Часть 1
4 мая 2020 г. в 10:54
«Я не мог тебя спасти»
Слова простые, скажи и забудь, но застревают в горле, цепляются шипами выращенных на кладбище роз. Насмешка да пафосный гротеск.
Ронан множество раз собирается произнести их, бросить надгробной плите, как перчатку, кожаные браслеты и все те дары из-за грани, что у него остались. Такой же насмешкой.
Ронан бы пощёчиной влепил каждым из этих слов, да только не отказался бы, чтобы пощёчину ему отвесили, отрезвляя, вытаскивая на поверхность с океанского дна, полного горькой, солёно-разъедающей воды.
Вся эта толща, вся эта мощь давит Ронану на грудь, кроша рёбра, продавливая грудную клетку вовнутрь. Сердце скачет в ней трепыхающейся Бензопилой.
— Я не мог тебя спасти, — не говорит Ронан гранитной плите с высеченным именем, с годами жизни и нулевой эпитафией.
Любимый сын? Едва ли.
Хороший друг? Для воображаемых друзей и одного сновидца, отказавшегося от этого дара, как от чумы.
По большому счёту, Джозеф Кавински был рудиментом жизни, удалённым за ненужностью, выброшенной дефектностью, ошибкой в коде.
Ронан понятия не имеет, как это работает, но стыки этого неправильного пазла впаиваются ему под кожу.
Фантомная боль лишает его кислорода всякий раз, когда Кавински ему снится. Всякий раз — это каждую блядскую ночь; выступая из теней, выныривая из света, вышагивая с плоского диска солнца или поднимаясь из чёртового ада, из-за деревьев Кабессуотера, ловя на обочине бликом золотой цепи на костлявой груди, на сидении рядом в угольно-чёрной акуле — везде и всюду.
Ронан не может спать, чтобы не напороться на его оскал и колоду шуток, призванных растормошить демонов под кожей.
— Смерть — всего лишь побочный эффект, — говорит ему Кавински. Пьёт с горла хреновый виски, сидит на капоте и непременно бедром бедра Ронана касается. Совсем как в тот раз, когда он пытался вытащить Камаро.
Точка отсчёта, ставшая финальной.
У Ронана рот сшит и запаян, он не может нужные слова вымолвить, ни взгляда отвести. Черты Кавински режут ему зрачки надвое.
«Я не мог тебя спасти»
— Мы с тобой — осколки от блядского коктейля Молотова, — он улыбается, поправляя съезжающую оправу. Стёкла чёрные, втягивающие в себя весь свет. И Ронан запоздало и со всей хреновостью своего же похуизма осознаёт, что не знает, какого цвета глаза за этими самыми стёклами.
Что вообще есть за этой бравадой острых ключиц и улыбок, обдолбанных фраз вора снов и юрких пальцев, ведущих свой танец на ронановой спине?
— Ты сдавшийся уебок, — Ронан выплёвывает и рычит, пытаясь уйти глубже в сон. Там, где смех Кавински его не достанет, но он прилипает тенью, чеканит каждый шаг за спиной, опаляет горячим дыханием загривок. Как дикое, неудержимое пламя — вырвавшийся из сна дракон, накормленный чужой яростью и желанием сгореть как можно ярче.
Кабессуотер безмолвствует, подпитывая агонию.
— Ты сдался и ушёл.
Кавински брови приподнимает. Ронан может представить, как выгорают его волосы на солнце. Ронан может вспомнить ощущение его пальцев на коже, а может — и больше, если бы он когда-то был умнее.
«Я не мог тебя спасти»
— Ты отказался от меня. Что у меня ещё было?
Слова бьют под дых, практически вышибают из сна на зыбкую поверхность полудрёмы. Ронан просыпается, ощущая себя разбитым, выпотрошенным и криво-косо сшитым обратно.
Вопрос ютится в голове мелкой гадюкой, набирает силу ухмылкой Кавински.
«А смог бы я тебя вытащить? Как Камаро. Как сотни белых Мицубиси, что ты украл. Как сотворённого тобой дракона»
Ронан не решается спросить об этом вслух во сне, не решается и подумать, ибо мысли его слишком часто материализуются, а он просто не переживёт ещё одного такого дерьма, не вытянет, если что-то пойдёт не так.
Кавински лучше оставаться в темнице его грёз. Призраком, виной и затравленной болью за совершённую ошибку.
— Зато мы повеселились, Линч, перестань тут сопли размазывать, как девка, тут нет твоего важного хрена, чтобы их подтереть, — Кавински его провоцирует и ведёт себя по-мудачески.
По-настоящему.
Иногда Ронан не может отличить реальность ото сна.
Иногда Ронан не спит несколько дней, пока его не отключает посреди дороги, за партой, рядом с Ганси, на плече Блу — где угодно.
И отрубается, зная, что вот-вот его за руку схватят и вытащат цепкие длинные пальцы, увенчанные татуировками словно кольцами.
— Соскучился, детка? — Кавински ему ртом в рот дышит, затылок царапает. Пахнет куревом, озоном, пламенем, смертью.
Ронану кажется, что он крышей едет.
Его синдром вины нарастает день за днём, и на кладбище он появляется так часто, что сторож уже даже не реагирует и вопросов идиотских не задаёт.
Ронан не приносит, упаси боже, цветов.
Ронан не приносит браслеты, очки в белой оправе и всё то, что от Кавински у него осталось.
(Целое нихуя и выедающая пустота за рёбрами.)
Ронану бы закопать это рядом и идти дальше.
Но он смотрит на имя и числа, на нулевую эпитафию. Вспоминает каждый сон, где Кавински сидит на капоте рядом, пьёт, смеётся и запрокидывает голову, сверкая оскалом, золотой цепью и собственным самодовольством. Иногда он почти целует Ронана — обещанием, виной и проклятьем.
Ронан каждый раз тянется, чтобы очки с него сдёрнуть, но одёргивает пальцы, обжигаясь подсознательно.
Не переживёт, если за стёклами окажется пустота, сравнимая с ночными кошмарами.
Он мог бы попросить Кабессуотер о помощи.
Мог бы, но наслаждается собственноручно порождённым стокгольмским синдромом.
«Соскучился, детка?»
Ронан ненавидит свой внутренний скулёж, блуждание взгляда по трассе в нетерпении, что вот-вот из-за поворота вылетит молнией белая Мицубиси.
— Я не мог тебя спасти, — не произносит Ронан перед тем, как заснуть.
— Я должен был это сделать, — говорит Ронан, напарываясь взглядом на Кавински. Тот наклоняется над ним, лежащим в пожухлой траве, под куполом синего неба, будто раскрашенного гуашью. Где-то рядом точно стоит скрипящий каждым движением кабан, заржавевший и покрытый мхом.
— Я должен был тебя спасти, — повторяет Ронан глухо, ощущая, как отупевшее лезвие ножа въедается каждым поворотом в сердце.
Кавински на него смотрит.
Без очков.
И глаза у него голубые.