солью, тронул щёки и ладони отрезвляющей прохладой. Ода распахнул глаза – и когда успел задремать? Судя по всему, совсем недавно – Дазай только-только кинул окурок в пепельницу. Мужчина тряхнул головой, чтобы проснуться окончательно, и тихо произнёс: – Дазай, мне пора. Давай я тебя перебинтую и пойду домой. Юноша по-детски капризно надул щёки, но почти сразу мягко улыбнулся и кивнул, вставая со стула. – Я бы хотел посидеть здесь подольше, но раз уж ты устал… Тяжёлая неделя была, да? – тихо спросил он, заранее зная ответ, и кошкой на мягких лапах прошмыгнул в квартиру, так тихо, словно это сам Дазай был гостем в огромном доме, а не Ода. Мужчина не без усилий поднялся на ноги и последовал за ним, закрыв за собой дверь. Дазай уселся на кровать, на тумбочке возле уже тускло горел ночник, заляпавший всё вокруг тёплым оранжеватым светом, и там же свернулись кольцами бесконечные мотки бинтов, похожие на обрезки пушистого снега. Ода невольно начал осматриваться – до сих пор не мог привыкнуть к дороговизне и масштабу обстановки жилища. Наверное, ему за всю жизнь не удалось бы побывать на правах не-убийцы в такой роскошной квартире. Но, несмотря на роскошь, Сакуноске чувствовал себя неуютно. Широкие стены давили своей пустотой и мрачностью, а тишина застыла в воздухе осколками стекла и резала слух. Все предметы вокруг были стерильно чистыми, словно ими и не пользовались никогда, а выставили для красоты, как интерьеры в магазине мебели. Даже еда на вид словно пластиковая. Квартира действительно была необжитой: судя по всему, Дазай приходил сюда только для того, чтобы упасть на кровать и провести всю ночь в попытках заснуть – чаще всего бесплодных. Осаму не любил свой дом. Может, потому что в этих издевательски огромных хоромах ему было слишком одиноко? Опять вопросы. Вопросы, вопросы, вопросы, они весь вечер назойливыми мухами сновали в спёртом воздухе и тут же жалили в мозг, стоило лишь посмотреть в красно-карие, чуть пьяные, прищуренные глаза Дазая. Иногда за один этот взгляд юношу хотелось прозвать «сфинксом»: смотрит тяжело тёмными, в сумерках почти чёрными, очами из-под нависших век; что в глубине омутов его зрачков – загадка, а не разгадаешь её – откусит голову… ну, или прострелит. Ода знал, что ему-то казнь не грозит, но порой случайно засматривался и невольно задерживал дыхание от смутной тревоги, печали и странного тёплого чувства, которому он пока не придумал названия, – от всего и сразу. – Эй, Одасаку! Чего стоишь? Сам же торопился, – тихо усмехнулся «сфинкс», помахав тонкой рукой, белой, как его рубашка, как зимние мотки бинтов, лежавшие рядом, – и как гипс на другой его руке. Наверняка Дазай уже и не помнил, в который раз он ломал именно эту руку, но причина нынешней травмы была глупой и простой до нелепости: по дороге куда-то Осаму увлёкся приставкой, споткнулся и свалился в канаву. Всегда, из раза в раз, страдала одна и та же рука – правая, если быть точным, – и Ода вправду беспокоился, не было ли это признаком какой-то проблемы с костью. А Дазай совсем не боялся – Сакуноске знал, что, окажись у травм Осаму какая-то общая причина, желательно смертоносная, парень был бы только счастлив. До чего же он всё-таки странный. Ода взглянул на безжизненно свисающую руку и тихо-тихо вздохнул. Собственно, из-за этой травмы Ода оказался в роскошных хоромах: теперь Дазай не мог справиться с перевязками в одиночку, да и без Анго, который этой ночью выполнял очередное задание, пить в баре было как-то неловко – поэтому Дазай неожиданно позвал Сакуноске к себе домой. Взглянув тогда в глаза Осаму, где плясали неугомонные, по-детски издевательские чертята, Ода догадался, что было здесь что-то кроме простой просьбы о помощи, но вдумываться в это не стал. Сам не знал, почему. А теперь хотелось поскорее отсюда уйти – Одасаку списал это тревожное чувство на гнетущую атмосферу жилища, но внутренне и сам понимал, что дело в другом. Хотя чёрт с ним. Всё равно скоро Ода окажется дома. – Одасаку, приём! – уже слегка обеспокоенно позвал друга парень и чуть заметно нахмурился. – Эй-эй, я надеюсь, в этом стакане не было остатков яда, которым я недавно хотел отравиться. Ты неважно выгля… Не дав Дазаю закончить, Ода сел на кровать рядом с ним и уставился тому куда-то за спину – желание смотреть другу в глаза резко улетучилось. – И… что же я должен перевязать? – медленно спросил Одасаку, чувствуя, как мозги непонятно почему разжижаются и напрочь отказываются работать. Может, он действительно ненароком выпил яда из стакана несостоявшегося самоубийцы? Впрочем, и Ода, и Дазай знали, что это невозможно. – Руку и грудь. С остальным сам справлюсь. – Юноша широко улыбнулся – так мило и вместе с тем хитро, что не оставалось сомнений: вслед за этой улыбкой Дазай выкинет в очередной раз что-то по-своему странное. – Я не могу расстегнуть рубашку сам, так что придётся это делать тебе. А, и про галстук не забудь. Дазай в какой-то свойственной только ему манере пожал плечами и исподлобья взглянул на Оду. Ода же внимательно посмотрел на Осаму, скользнул по очаровательному почти-и-уже-не детскому лицу мягким, как океанская гладь, взглядом. Мужчина знал, что это была та самая маленькая ложь, каких у Осаму за всю его долгую-долгую жизнь накопилось много-много. Ода, впрочем, не почувствовал ни злости, ни даже раздражения – просто внутри зашевелилось привычное ощущение недоумения и замешательства. А Дазай без тени стеснения продолжал глядеть прямо в глаза Одасаку, нагло улыбаясь, как чеширский кот. Ода ничего не сказал. Сложнее всего оказалось протянуть одеревеневшие руки к свежей белоснежной рубашке, от которой до сих пор нежно тянуло стиральным порошком. Одасаку вовсе не боялся людей, нет-нет. Он просто представил, что будет, если кончики его пальцев ненароком коснутся бледной кожи или скользнут по снежно-белым бинтам – а в этом недалёком будущем была только чернильная темнота, густая, как смола; словно и не существует этого будущего больше, и впереди только тьма, тьма, тьма, точно такая же, как в глубине зрачков Дазая, с кошачьим интересом наблюдающего за Одасаку. Когда будущее, мир, вырастающий через пять секунд после настоящего, вдруг пропадал, Ода чувствовал себя будто ослепшим на один глаз: вроде бы и зрение не насовсем потеряно, но чего-то так не хватает, что к горлу подступает плотный холодный ком. И ведь отчасти поэтому – но не только – Дазай был для Одасаку в каком-то роде особенным: не каждый день Сакуноске встречал человека, поведение которого не мог предсказать ни с помощью способности, ни с помощью здравого смысла. Со временем он, конечно, привык, но в груди почему-то по-прежнему не хватало воздуха. Вдох-выдох. Вдох – будто сами лёгкие задрожали, как слегка оттянутая струна. Одасаку кончиками пальцев поддел узел галстука и стянул его с худой шеи. Вслед наступил черёд первой пуговицы. За ней – вторая. Порой будущее затенялось – свет гас без единого щелчка выключателя. Но это было не так уж и страшно. Даже приятно. Наконец голова могла отдохнуть от мельтешащих кадров киноплёнки, которые вскоре воплощались в жизнь. В голове промелькнуло, что Дазай наверняка мог бы раздеться сам – собирался же он как-то с утра? – но мысль была отброшена далеко и, видимо, навсегда. Лёгкое дыхание, отдающее теплом алкоголя, щекотало ладони Оды. Лёгкое и ровное, такое спокойное, что даже заразительно. Дазай, вновь не оправдывая ожиданий, сидел тихо и не двигался. Наконец, когда последняя пуговица была расстёгнута, он зашевелился, задёргался, будто его впервые за долгие месяцы освободили от жёстких пут, и одной рукой кое-как сбросил с себя рубашку – белая ткань скользнула вниз, обнажив узкие плечи и худую грудь, туго обмотанную корсетом бинтов. Ода осторожно помог юноше стянуть рукав, а касаться старался так, словно трогал хрупкие крылья бабочки, – и мужчина осознал это только потом, когда поймал на себе слегка озадаченный взгляд Осаму. Дазай действительно в каком-то смысле напоминал бабочку: худой почти до истощения, он поводил узкими плечами – и тонкие ключицы выпирали даже из-под слоя бинтов; на теле плавными линиями выделялись мышцы, но руки всё равно казались изящными, как у пианиста, а не сильными, как у мафиози. Ода и раньше замечал, что для своего возраста Дазай слишком уж хрупкий; его тонкие, лисьи черты не были похожи на черты исполнителя, который одним взглядом вселял ужас во врагов и подчинённых – но Сакуноске не думал, что его друг настолько… не похож на актёра той роли, которую играл. Только сейчас Ода понял, что, кажется, Осаму пренебрегает не только сном, но и едой – а ведь действительно, мужчина почти никогда не видел, чтобы юноша что-то ел. В душе заворочалось липкое, холодное беспокойство, такое странное и сюрреалистичное – хотя с чего ему быть странным, они же друзья, в конце концов, а друзья волнуются друг за друга. С другой стороны, было в этом щуплом юношеском теле, которое то и дело заносило куда-то не туда, что-то по-взрослому грациозное и… красивое даже – да, красивое, складное и изящное, и чем больше Ода на него смотрел, тем сильнее в этом убеждался. Может, дело было в гладкой чистой коже Дазая – бледной, да, но не до такой степени, чтобы называть эту белизну болезненной; или в самом телосложении, по которому уже – в его-то семнадцать лет! – с ума сходили толпы девушек; или в самой манере держаться… а может, вообще во всём и сразу – да, наверное, во всём, не было чего-то конкретного. Дазай просто сам по себе был красивым – и Ода очень удивился, осознав, что умудрился не заметить этого раньше, ведь он всегда умел видеть красоту почти во всём вокруг. Как он мог раньше не замечать, насколько красивы эти бархатные карие глаза; пушистые ресницы, своей тенью делающие почти гипнотические зрачки ещё чернее; этот скучающий туманный взгляд, блуждающий где-то в стороне? И когда осознание пулей пробило мозг Одасаку, их глаза встретились. Блуждающий взгляд сфинкса привёл мужчину в чувство. Стоп. Красота? Да, конечно, Дазай красивый, но почему Ода не принял это как факт, не смирился, как обычно бывало, и не прошёл мимо? Разве они не друзья? А разве друзья себя так ведут? Мужчина зажмурился, пытаясь вернуться к реальности. Видимо, он действительно выпил слишком много. Ничего – надо просто держать себя в руках, и скоро он окажется дома, вдали от странных мыслей… Ещё раз стоп. Держать – от чего? Ай, да какая, к чёрту, разница. Ода глубоко вздохнул и потянулся к залитой светом тумбочке, нащупал бинты и ножницы – с третьего раза, и, увы, тогда он уже понял, что виски тут был ни при чём – и положил их рядом с собой. Напряжение нарастало где-то в районе солнечного сплетения, отдавало холодом в горло. Сакуноске осознал одну простую вещь: он никогда не видел, что Дазай скрывал под бинтами. Да, пожалуй, в этом мире только один Осаму и знал, зачем каждый божий день накладывал повязки по всему телу, а теперь узнает и Одасаку. Мужчина на работе многое повидал, и ужасные раны, пробитые до кости, настолько вошли в привычку, что не вызывали внутри должного трепета; но почему-то сейчас он почувствовал едва заметное волнение. Ну… да, они ведь друзья. Он просто волнуется за здоровье Дазая. Так ведь? Через силу Оде пришлось заставить себя коснуться Дазая снова, на этот раз ближе и ещё осторожнее, чтобы не причинить случайно боли, пока бинты почти сами собой разматывались и длинными тонкими лентами опадали на кровать. Первый след на белой-белой коже показался почти сразу: длинный шрам, ещё бледнее, шёл поперёк шеи и был похож на жуткую ухмылку, какие забавы ради юные вандалы иногда рисовали на стенах. Ода всеми силами старался не показать, что при виде этого шрама его собственное горло свело судорогой. Судя по скучающему выражению на лице Дазая, у него получилось. С тихим шуршанием повязка скользила между пальцев дальше, обнажая новые шрамы. Плечи – длинные следы, похожие на царапины от ногтей. Грудь – взрытые и тонкие полоски, как от острого лезвия, особенно много – на рёбрах, едва заметно подрагивающих от дыхания. Под ключицей белел маленький бугорок, от глубокой раны, словно это место когда-то давно пробили гвоздём. Только живот оказался чистым от бинтов и почти чистым от шрамов – всего лишь пара царапин, по сравнению с рубцами на груди – так, баловство. Ода не сразу заметил, что в горле у него пересохло – пересохло, наверное, ещё давно, и пересохло намертво. На пропавшую способность уже было плевать. Ода ничего не сказал. Только его прикосновения стали ещё мягче, нежнее, чем, ему казалось, он был способен, ласковее лёгкого дыхания Дазая и ореола оранжеватых бликов на кончиках его пушистых волос. Оставалось лишь снять бинты с руки. Мужчина медленно, почти автоматически разматывал повязку, от которой веяло инистым холодом, и взял Осаму за ладонь – просто чтобы приподнять, ни о чём особо он в тот момент не думал, но, когда кожа оказалась полностью открытой, Ода вдруг перевернул ладонь Дазая вверх и обнажил его предплечье. Осаму от неожиданности вздрогнул, но вырываться и даже отшучиваться в своей привычной манере не стал. Только спрятал почему-то глаза, подёрнувшиеся, Сакуноске успел заметить, странной печальной пеленой. Всё предплечье было исполосовано следами порезов, глубоких и лёгких; от тупых лезвий, от острых, от – наверное – ногтей и зубов; рваные и неаккуратные раны сеткой перекрывали ровные и точные, похоже на клетки в тетради, но самое ужасное – не все из них были просто шрамами: кое-где видна была свежая корка запёкшейся крови, а едва зажившие следы розовели, как румянец, и какие-то готовы были сойти, не оставив после себя даже намёка на боль, а многие же готовились стать новыми рубцами. Сердце Оды остановилось на несколько долгих секунд и вновь пошло, теперь уже пытаясь наверстать пропущенный бег, в два раза быстрее, и отдавалось в ушах мерзким колоколом: бом-бом, бом-бом, бом-бом. И, видимо, Сакуноске выдало его лицо, потому что Осаму вдруг слегка нахмурился, тонкие губы юноши дрогнули, и в тишине комнаты, рассекаемой лишь громоподобным биением сердца, вдруг раздался его тихий голос: – Одасаку, – и Дазай аккуратно сжал холодные, как лёд, пальцы, крепче схватив Сакуноске за руку. Только тогда Ода заметил, что прижал свою ладонь к ладони юноши – от шока, наверное, или просто случайно, но теперь Осаму его поймал, и от него почему-то не хотелось отстраняться. Дазай спрятал шрамы от порезов, как следы преступления, и сильнее сжал пальцы. Когда мужчина почувствовал прикосновение, ему захотелось отшатнуться. Да, кожа юноши была ледяной, но от неё веяло нестерпимым жаром; казалось, продержишься близко ещё несколько секунд – и на всю жизнь останется рубец от ожога, невидимый, но осязаемый. Но Ода не двинулся с места. Только из глубины груди вырвался какой-то странный тяжёлый вздох, и рука Дазая слегка вздрогнула. – Всё в порядке. Просто я… не ожидал, – честно признался Ода. Собственный голос показался ему чужим и далёким, словно пропущенным сквозь рацию. Сакуноске и правда не ожидал, что увидит так много ран, ран от самоповреждений, нанесённых в припадке отчаяния и ненависти, ненависти к себе и всему миру; Ода догадывался, что порезы в любом случае были, их не могло не быть, но чтобы так много, так, что на теле почти не оставалось здоровых участков кожи, так, что Дазай сам стал как открытая рана?.. Да. Как открытая рана. В голове что-то с громким звуком щёлкнуло, словно открыли задвижку двери. Щёлк. Мужчина думал, что Дазай рассмеётся и начнёт шутить, как ни в чём не бывало, но юноша молчал. И смотрел. Смотрел как-то слишком уж прямо и печально, и Оде вдруг стало за что-то стыдно. За что – он не смог понять, но стыд едва заметно тронул кончики ушей – и вслед за этим улетучился. В воздухе витало почти физическое напряжение; казалось, дёрнешься – и кожу ужалит безжалостный ток, а на языке останется кислый привкус металла. Дазай смотрел. Что-то должно было произойти, но Ода не мог узнать, что, – Осаму переплёл их пальцы, мимолётно скользя по тыльной ладони мужчины, словно хотел удостовериться, что тот никак не сможет увидеть или уйти, увидеть, что произойдёт дальше, словно хотел сделать его беспомощным. Но Ода не боялся. В ушах стояло эхо открытого замка. «Щёлк». – Даза… Мгновение назад всё было спокойно, а теперь перевернулось с ног на голову: лицо Дазая почему-то оказалось так близко, всего в нескольких сантиметрах; так близко, что был слышен его мягкий выдох, налитый теплом и ароматом виски; так близко, что Ода почувствовал запах – смесь дорого горького шоколада, алкоголя и щепотки ванили; так близко, что мужчина мог рассмотреть своё отражение в глубине тёмных глаз; и длилось всё буквально секунды, но время словно специально замедлило ход, чтобы Одасаку успел понять, что будет дальше, но не успел ничего сделать. Губы опалило сухим жаром и влажным дыханием. Ода видел перед собой закрытые глаза юноши, его пушистые длинные ресницы, румянец на бледных щеках, а ещё очаровательный маленький шрам на скуле – совсем крохотный, царапинка в полсантиметра длиной. От чужих мягких губ кожу пекло, словно обожжённую, только отворачиваться почему-то не хотелось, и Ода не стал. Когда перед глазами у мужчины всё поплыло, Дазай прервал поцелуй на несколько секунд, с самодовольной улыбкой оглядел своё творение – растерянный Ода Сакуноске, для друзей просто Одасаку, где такое ещё увидишь? – и вновь прильнул к его губам. Было жарко, было так невыносимо жарко, что дыхание перехватило, и Ода зажмурился. Но ему это нравилось. Но они же друзья. Почему? Ода почувствовал лёгкий игривый укус, и его тело само собой вздрогнуло – это случалось так редко, Сакуноске уже и забыл, что такое нервная дрожь, – а Дазай издал тихий смешок, бесконечно довольный своей выходкой. Колокол вновь зазвенел, но учащённое, свистящее дыхание – чьё оно? Чьё же? – заглушало любые звуки. Вдох, выдох – кожа теплеет от жара. Вдох, выдох – губы на миг размыкаются, чтобы вновь судорожно прижаться друг к другу. Вдох – кончики пальцев Дазая скользят вверх по телу Оды, к плечу, оставляя за собой следы из невидимых ожогов. Выдох – он обвивает руками шею Одасаку и прижимается ещё ближе. Вдох. Сердце стучит так, будто хочет выпрыгнуть из груди. Выдох. Комната наполняется туманом – густым, как молоко, и горячим, как кровь. Почему, раз они друзья, ему это так нравится? Ода не помнил, сколько это продлилось, может – несколько минут, может – секунды, но Дазай в конце концов отстранился. Его взгляд был затуманенным – наверное, у Оды такой же, и губы такие же мокрые и поблёскивают в тусклом оранжевом свете ночника, и лицо Осаму всего в нескольких сантиметрах, стоит чуть приблизиться – и они вновь соприкоснутся, и голова будет пуста ещё несколько секунд, а не гудеть миллионом вопросов, но Одасаку не решился, и Дазай тоже. Они просто смотрели друг на друга, отчасти не понимая, что произошло, отчасти – понимая лучше всех в мире. – Дазай, – выдохнул, наконец, Одасаку, почувствовав, как кровь прилила к лицу – вряд ли сильно, вряд ли заметно, но он это чувствовал, и его это нервировало. Дазай как-то глупо, не так, как обычно, улыбнулся, под его глазами собрались смешливые морщинки, а на щеке появилась маленькая ямочка – почему Ода раньше её не замечал? Разве Дазай до этого никогда не улыбался вот так, как сейчас? – Ох, это было так странно, Одасаку. Только не рассказывай никому, ладно? – Дазай рассмеялся в обычной своей манере, ярко, громко, грустно. Открытая рана. Щёлк. Руки Оды, безвольно лежавшие на коленях, вдруг сами собой ожили и потянулись куда-то вперёд, обвились вокруг груди Дазая и прижали поближе худое хрупкое тело, белое, как молоко, бледное, как чистые простыни. Осаму вздрогнул, будто готовый уже вырваться и отшутиться, чтобы назавтра этот удивительный случай забылся, как глупое наваждение, и всё стало как прежде, но Ода, предчувствовав порыв, уткнулся носом в мягкие каштановые волосы и прижался к ним щекой. Дазай глубоко вдохнул, резко, как от боли – и обмяк, упал в объятия, будто марионетка, у которой перерезали нитки. Ода почувствовал, как Осаму прижался к нему. Робко обхватил руками талию мужчины. Тепло. Ода вдохнул запах волос Дазая. Пахло шампунем и горьким шоколадом. Такой тёплый запах. Но где-то внутри, в районе солнечного сплетения, снова шевельнулась смазанная тревога. Разве друзья ведут себя вот так, а, Одасаку? Сердце судорожно забилось, ища ответ на этот вопрос, но не находя, не собираясь признавать очевидное. Тёплый запах Дазая щекотал ноздри, до упора наполнял лёгкие и кровью растекался по каждой клетке тела. Губы по-прежнему жгло. Осаму щекой прижался к плечу Оды и, немо отвечая на вопрос, вдруг оставил ещё один лёгкий, робкий поцелуй – на шее. Нет, друзья себя так не ведут. Тогда кто они? Дазай зашевелился, кожей почувствовав, что что-то не так. Скользнул холодными руками по спине Оды – мужчина ощутил, как от каждого движения рук лопатки на спине юноши по-кошачьи гибко перекатываются под кожей, а следы его ладоней мгновенно превращаются в волны мурашек. В следующее мгновение Ода уже падал на кровать от лёгкого толчка в плечи. Лицо Дазая нависло над ним – на губах всё та же бесстыжая улыбка, ямочки на щеке нет, а в глазах – сухой блеск, как у человека, который готов расплакаться. Но Дазай не плакал. Вряд ли заплакал бы, даже если очень хотел. На мгновение Оде показалось, будто сейчас Осаму куда-то сбежит, сбежит и не вернётся, и мужчина прижал ладони к его пояснице, не желая ни отпускать, ни видеть будущее, в котором Дазая не будет. Юноша едва слышно рассмеялся – ямочка вновь появилась, и Сакуноске с облегчением понял, что она действительно есть и ему не показалось, он не перепутал её с веснушками теней, а значит всё хорошо и Осаму никуда не уйдёт и не исчезнет, как ускользнувшее из рук пламя. Вот он, он настоящий, рядом. В ответ Дазай нежно тронул пальцем скулу Оды. – Спи, Одасаку, – прошептал он, и шёпот его был похож на шум ветра. Ода закрыл глаза.