_______________________________
Марк прав. У Маринетт все хорошо. Настолько, что она даже готова прогуляться до набережной Сены. Сколько уже она там не была? Ответ знать не хочется. Хочется просто пойти. Маринетт, словно преступница, поднимается на Либерти, чувствуя, как тяжелит карман небольшая коробочка. Конечно, преступления никакого нет: коробочку ей дали — если быть точным, после ее же просьбы, в которой Маринетт была с самого начала уверена. Но теперь она не может оставить назойливые мысли и перестать сжимать коробочку в руке. И когда Маринетт сходит на нижнюю палубу, готовясь отдать талисман, голова начинает кружиться от волнения — вдруг все пойдет наперекосяк, вдруг снова придется исправлять собственные ошибки. На последней ступеньке по телу проходит легкая дрожь — от головокружения и от бабочек в животе, но Маринетт хватается за перила, стараясь вернуть равновесие, и крепко зажмуривается до тех пор, пока все вокруг не перестает качаться. Наверное, это из-за волн. Прийти в себя помогает музыка, доносящаяся из каюты неподалеку. Классическая гитара. Ощущая под кожей обновленное тепло, Маринетт на носочках пробирается через беспорядок кухни и гостиной и оказывается в дверном проеме спальни Луки и Джулеки. Вид ничуть не примечательный: Лука, закрыв глаза, сидит на полузаправленной кровати и играет мелодию чьего-то сердца — может, своего собственного, — а его тонкие губы замерли в счастливой улыбке. Но это он, настоящий, и она — без маски, без костюма, просто она. Маринетт не помнит, когда в последний раз такое было, когда на границе спокойствия возникало давно позабытое «давай попробуем и посмотрим, что из этого выйдет». Словно почувствовав ее присутствие, Лука берет пару аккордов и слушает, как их отзвуки оседают на стенах каюты. И смотрит на Маринетт как в первую их встречу, и весь его вид говорит: «Я тебя ждал. А ты? Ты тоже меня ждала?» Отложив гитару к стене, он улыбается Маринетт и произносит: — Привет. От одного слова сердце трепещет, а ноги словно прирастают к полу. Маринетт улыбается в ответ и неловко усаживается в конце кровати. — Привет. Даже на расстоянии — пускай ничтожно малом — она чувствует, как неуверенно Лука придвигается ближе и так же неуверенно говорит: — Рад… тебя видеть. — У меня кое-что есть, — вырывается у Маринетт, которая не знает ни сколько смогла бы продержаться, не затрагивая эту тему, ни когда приедет Джулека. Времени очень мало, и потому Лука не успевает даже задать вопрос и виновато оглянуться по сторонам — Маринетт тянется к сумочке (карманам на шортах доверять нельзя) и достает небольшую деревянную коробочку с браслетом внутри. — Мне сказали, — добавляет она, переводя дыхание, — что это твое. Глаза Луки светятся восторгом, пока он осматривает коробочку. — Тебе сказали… — выдыхает он, боясь взять талисман из ее рук, хотя их взгляды давно встретились. — Что еще тебе сказали? Маринетт прикусывает губу, прижимая палец к красным завиткам на крышке. — Мне сказали тебе верить. И думает, что ничье сердце не будет ощущать так чутко, как его. Лука осторожно забирает коробочку, и как только их пальцы соприкасаются, сердце Маринетт подскакивает к горлу, словно они опять на первом свидании. Лука снова сомневается — она это чувствует, — прежде чем открыть коробочку и надеть на руку браслет, рядом с плетеной фенечкой и тату. Из короткой ослепительной вспышки появляется Сасс и подлетает к Луке, приветствуя старого друга. Затем опускается на его ладонь, готовясь к скорому бою, но, увидев перед собой только Маринетт, удивляется. Смотрит на нее, потом обратно на Луку, и, кажется, что-то поняв, успокаивается. — Что ж, — говорит он, протяжно шипя, — ис-с-стория повторяется с-снова. Маринетт вспоминает о Мастере Фу и, хмуро улыбаясь, приветствует квами. — Думаю, можно и так сказать. Лука, кажется, из всего сказанного понимает лишь половину — и, учитывая все обстоятельства, это вполне объяснимо. — Ты теперь мой? — спрашивает он. — Навсегда? Сасс сдержанно кивает, а после кивает и Маринетт. — Я уже говорила, — шепчет она, вновь открывая сумочку и устраивая в ладонях Тикки, — что мне сказали тебе верить. Сейчас, когда они в гражданской одежде сидят дома, а не стоят в масках на самой высокой точке города, на вершине мира, все представляется иначе. Будто бы Маринетт сняла сережки прямо перед ним. Будто бы Лука видит ее насквозь. Но на его лице отражается недоумение, пока он переводит взгляд с Тикки на Сасса, и Маринетт понимает, что никогда прежде не снимала перед ним трансформацию. Что никогда Лука не пользовался вторым шансом, чтобы она об этом забыла, а он навсегда запомнил. Наверное, так даже страшнее. Лука глубоко втягивает воздух, зачесывая назад волосы, а Сасс уютно устраивается в чехле для медиаторов. — Нам надо поговорить. — Да, — Маринетт тоже вздыхает и берет со стола Джулеки два пузырька лака: черный и темно-красный. — Нам надо поговорить. Они усаживаются в гостиной за кофейным столиком, ведь, как сказала капитан, за столом надо есть, а за барабанами — играть. Уморительно, что следит она только за этими двумя вещами. Лука дотрагивается до руки Маринетт, пока квами летают рядом с перевернутой корзиной, а когда он берет ее ладонь в свою, грудь приятно стесняет. Так и должно быть. Маринетт это очень нравится. Он заботливо кладёт её руки на стол и, чтобы лучше видеть, убирает чёлку заколками Джулеки. Маринетт неловко смеётся — можно ли ей над таким смеяться? Улыбка в уголках его губ говорит конечно можно, и Лука начинает с темно-красного. — Когда ты понял? — спрашивает она мягко, осторожно, стараясь не напугать. — Кто я. Как долго… Лука долго не отвечает, слишком занятый маникюром; настолько усердно проводит кисточкой по ногтю, что виден шарик пирсинга на его языке. Лишь закрыв баночку и подув на первый слой лака, он отвечает: — Помнишь, ты сказала, что хочешь мне помочь? Что волноваться — нормально. И что если Ледибаг мне не поможет, то это сделаешь ты? У Маринетт внутри что-то сжимается и падает вниз. Как она могла об этом забыть? — Да? Он замирает, не отпуская её руку, и, прежде чем взять чёрный лак, проводит пальцем по костяшкам. — Когда ты так сделала, я услышал Ледибаг. Я понял, что когда слышу её, я слышу тебя. Ну, вроде того. Маринетт не знает, что сказать, не может подобрать слов, пока Лука красит ей безымянный палец. Конечно. Конечно он услышал её сердце. Почему она раньше не догадалась? — Почему ты мне не сказал? — наконец спрашивает она. Лука сжимает губы, но трудно сказать отчего — не находится с ответом или обратил все внимание к рукам Маринетт. — Я понял, что не должен был знать. Не хотел, чтобы ты думала, будто бы у меня есть информация, которой я могу… воспользоваться в своих целях. Когда я узнал, мне стало страшно. Вдруг ты узнаешь? И я не хотел подвергать тебя опасности. Так что, подумал я, до тех пор пока буду молчать, все будет хорошо. Он едва ли на Маринетт смотрит — только берет ее руку в свою и осторожно сжимает, будто бы хочет поцеловать, но не знает, можно ли. Нужно ли. — Тогда я сказал случайно, прости, что заставил тебя волноваться. Прости, что так вышло. Нужно было выкрутиться из ситуации. Если бы Лука не наносил сейчас второй слой лака, Маринетт обняла бы ладонями его лицо и смотрела бы до тех пор, пока не надоест (что, в общем-то, невозможно). — Не извиняйся, — шепчет она. — Выкручиваться из ситуации — моя работа. — Знаю. Просто подумал, что смогу тебе помочь, — Лука заканчивает со вторым слоем и принимается за другую руку. Он так методично и выверенно, легко и точно справляется со своей работой. Наверное, долгое время наблюдал за Джулекой. Ну или так любит руки Маринетт. — Можно кое-что спросить? — Что угодно. — Почему ты первым делом дала мне вот это? — он слегка кивает на браслет, поправляя его на руке. — Не в смысле сейчас… А в целом, почему? Из-за Джули? Или потому, что знала о моих страхах и хотела помочь с ними бороться? Пальцы Луки подрагивают, когда он, закрыв баночку лака, дует ей на ногти, и, наверное, Маринетт никогда полностью не поймет этой стороны его характера. Чтобы понять когда-то акуматизированного, чтобы разобраться с его чувствами, нужен схожий опыт. Сколько заботы не проявляй, скольких решений не предлагай, на сердце остается маркая отметина, стереть которую смогут лишь время, древнее украшение и сама Маринетт. — Вроде того, — тяжело отвечает она, подавив желание взять его руки в свои. — Просто… подумала, что тебе не нужно больше себя бояться. На мгновение кажется, будто бы Лука тоже подавляет в себе какое-то желание. Будто бы ему хочется перегнуться через стол и поцеловать Маринетт. Только бы она ему разрешила. Только бы он себе разрешил. Вместо этого он ждет, пока маникюр не высохнет, а затем целует кончики ее пальцев. Потом ладони. И запястья. Встает, обходит кофейный столик, усаживает Маринетт к себе на колени и, невесомо приобняв, прижимается лбом к ее лбу. Почему-то теперь все стало как тогда на верхушке Эйфелевой башни. Как тогда, в их первую встречу. Когда слова не могут передать всех ощущений и никогда не смогут, но что-то более значительное заполняет собой пространство вокруг. — Скучал по этому, — признается Лука ей в шею. — Скучал по тебе. От слов щекотно, но Маринетт лишь обнимает его крепче. — Я тоже по тебе скучала. Она не знает, сколько они сидят вот так, прижавшись друг к другу в абсолютной тишине. Тикки и Сасс решают не мешать, за что Маринетт бесконечно благодарна. Наконец Лука проводит рукой по ее спине, намекая, что пора прекратить или заняться чем-нибудь другим, и Маринетт с большим сожалением от него отрывается. — Давай я тоже тебе сделаю, — бормочет она, проводя большим пальцем по остаткам черного лака на его ногтях. — Давай, — шепотом отвечает он и на этот раз все-таки целует. Так быстро, что Маринетт хочется спросить, не показалось ли ей, но улыбка Луки и полуизвиняющийся смешок говорят обратное. Она бы призналась, что до сих пор не очень хорошо красит ногти и, может быть, мастером в этом никогда не станет. Но старается, ведь ее старания оценят. Лука напевает незатейливую мелодию, пока Маринетт так же сосредоточенно наносит лак и через некоторое время с удивлением замечает, что поет вместе с Лукой — тихо и сладко, словно звуки идут из глубины сердца. Стараться скрыть улыбку нет смысла. Как же долго они ждали этого момента, когда маленькие кусочки, на которые ты распался, собираются воедино и говорят: «Совсем скоро мы вновь будем одним целым». — Слушай, — говорит Маринетт, когда мелодия затихает, и откладывает в сторону его ладонь. — Думаю, я готова попробовать еще раз. Лука наклоняет голову. — Что попробовать? Шить? — Нет, — она сжимает другую его ладонь. — Петь._______________________________
В последние дни августовской свободы Лука приходит чаще. В первый раз он практически врывается в комнату, сияя от счастья и сжимая в руке телефон. — Еще один. У меня будет еще один концерт. И каждое посещение после он приносит с собой классическую гитару. Говорит, что играть на классике — очень вежливо, ведь для электро придется брать усилитель, и сколько бы средних пальцев он полиции ни показывал, ни родители Маринетт, ни посетители пекарни такую музыку не одобрят. Немного погодя Маринетт пришла к выводу, что классика ей нравится больше. Конечно, она знает, к чему у Луки лежит душа, почему электро кажется ему живее, знает, что свои инструменты он любит по-разному. Но чувствует то же, что и несколько месяцев назад: когда Лука играет поверх шума швейной машинки, мелодия неизменно трогает сердце. Иногда, если музыка располагает, Маринетт тихо тянет мелодию или даже поет. В такие моменты Лука старается подобрать песню, которая бы ей подходила: перебирает разные аккорды, а некотрые повторяет по нескольку раз, словно стараясь выяснить, чего же хочется каждому — ему, ей и музыке. О том, что подобрал верный мотив, Лука никогда не говорит вслух, но Маринетт, когда оборачивается на кресле, замечает улыбку на его губах. Маринетт многое нравится в таких встречах. Например, то, как Лука учит ее подпевать или подпевает сам, чтобы ей было легче услышать цвета. То, с какой нежностью он отрывает ее от работы, «Пойдем, милая», и устраивается на диване, обнимая засыпающую Маринетт. Как вечером Лука соглашается остаться и помогает ее родителям, не слушая напоминания, что он гость. Как легко он поддерживает разговоры и даже медитирует вместе с ее мамой. Ночью кажется, что он, если бы только мог, остался бы с Маринетт и пел бы ей колыбельные. Иногда он так и делает — через видео-звонок, потому что «Маринетт, я не могу заснуть, не пожелав тебе доброй ночи». Иногда ему поет Маринетт. — Пойдем со мной на сцену, — говорит он однажды по видео-связи. Уже поздно, и глаза у Луки слипаются. — На одну песню. — Хорошо, — отвечает Маринетт и чудом умудряется не уронить телефон на лицо. — Только на одну песню. Время для концерта наступает за несколько дней до начала школьного года. В любой другой раз Маринетт сшила бы что-нибудь подходящее к случаю, но нужно было расставить все точки над "и", поговорить с мастером Фу, разобраться в себе — в общем, было не до того. А ещё Лука однажды сказал, что она ему нравится в чем угодно. И Маринетт нравилась себе в чем угодно. Поэтому остановилась на простом шифоновом платье, быстро надела колье и написала родителям, когда ее ждать. Если бы она обернулась, то заметила бы промелькнувшую на балконе черную тень… Наверное, всего лишь отсвет. Когда Маринетт добирается до кафе, зал уже заполнен. Друзья и влюбленные парочки переговариваются в тусклом свете, ложки ударяются о столы и тарелки, в воздухе витает запах кофе и свежей выпечки. Поиск нужного столика занимает немало времени, но наконец Маринетт замечает друзей — Алью и Нино, Джулеку, Роуз, Айвона и Милен, смотрящих на сцену горящими взглядами; Марк и Натаниэль сжимают в руках блокноты, Адриан и Кагами что-то обсуждают вполголоса, перестукивая пальцами по столу. Может, у них свидание. Может, Маринетт все ещё неприятно видеть их вместе. Но затем на сцену поднимается Лука, чтобы настроить оборудование, и, заметно нервничая, возится с застёжкой чехла. Он находит её взгляд в разогретом, тяжёлом воздухе и улыбается. Одной Маринетт. Кажется, Лука расслабляется, словно все, чего он хотел, — это её увидеть, и Маринетт облегчённо выдыхает. О чем бы Лука ни думал, он отмахивается от прежних ощущений и надевает ремень электрогитары. Маринетт отгоняет волнение и садится между Нино и Марком. — Простите, — почти пищит она, широко улыбаясь и почти не понимая, где находится. — Я не опоздала? — Не удивилась бы, — шутливо закатив глаза, говорит Алья и передает Маринетт стакан с напитком. — Но на этот раз ты вовремя. В назначенное время Лука пробирается на деревянную сцену, играет гамму и наклоняется к микрофону: — Спасибо, что вновь меня пригласили, — низко и протяжно говорит он. Теперь на сцене будто бы другой человек, чей голос врезается в стены и доводит каждого в зале до мурашек. — Как вам сегодняшний вечер? Вопрос растворяется в шуме аплодисментов, а Маринетт смотрит на сцену в совершенном шоке. И не может перестать качать ногой под столом, да так быстро, что Нино настораживается и спрашивает, все ли в порядке. Заметив на себе взгляд Луки, Маринетт замирает и перестает дергать ногой. Приходится закусить губу, чтобы нервно не засмеяться. Боже мой. Какая она глупая. — Хорошо, — говорит Лука, откидывая назад волосы; свет прожектора освещает его черные ногти, серебряный браслет, рваные джинсы — в свете софитов все кажется еще притягательнее. — Теперь можно начинать.________________________
Когда Лука объявляет, что вечер завершится дуэтом, и смотрит с зелено-голубой уверенностью во взгляде, когда перед всей толпой говорит: «Поднимайся ко мне на сцену, всего лишь на одну песню», у Маринетт перехватывает дыхание. Конечно, этого момента она ждала весь вечер и, конечно, долго к нему готовилась, но на деле все по-другому — в зале темно, кто-то выносит дополнительный стул и микрофон, а все взгляды, кажется, обращены лишь на нее. Машинально — стараясь не замечать подбадривающие крики Альи — Маринетт поднимается на ноги, спотыкаясь, протискивается через ряды кресел. Лука уже ждет у края сцены, помогает забраться и ведет к свободному стулу, а после берет классическую гитару. — Все еще хочешь? — выдыхает он так, чтобы зрители не услышали. Мельком осматривает зал. Маринетт повторяет его действие, и на короткий миг ей отчаянно хочется вернуться на прежнее место, сжать под столом ладонь Марка и пытаться не смотреть на Адриана. Но только на короткий миг. Дрожащими руками она разглаживает юбку. — Да, — шепчет Маринетт в ответ, усмиряя трепещущее сердце и бабочек в животе. — Давай начнем. Лука, усмехнувшись, разворачивается к толпе. — Если вам нравится мой голос, — говорит он, пальцем указывая на Маринетт, — то от ее пения будете в восторге. Поначалу звучит не идеально — из-за шума в ушах Маринетт едва слышит аккомпанемент и чуть не роняет микрофон, когда снимает его со стойки. Но чтобы успокоиться, нужно лишь закрыть глаза. Теперь она не на концерте для десятков людей, не пытается быть актрисой, как в телевизоре. Глаза закрыты, волнение отступает, Лука рядом — они вдвоем в ее комнате; у Маринетт в руках шитье, у Луки — вся его жизнь, тихая мелодия провожает лето и греется в его ускользающем тепле. Голос больше не дрожит. Нога не дергается. Друзья исчезают на периферии, и почти слышатся звуки швейной машинки — или это просто голос Луки. Цвета и химия, как всегда. Лука играет последний аккорд, Маринетт открывает глаза и замечает, что костяшки ее пальцев почти белые — так сильно она сжимала микрофон. Лука восторженно на нее смотрит, наклоняется ближе и шепчет «спасибо». Зал взрывается аплодисментами и радостными криками, пока Лука убирает гитару и приобнимает Маринетт. — Видишь, — шепчет он; кладет руку поверх ее плеча, прижимается к щеке и разворачивает Маринетт к толпе. — У тебя получилось. А она не знает, что делать дальше, но глазами находит друзей. Они машут руками и, прикложив ладони к губам, громко кричат. Маринетт напрягается, еле откладывает микрофон и, как дурочка, качает головой. — Нет, — шепчет в ответ, — это у тебя получилось. Лука разрывает объятия, хотя Маринетт совсем этого не хочется. — Скажем так: у нас получилось. Он находит ее ладонь, помогает спуститься со сцены и, немного погодя, уходит за кулисы, подмигнув и бросив нежное «жди меня». Маринетт уверена: так делать незаконно. Полчаса она старается вырваться из объятий друзей, скрыться от восклицаний «Я не знала, что ты умеешь так петь!» и непрерывного щебетания Роуз о том, как все это романтично. Присутствие Марка успокаивает, но в кафе становится слишком душно, и Маринетт, извинившись, уходит на свежий воздух. Но сильнее бьет не августовская жара и не резкий гудок автомобиля вдалеке, а вид Адриана и Кагами, переплетающих тонкие пальцы. Очень мило, что даже Кагами такой простой жест успокаивает. — Маринетт! — говорит Адриан, махнув рукой. — Здорово получилось! Не знал, что ты умеешь петь. К собственному удивлению, Маринетт выдавливает из себя беззвучный смешок и неловко чешет затылок. — Ну, наверное, учусь новому… — Да, наверное. О, за нами приехали, — он улыбается краешком губ. — Увидимся в школе? — Увидимся в школе, — она провожает их, слабо махнув рукой, и готова поклястся, что, когда они с Кагами встретились взглядами, каждая про себя подумала «Рада за тебя». Чуть погодя из кафе выскакивает Лука. Одна гитара на плече, а другая — в старом добром чехле. — Иисусе, — говорит он на выходе. — Дурдом какой-то, — он делает два глотка холодной воды, которую предлагает Маринетт, и проводит рукой по волосам. — Ну, что думаешь? Маринетт дает ему передохнуть. — Было весело. Мне нравится слушать, как ты играешь… — переминаясь с ноги на ногу, она прячет ладони в карманах. — Но, наверное, петь я буду только в душе. Или когда мы вдвоем. — Вдвоем, — повторяет Лука и задумчиво поджимает губы. — Послушай, Маринетт. — Что? Ей очень нравятся эти неловкие моменты, когда Лука волнуется. Тогда его невозмутимая маска дает трещину. Он путается в непроизнесенных словах, выпивает всю воду и выкидывает стаканчик. — Я… Я месяцами думал, как это сказать. Хотел найти идеальное время, идеальное место, но… — он качает головой, сжимая ладонь в кармане толстовки. — Наверное, лучшей возможности уже не будет. Прежде чем Маринетт успевает спросить, о чем он, Лука подходит ближе, и теперь они стоят, соприкасаясь лбами и носками ботинок. Он ставит гитару на асфальт, достает маленькую черную коробочку, а Маринетт слышит, как бьется его сердце, когда Лука кладет коробочку ей на ладонь. — Возьми. Пожалуйста. Дышать становится тяжелее, чем в кафе, но почему-то ей очень приятно. Волнуясь, Маринетт открывает коробочку и видит серебряное кольцо в виде двух сердец, соединенных короной. Там, где сердца переплетаются тонкими листами, виднеется небольшой рубин. — Лука? — тяжело сглатывает Маринетт и удивляется, что не потеряла дар речи. — Что это? — Лакенбут, — неразборчиво говорит он. Не считая панических атак, таким нервным Маринетт его еще не видела. — У мамы, в смысле у ее семьи шотландские корни, знаешь? Этот символ используется для украшений и брошек… — Лука аккуратно достает кольцо. — Сердца означают любовь, корона — преданность, а рубин… Ну, понимаешь, у тебя день рождения в июле, и я узнал, что… — Лука, — повторяет она. — Что это? — Это кольцо обещания, — выпаливает он и застывает, словно хочет забрать слова назад. Глубоко вздыхает и зажмуривает глаза. — Я не умею подбирать слова, когда они так нужны, и потому хочу, чтобы у тебя было это кольцо. Чтобы ты знала, рядом я или нет, как сильно я тебя… О тебе забочусь. Знаю, что ты знаешь, но… — Лука крутит кольцо, словно хочет ее обнять, но не знает можно ли. — Я люблю тебя, Маринетт. И хочу быть твоим человеком. Хочу быть для тебя... родным. Честно, Маринетт не знает, слышала ли она что-нибудь после «я люблю тебя». Лука — тот человек, который обращает внимание на незаметные, но значимые детали. Выяснив, что Маринетт нравится, он напомнит об этом тогда, когда необходимо. Она шмыгает носом, зрение расплывается, а сморгнуть слезы не получается. Маринетт обхватывает его руками, обнимает крепко, не желая отпускать, и плачет лишь сильнее, когда Лука кладет ладонь ей на затылок и целует в макушку, стараясь успокоить. Он отдает ей всего себя. — Настолько плохо? — мягко шутит он. Шмыгнув еще раз, Маринетт вытирает глаза и протягивает руку. — Надень. Лука неторопливо надевает, любуется, как кольцо подходит к маникюру, и, подняв ладонь к губам, целует кольцо, в самый рубин. До того как он отпускает руку, Маринетт перехватывает его запястье и целует в ответ — птиц, плетеную фенечку и талисман. — А нужно ли?.. — бормочет она, задерживая взгляд на засыпающем городе. Патрулировать? Лука лишь улыбается, качает головой и берет ее руки в свои. — Пускай отдохнут. *** — Уверена, что не хочешь спать? — голос Луки шумит в телефоне. — До твоих уроков осталось пару часов. Даже Джули уже спит. — Уверена, — зевает Маринетт, протирая глаза, и в очередной раз меряет шагами спальню. — Хочу быть с тобой, потому что твои занятия начинаются раньше моих. — Никогда к этом не привыкну… — на экране Лука ураганом носится по комнате, из-за качества — полуодетое и сонное пятно, чертыхается, на что-то наступив, а на заднем плане около кровати гордо стоят гитары. Сасс парит над матрасом и закатывает большие желтые глаза, словно говоря «Люди, что с них взять». — Со мной все будет хорошо. Обыкновенный первый день в школе. — Первый день в старшей школе, — поправляет Маринетт. — Ты усердно трудился, чтобы туда попасть, — еще один зевок, и она сворачивается на диване, стараясь не закрывать глаза. Тикки устраивается в изгибе шеи. Если бы квами было видно, Лука бы ей помахал. — Я даже хотела поехать с тобой на метро и прийти, когда у тебя уроки закончатся, но… Стремно, наверное, будет, если придет какая-то школьница и будет поджидать у ворот. Лука останавливается и смотрит в камеру, сложив на груди руки. Он все еще без футболки, и Маринетт не знает, отвернуться ей или продолжать смотреть. — Поаккуратнее, — беззлобно журит он, наклоняясь ближе. — Ты о моей девушке говоришь. Смотрит. Откровенно пялится. — А еще, — он, к огромному разочарованию Маринетт, надевает футболку, — у тебя тоже первый день в школе. Почему не побеспокоишься о себе? — Потому что беспокоюсь о тебе? — Маринетт снова зевает. — А еще я иду в ту же школу. О чем мне беспокоиться? Лука бросает взгляд, и они оба замолкают, заранее зная ответ. И дело не в экзаменах. — Ну… — хмурится Маринетт. — Мы с Лилой не окажемся в одном классе. И Адриан сказал, что уже поговорил с ней. Честно, я больше за Кагами переживаю, но, — Маринетт усмехается, — она может за себя постоять. Меч, сила воли, все такое. Лука улыбается. Улыбка ленивая, но яркая, и Маринетт даже просыпается. — Вам нужно больше говорить друг с другом. Вы стали бы хорошими друзьями, — он отводит взгляд от экрана и переходит на шепот. Позади Сасс прячется в карман чехла для гитары. — Прости, Джули просыпается. Мне нужно идти. Расскажу все после школы. — С тобой все будет хорошо? — Конечно, — он наклоняет голову и поднимает запястье, показывая птиц, браслет и талисман. — Все, что нужно, у меня есть. Маринетт улыбается, прижимая руку к животу, где вдруг разбушевались бабочки, и, прежде чем сбросить трубку, посылает воздушный поцелуй. Тикки не улетает — путается в волосах и шепчет на ухо: — Готова? Маринетт зевает и качает головой, прикрыв глаза. — Нужно отдохнуть, — бормочет она. — Нужно отдохнуть.