Deus ex machina

      Это всё, конечно же, лето. Его рук дело.       Руки у лета — большие и шершавые, просоленные средиземноморскими ветрами и пропахшие полевыми травами. В пятнах от масляной краски и липких подтёках уличного мороженого, они разноцветные, перепачканные и настойчивые, они берут, что хотят и делают, что пожелают, что в голову взбредёт. Голова у лета — копна курчавых выгоревших волос, завитки, как ракушки на берегу, и шляпа соломенная сверху, которая, впрочем, от солнца ничуть не спасает. Все рано или поздно сдаются во власть итальянского летнего солнца, оно и само лето не щадит, потому что, в общем-то, не должно. Оно самовлюбленное, нет, даже не так, оно бесконечно восхищается и гордится собой, и ему есть за что, где вы ещё такое потрясающее солнце увидите? Солнце солнц, единственное и неповторимое. Каждое лето я сдаюсь ему в плен, не в силах сопротивляться кипарисам, восхваляющим его тревожным шелестом или ночному скрипу цикад, распевающих псалмы, которые посвящены только солнцу, ибо летом весь этот пропитанный морем и зноем мир возвращается к языческому началу, принимаясь славить солнце. У меня нет выбора, и я падаю на разгоряченные камни алтаря вместе с зелёными ягодами можжевельника и высохшим лавровым листом, вместе с влажной косточкой, на которой ещё сохранились остатки плоти недавно съеденного персика. Я сдаюсь в плен солнцу, высовываясь ранним утром из окна, чтобы поприветствовать новый день, безраздельно ему принадлежащий. Я — раб этого дня, так похожего на все остальные, тягучего, жаркого и оседающего на дне стакана свежевыжатого сока. И я понятия не имею, что это — обманный манёвр, и что, сдавшись солнцу, я попал во власть лета, а вместе со мной в сверкающие утренней росой сети угодил ещё кто-то. Он тоже был соткан из обманных манёвров: показная уверенность, нарочитое равнодушие, отталкивающая снисходительность. Но откуда мне было знать обо всех этих хитростях, если я не привык играть ни на чем, кроме музыкальных инструментов — какие там чувства или нервы!       Пожать тёплую руку и осознать, что человек перед тобой тоже захвачен солнцем, целиком и полностью, и не привык ещё к этому. Оттого его клонит в сон, и он послушно бредёт за мной к его-моей-е г о комнате, а может, эта покорность — проявление чрезвычайной осторожности от вспыхнувшего интереса или что ещё там может вспыхнуть... да всё что угодно, в плену-то у солнца.       Постучаться в тяжелую дверь, тоже тёплую — солнце в каждую трещинку пробралось — и понять наконец суть хорошо спланированного обманного манёвра. Осознать, во что вляпался.       Вляпались.       Мы вляпываемся в лето не первого июня, но когда наши руки касаются друг друга в первый раз, и мы тут же отстраняемся, потому что рукопожатие не должно длиться дольше дозволенного правилами приличия. Здесь, в донельзя тактильной, до невозможности солнечной Италии рамки дозволенного зыбкие и тают на горячей гальке миражом. Но всё же, они существуют, и только лето вправе их разрушать, потому что оно — единственное оставшееся божество из древнего пантеона, которому дозволено вносить разлад в тягучий, как смола, ритм жизни.       Лето царапает нас ночными бурями, а потом берет за шкирку, окунает в море, и сразу же после этого прижимает друг к другу. И мы исцеляемся — о боги, мы действительно исцеляемся.       Начинаются наши Метаморфозы, наш Золотой век длиной в шесть недель.       Лето раскатывается по итальянскому городку мягким, неожиданно французским грассированием. Мы вздрагиваем от неожиданности, оба, хотя это мне принадлежал лениво-раздражённый ответ на французском — пассивная агрессия, тягучая и выматывающая, о, этот язык создан, чтоб доводить до изнеможения. И я чувствую, как на глазах слабею, растекаюсь по дивану в гостиной, и единственным выходом не превратиться в лужу на глазах у всех становится сорваться с места, подскочить к роялю и сыграть: что-то невнятное, что-то недоученное, не отрепетированное, но разморенная дневным зноем публика простит, мне всё простят... прощу ли я себя?       Я повторяю подвиг царя Эдипа и беру вину на себя, отказываясь с этого момента вверять свою судьбу богам. Я надеваю звезду Давида и отвергаю всех богов, и сам себя наказываю за такую дерзость. Отныне надо мной ничто не властно, кроме синей широкой рубашки и мягкого абрикосового пушка от колен вниз к ступням. С этого момента — я не могу сказать точно, с какого именно, но что-то внутри надломилось в совершенно определённый промежуток времени — с этого момента! И я забываю закончить эту мысль, забываю, как до этого забывал все на свете, я себя рад забыть, если это означает раствориться в мире, распасться на атомы и хоть так касаться одной-единственной широкой загорелой спины. Однажды я захотел зажечь благодарственные огни на каждом алтаре Рима и впредь раз в году ставить на подоконник свечи не в в память о произошедшем много веков назад чуде**, но во славу чуда, сотворённого этим летом моим единственным божеством.       Лето трепало меня, глупого мальчишку-щенка, по голове. Только и могу, что ластиться к чужим ногам да с отчаянным нетерпением реакции ждать: почеши за ухом, выгони в шею, пни, приласкай, что угодно, только не молчи или, того хуже, не плюйся уничижительным «До скорого».       Я спорю с прибоем, утверждая, что человека глупее, чем влюблённый, не найти, и отскакиваю, когда он с недовольным шипением бросается ко мне. Тут же рывком отступает, ведомый мудрым морем, которое повелевает не столько бурно выражать своё несогласие. Я же только и умею, что отскакивать, словно ошпаренный, ускользать, убегать. Вся моя жизнь — уклончивые манёвры. Быть везде и одновременно нигде, знать все на свете и в то же время ничего. Я говорю, что влюбленность — форма мании, а море отвечает, что если бы я внимательнее читал Платона, то заметил немаловажное уточнение: любовь — это, наряду с пророчествами и поэзией, «правильная мания». Благое безумство, дар богов, и действительно, появление кого-то, кому захотелось поклоняться, стало из ряда вон выходящим событием, прогремело на весь мой крохотный, сосредоточенный в пяти средиземноморских соснах, мир. Впрочем, я вряд ли уже ему принадлежу, ибо, ведомый непонятным наваждением, отказываюсь от всего, будучи, как и прежде, везде желанным гостем.       «Я всеми принят, изгнан отовсюду»*... я возвращаюсь домой. Заслуга ли эта колеса Сансары или мы устаём балансировать и соприкасаемся разгоряченными лбами, но, найдя друг в друге те самые точки опоры, мы становимся надежные настолько, что теперь на наших спинах может держаться целый мир, а потом можно легко взобраться на спину огромной черепахи и начать путешествие по космосу.       Лето для меня почти как обеденная повинность: что-то неизбежное и даже немного надоевшее, но говорить об этом нельзя ни в коем случае. Чтоб случайно не проболтаться в вязком послеобеденном сне — он только кажется застревающей в зубах тянучкой, а на самом деле здорово язык развязывает, этакая проверка сиестой — я ищу различия с прошлыми летами, выделяя каждый раз что-то особенное, и каждый раз боюсь не найти. Тогда, на расплавившемся и оттого кажущемся больше, чем есть на самом деле — больше, чем пятачок между тремя магазинами — piazzetta, я соврал, что всё лето жду, пока оно закончится. На самом же деле, всё лето я слоняюсь по городу, по растянувшимся, как полоски мягкого сыра, улицам и шарю руками по камням старых зданий, открывая для себя новые, неизведанные уголки.       Я слишком поглощён собирательством и коллекционированием. Собираю мелодии, чтоб потом друг с другом смешивать, собираю отрывки античной литературы и философии, чтоб потом в разговоре цитатами жонглировать (можно играть Баха, словно Листа, а можно говорить о Платоне устами Аристотеля). Я собираю воспоминания — мой личный сорт вина из одуванчиков, только, разумеется, лучше, ведь итальянцы знают толк в по-настоящему хорошем вине. Моменты почему-то оказываются заключёнными в чьи-то тёплые руки или опушённые золотом ноги или вызывающе-короткие плавки, разноцветные, постоянно разноцветные, под настроение, а у меня от столь часто меняющегося настроения рябит в глазах. Весь мир становится калейдоскопом, разлетающиеся искры непременно меня задевают — это лето телесное, слишком телесное.       Мой мир становится по-архаичному наглядно-ощутимым. Через хаос он перерождается в наиболее совершенный космос из когда-либо существовавших, где у подножия римских холмов мы служим культу Диониса, перебрасываясь заранее заготовленными репликами. Был ли это бог из машины, сделавший очередное моё лето поистине запоминающимся, прежде чем я успел сформулировать такое желание? Я не знаю. Но это был точно бог — единственный, кому я готов верить и по сей день, во веки веков, отныне и навсегда. ***       Однажды наступает время достать стеклянный шар с заключённым внутрь летом. Встряхнуть его, словно те, снежные, только вместо снега почему-то появляются слёзы у меня на щеках. Близко, слишком близко, слишком много личного и телесного.       На столе весело горят свечи, передо мной трещит камин, отбрасывая тени, а метель за окном хочет вытереть мои слёзы мягкой лапой, но не дотягивается через стекло.       И я остаюсь наедине со своим алтарем, вновь и вновь отрицая всех богов.