Иней

Каховский часто мёрз. Несмотря на пылкое горячее сердце, неутомимо бившееся в груди, его руки всегда оставались холодными. Стоило только приблизиться первым северным ветрам, как температура в его скромном жилище стремительно понижалась до почти нестерпимой. Отставной поручик старался реже там появляться, но и на улице мёрз не меньше — потрёпанная одежда плохо спасала от холода, сколько бы Каховский в неё ни кутался. Морозы Пётр никогда не любил, всегда стремился к теплу, и это в какой-то степени влияло на его планы по переезду в Грецию. Планы, которые разрушила одна случайная встреча. Рылеева Пётр знал уже давно: пересекались прежде да обменивались мыслями схожими, только и всего. И шутка ли, но ещё тогда Каховский смутно ощущал, как при виде поэта в груди просыпалось что-то очень мягкое и теплое, словно мурчащий котёнок. Не придавал этому значения тогда, даже и не думал о высших законах вселенной, о связи родственных душ. Люди крайне редко встречали предначертанных судьбой, а Пётр и вовсе сомневался в существовании подобного чуда лично для него. Не могло быть у него родственной души. Каховский не верил. Не могло. В тот день в Петербурге он был лишь проездом — очередной промежуточный пункт на пути к теплой стране, которой, как казалось Петру, он непременно пригодится. Всего лишь очередная попытка отыскать своё место в этом мире. Рылеева он повстречал совершенно случайно. Кондратий обрадовался встрече со старым знакомым и сразу пригласил его к себе на чай. Отставному поручику так или иначе было необходимо скоротать ближайшие пару часов, поэтому он согласился. Разговоры шли легко, несмотря на небольшое напряжение, царившее вначале. Каховский сразу заметил, что Рылеев приглядывался к нему, словно прощупывал почву, внимательно, осторожно. Петру внезапно захотелось довериться этому человеку. В груди вновь всколыхнулось забытое тёплое чувство. Каховский говорил откровенно, не скрывал своего недовольства правительством, политическим и судебным строями. Немного осторожничал, но каждое его слово шло от чистого сердца, из самых глубин души. Кондратий подхватил его порыв, отвечая откровенностью на откровенность. Засиделись они дотемна и всё никак не могли наговориться. Прощаясь тем вечером с Рылеевым, Каховский очень чётко осознавал, что никуда из Петербурга он уже не уедет. Ни сегодня, ни завтра. Никогда. Видеться они стали часто. Пётр и не заметил, как Кондратий умудрился увлечь его в тайное общество, горящее их общей идеей. Да и, честно говоря, отставной поручик этому не сопротивлялся. Каждая минута, проведенная с Рылеевым, казалась особенно ценной. Каховский продолжал не верить в то, что у него могла быть родственная душа и, тем более, что ею мог бы быть такой человек, как Кондратий. Рылеев уже был женат, в обществе многие любили его, так что Пётр не мог допустить даже мысль о подобном. То, что к поэту его тянула какая-то неведомая сила, было неоспоримым фактом. Каховский влюблялся, падая в омут собственных чувств, — и молчал. Ловил каждый ласковый взгляд и улыбку Рылеева, и лишь одно воспоминание об этих кратких моментах грело отставного поручика в его крохотной холодной квартире. Чувствовал ли сам Кондратий что-то подобное, Пётр не знал — поэт о таком не говорил, а спрашивать самому было неловко. Когда Каховского впервые за долгое время прошибло холодом, он сперва подумал, что в город просто слишком рано пришли морозы. Он снова ворочался всю ночь и никак не мог согреть заледеневшие руки. А на следующий день впервые увидел на собрании князя Трубецкого и то, как на него смотрел Кондратий, и мгновенно всё понял. Холодный воздух царапал глотку и лёгкие, а сам Пётр выдавил из себя скромную улыбку, когда поэт обратился к нему. Кондратий мягко похлопал его по плечу и удалился к остальным гостям, подхватив под руку Трубецкого. Каховский отвёл взгляд в сторону, с большим трудом сдержавшись от того, чтобы не зажмуриться. Прикосновения Рылеева больше не дарили привычного тепла. От них веяло холодом. В доме Кондратия Каховский появлялся всё реже. Он безумно хотел видеть поэта снова, но смотреть на то, какими влюбленными глазами он взирал не на него, было попросту невыносимо. Петр запирался в своём жилище, в своей душе, и чувствовал лишь холод, протягивающий к нему свои морозные объятия. Им веяло отовсюду: со стороны напрочь зашторенного окна, из тёмных пыльных углов, но, самое страшное, он пробирался из самого сердца Каховского. Оно билось медленно, через силу, словно уже покрытое тонкой корочкой льда. Пальцы на руках и ногах немели и почти переставали слушаться, даже сгибались с трудом. В какой-то момент Каховскому начало казаться, что они покрывались инеем. Пётр отчаянно кутался в одеяло, цеплялся за ткань этими непослушными пальцами и прекрасно понимал — от холода его это не спасёт, ведь он окружал не снаружи, а исходил из него самого. Каждый раз, собираясь спать, в голове Каховского невольно мелькала мысль: утром он может не проснуться. Так отставной поручик жил выживал несколько дней. Он не предпринимал попыток поговорить с Рылеевым — зачем портить ему жизнь? Поэт и так был счастлив, а исчезновение такой непутёвой родственной души совсем ему не навредило бы. "Может, так даже лучше" — думал Каховский прежде, чем снова провалиться в сон. А снился ему дом. Дом его родителей, большой и светлый. От него тянуло родным теплом, входная дверь приветливо распахнулась. Тут его всё ещё ждали. Каховский нерешительно стоял на месте, чувствуя, как его постепенно окутывало спокойствие. Ему хотелось туда. Зайти в дом, вернуться в своё далёкое-далёкое прошлое и больше никогда не смотреть в настоящее, в котором царили лишь колючий мороз и боль. Краем сознания Пётр понимал, что если переступит порог, то больше не вернётся. Не сможет. А стоит ли? На той стороне осталось только одиночество и холод. Его никто там не ждал. Каховский стоял у самой двери, но сделать последний шаг почему-то было невыносимо трудно. Его сущность до последнего цеплялась за жизнь, в которой он никому не был нужен. Внутри словно струна натягивалась, готовая вот-вот порваться, а сердце сжималось от тоски. Часть своей души ему всё равно приходилось оставить на этой земле. Каховский закрыл глаза. Всего один шаг — и всё закончится. Он убеждал себя в том, что готов. Тихо шептал, что ни о чём не жалеет. Не позволял себе в последний раз оглянуться и начал искренне верить в то, что смирился. По кусочкам собрал свою решимость. И почувствовал, как она мгновенно пошла трещинами и рассыпалась в пыль, когда откуда-то издалека донёсся любимый голос. Пётр обернулся, и его мгновенно окутало холодом. Родной дом исчез, растаял в непроглядной тьме, словно бестелесный мираж. Каховскому тяжело дышать было, он пытался изо всех сил свернуться в комок. Но чьи-то заботливые руки очень настойчиво трясли его за плечи, били по щекам, вырывали из оков сна. С большим трудом Каховский разлепил покрывшиеся инеем веки и предпринял попытку разглядеть незваного гостя. — Ну же, просыпайся… Давай, Петь, пожалуйста… — Рылеев суетился и лишь спустя несколько секунд заметил устремлённый на него помутнённый взгляд. Выдохнул облегчённо и как-то радостно. — Живой!... Поэт сгрёб Каховского в охапку и заставил сесть. Тот и не противился совсем — сил не было. Только дрожал и крепко обнимал себя руками, которых уже не чувствовал. Его снова тянуло в сон, но Пётр честно старался не заснуть. От присутствия Кондратия и его заботы теплее не становилось, но измученная душа тихо ликовала. Может, в последний раз. Рылеев старательно укутал товарища в одеяло и присёл рядом. Мягко расцепил его судорожно сжатые руки и со всем старанием попытался согреть в своих ладонях. Пётр смотрел на него грустно, тихо упиваясь своим маленьким эгоистичным счастьем — хотя бы умирать не придётся в одиночестве. — Твоя душа тебя не любит? — осторожно спросил Рылеев, крепко обнимая совсем продрогшего Каховского и всё ещё не выпуская из пальцев его руки. — Да, — хрипло произнёс Пётр и поморщился. Говорить было тяжело, слова больно царапали гортань, будто крохотные кусочки льда. — Но ты знаешь, кто это, верно? — Кондратий заглянул ему в глаза. В тоне поэта звучало и искреннее сочувствие, и едва заметный восторг. Редкое явление, верно? Чёрт бы его побрал. — Знаю, — Каховский, не выдержав внимательного взгляда Рылеева, закрыл глаза, чтобы хоть так оборвать зрительный контакт. Поэт тут же легонько толкнул его, боялся словно, что отставной поручик сейчас вновь уснёт. — Но это не имеет значения. — Ещё как имеет! — Рылеев соскочил с постели и сел прямо перед другом. Крепко сжал его ладони и попытался поймать взгляд, который Пётр старательно отводил. — Вам обязательно нужно поговорить, пока у тебя ещё осталось время! Каховский грустно улыбнулся и покачал головой. Не было больше времени, не осталось. Он сам позволил ему ускользнуть, песком просочиться сквозь пальцы. Это был его выбор. Кондратий продолжил настойчиво убеждать в том, что руки опускать рано, что исправить можно всё, если поверить. Каховский смотрел на него, слушал энергичный мягкий голос и не хотел умирать. Он никогда не верил, но Рылееву хотелось довериться, как тогда, в тот день, когда Каховский решил остаться в Петербурге. С губ готово было сорваться признание, но Пётр по-прежнему заставлял себя молчать. Сердце щемило от тоски, а в голове возникали непрошеные воспоминания о том, с какой теплотой Кондратий смотрел на Трубецкого. Он не желал ломать счастливый мир поэта, в который сам совершенно не вписывался. И всё же, где-то в глубине души ему очень хотелось, чтобы Рылеев знал. Просто знал о том, что Каховский был не просто очередным знакомым, другом. Неудачный, неуместный, нелепый, но всё же предначертанный судьбой. — Это ты. Голос Петра был слабый, почти неслышный, но Рылеев мгновенно умолк, оборвавшись на полуслове. Взгляд у него был настолько поражённый и неверящий, что Каховского начала грызть совесть. Не стоило этого говорить, всё же не стоило. — Кондратий, уходи, — тихо произнёс отставной поручик, неловко высвобождая руки из ослабевшей хватки поэта. — Пожалуйста, уходи. Не нужно тебе это видеть. И не кори себя. Это я сам… всё сам. Кондратий не ушёл. Несколько долгих минут смотрел пристально, дышал шумно и думал о чём-то. У Каховского на душу камень упал, большой, тяжёлый, он на Рылеева смотреть больше не мог и снова глаза закрыл. А потом почувствовал вдруг, как ему резко бросились на шею, заключая в крепкие объятия. — Не нужна мне такая жертва, — упрямо шептал Рылеев. Голос его звучал тихо, но всё так же твёрдо. Уверенно. — Я не дам тебе погибнуть, слышишь? Ты не чужой для меня. Пётр слышал. С трудом обнимал поэта заледеневшими руками, утыкался лицом в его плечо, и всё прекрасно слышал. Тепла он не чувствовал по-прежнему. Но дышать стало легче.