Часть 1
5 мая 2020 г. в 00:04
Южные околицы — солнечный плевок на широком, нахально ухмыляющемся лице Чикаго. Низенькие домики жмутся друг к другу россыпью веснушек на фоне зубастых небоскрёбов, заглядывающих в Мичиган. Застывшая поверхность окон тридцать какого-то этажа смотрит в неподвижную воду, гладь наталкивается на гладь, и ничего, разумеется, не происходит. Ничего не может произойти там, где царствуют бетон и стеклопакеты, а солнце лениво пережёвывает время, отмечая, что сегодня день выдался с земляничным вкусом: не освежает, но сладенько. Солнце жуёт время, свесив ноги с самого высокого небоскреба и поглядывая на город — чисто по привычке, чтобы убедиться в тошнотворном постоянстве, а затем, вообразив себя подростком из рекламы девяностых, выдувает огромный пузырь из своей жвачки. От щёлкающего звука, кажется, дрожат стёкла, дрожит весь город, придя в себя на несколько мгновений и стараясь отряхнуться от трущобного мусора, но околицы — грязные, упрямые, ошалелые от злобной духоты — цепляются за серую спину большого города и прирастают к ней лишаем. Солнце хлопает в ладоши, когда слышит раздражённое ворчание и суетливое, поспешное перешёптывание, потому что эти звуки наполняют город жизнью, разношёрстной, нескладной, не гармонирующей с горделиво вздёрнутыми подбородками высоких зданий, но черт побери, это и есть настоящая жизнь, и впервые за последнее время солнце не чувствует земляничного-апельсинового-лимонного вкуса на языке. Только пыль, который давятся люди, жар от каменных джунглей, ругань переулков и сдержанное чертыхание вблизи бизнес-центров. И жизнь, великолепная, самая что ни на есть настоящая жизнь, катится на Чикаго колючим комом (перекати-поле или другое никем не любимое степное растение), от южных районов, превращая все на своём пути в склочный, дурно пахнущий хаос, мешанину возгласов, эмоций и судеб. Ибо с южного Чикаго начинается каждое лето, в южном Чикаго оно не прекращается никогда.
Здесь, у самой железной дороги, тянущейся узкой помятой лентой с самого севера Чикаго, родился Микки Милкович, вдохнув пыль и выплюнув через некоторое время ругательства отца вместо первого слова.
Микки — настоящий южанин. Таким он себя считает, искренне веря, что чикагский юг впитался в него с раннего детства, и не понимая, кем ему ещё быть. Микки — вспыльчивый, агрессивный, привыкший раз за разом ломать себя и отрицающий, что избивая людей, пытается ногами запинать свои комплексы в самый тёмный и пыльный уголок души. Не получается — семнадцать лет как не получается, и Микки, не привыкший себя сдерживать, колотит руками по стене, обгрызает ногти до крови и ядовито хохочет с рыжего чудика, появившегося с недавних пор по соседству.
Микки — настоящий южанин, хотя Иен почему-то кажется теплее. Но неловкая осторожность и огромные щенячьи глаза вызывают жалость напополам с презрением. Микки не умеет чувствовать жалость, поэтому старательно, изо всех сил начинает презирать рыжего и его дурацкое хобби.
Иен мастерит дурацкие фигурки из спичек, склеивает их, выдавливая издевательски-крошечную каплю клея — его тоже нужно экономить — и когда фигурки предсказуемо распадаются, начинает все заново. Он возится с ними так долго и упрямо, что Микки только удивляется, как у него терпения хватает. Иен думает об армии и клеит фигурки из спичек. Не шатается по улицам, не караулит в переулках незадачливых случайных прохожих, чтоб кошелёк цапнуть и даже не валяется на чьём-нибудь крыльце, хапая приходы от веществ — в общем, ведёт себя непривычно, как для подростка с южного района Чикаго.
У Иена есть мечта. Нет, даже не так. «Есть» — бесцветное и сухое слово, отражающее лишь пустое существование той или иной мысли, что слоняется в голове, о покатые стены черепной коробки бьется, пока не сойдёт на нет, растворившись в замызганном рассвете. Но то, что глубоко внутри у Иена спрятано, вряд ли когда-нибудь исчезнет, оно слишком большое, страшное и горячее. У Иена нет мечты, ибо никто бы не смог такую большую в себе вместить, голова бы треснула, сердце разорвало, грудь вспороло до самого живота. Мечта горит, шипит, извивается, сворачивая внутренности в тугой комок, а Иен идёт на очередной компромисс с самим собой, принимаясь отжиматься. Ещё немного потренироваться, а потом можно будет думать о поступлении в Вест-Поинт, ещё немного подучить математику, чтоб баллы не вызывали ни малейших сомнений, да совсем чуть-чуть превысить необходимые нормативы, чтоб впечатлить, чтоб запомниться, чтоб хоть раз в жизни всё внимание — ему одному... чтобы раскалённый ком внутри не лопнул в случае неудачи, потому что он греет, заставляет конечности шевелиться, а мозг лихорадочно соображать. Жар приходится стряхивать с себя, как пепел с сигареты, но пальцы ног поджимаются от тянущего ощущения холода где-то под тремя слоями пылающего оперения. Иен льнёт к полу, словно тот родной, резкими толчками заталкивая мечту поглубже, болью в напряженных до предела мышцах отводит её на задний план, а она, чертовка, не тускнеет — сидит под ключицей, и от жара утомлённого тела разбухает, растёт. Каково оно, с такой штукой жить, всплывает однажды у Микки в голове, и после недолгих рассеянных размышлений — на долгие ему, как обычно, не хватает ни терпения, ни концентрации — приходит к выводу, что это не страшнее, чем гранату на связку ключей вместо брелка прицепить и в карман запихнуть. Дурацкий вывод, в другое время его бы повеселил этот всплеск фантазии, но сейчас Микки чувствует, что ему страшно. И не понимает, почему.
«Заразился, наверное, от рыжего соплежуя, только бы не начать хныкать по поводу и без» — Микки сплёвывает эту мысль, втаптывая её в асфальт грязным носком ботинка. Внезапно воздух становится холодным, Микки вдыхает слишком большую порцию и широко распахивает глаза, когда внутри расползается незнакомое леденящее чувство. «Как человек может такую силу в себе удерживать?» — ещё немного о рыжем, ещё немного о веснушчатости, несмелой настойчивости и боже, почему южанин Микки молится, чтоб холод наконец отступил.
«Как человек может такую силу в себе удерживать?»
Микки не знает: всё, что на самом деле есть у рыжего, кроме широких веснушчатых плеч и неловких рук — терпение. Что Иен, будучи неприметным средним ребёнком в большой семье, замыкался в себе с каждым прожитым годом, запихивая амбиции так болезненно-глубоко, что им ничего не оставалось, кроме как расти в тесном подреберье, подпитываться невысказанными обидами и ждать своего часа.
Ждать. Иен привык ждать и упорно добиваться своего, потому что с неба, как бы не хотелось, ничего не упадёт. Вот и приходится небесные столпы расшатывать, трясти, словно яблоню, пока желанные яблоки на голову не свалятся, и больно, конечно же, будет, но Иен ведь этого хотел, Иен ведь всегда знает, чего хочет...
Он точно хочет спасать жизни и быть героем, но даже не подозревает, что первая спасённая жизнь принадлежит южному гопнику, помиравшему от холода. Иен врывается в комнату, на первое своё спецзадание, и топит противника в расплавленных солнечных искрах, и захлёбываясь собственной кровью, ослеплённый меткими ударами, Микки наконец осознаёт, какой же он холодный по сравнению с неуёмным Галлагером. Прижимаясь спиной к колючему пледу, Микки готов отдать (себя) звание настоящего южанина этому рыжему стихийному бедствию. Ибо может ли он, занесённый в этот Город Ветров черт-знает какими ветрами, с другого конца света, быть южанином, если глаза — то серые, то голубые, но чаще всего грустные — выдают его целиком и полностью.
Микки — южанин с постоянно холодными руками. Каждое утро, слушая пьяное бормотание братьев и шипение старого телевизора, он провожает взглядом рыжую макушку, огибающую его дом по дороге в школу, и только тогда начинает собираться да расталкивать дрыхнущую Мэнди. Чтобы налететь со спины, заставить подскочить от прикосновений холодных нетерпеливых рук и греться, греться, греться, пока солнце жует свою жвачку, а Мичиган укоризненно хмурится в ответ на заигрывание небоскребов.