Ты мне снишься

Не обращая внимания на сквозняк и стылые половицы под ногами, Аскеладд поднимается с постели, бросает измученный взгляд на часы, показывающие половину третьего ночи, и, прихватив пачку сигарет, идёт на балкон. В голове творится полная неразбериха, мысли упрямо возвращаются к странному сну, который преследует его вот уже третий месяц. Сон этот неясный, изменчивый, пахнет тяжело и душно, забивается в нос смердящей трупной вонью и ввинчивается в виски с чьим-то надрывным криком. В нём всегда есть кто-то второй, помимо самого Аскеладда, кто-то до жути знакомый и в то же время неизвестный. Как дежавю. И образ его светлый и вместе с тем запятнанный. Бред какой-то. Сигаретный пепел опадает серыми хлопьями прямо вниз, к гудящим бликующим огнями пересечениям автомагистралей, раскинувшихся прямо у тридцатиэтажного пентхауса. Аскеладд лениво следит за крошечными и оживленными даже глубокой ночью машинами и затягивается, будто в попытке выкурить навязчивые мысли. Ветер бросает сизые дымные кольца прямо в лицо, треплет светлые волосы и край футболки, кусает за оголённые предплечья. Мёрзлый и холодный он уносит все тревоги прочь, позволяя вот так стоять, подставив всего себя — открытого как никогда и беззащитного — навстречу стремительным порывам. Аскеладд забывается, пока пальцы на ногах не теряют чувствительность, а потом возвращается в тепло нагретой квартиры, где, как всегда никто его не ждёт. Никто, кроме очередных смутных видений из сна. Утром он просыпается разбитым с залёгшими мешками под глазами. Действует машинально: умывается, завтракает, переодевается, отмеряет минуты до того, как Бьёрн остановит служебный автомобиль на подземной парковке и позвонит. С точностью до секунды жизнь его давно подсчитана и отмерена, выверена до перерывов на обед и отпусков. В ней нет места тому, что не вписывается в чёткие рамки и может пойти не по плану. Аскеладд не берет больничные, потому что не болеет и следит за своим здоровьем, пускай ему и всего тридцать два, у него нет друзей или семьи, чтобы те ворвались со своими проблемами и праздниками, нарушили условный порядок. Он одинок и успешен. Он идеален или прикладывает максимум усилий, чтобы таким казаться. Спешной и уверенной походкой Аскеладд проносится сквозь рабочий улей из маленьких кабинок таких же маленьких и незначительных подчиненных, на ходу раздавая указания и выдавливая дружелюбный, полушутливый оскал, при виде которого половина команды готова прямо сейчас же убраться подальше. — Доброе утро, нахлебники! Я надеюсь, что Атли не забил хер и доделал сраный отчёт, потому что, если нет, то я лично выброшу его из офиса, так ему и передайте! — Атли ещё не пришёл, сэр. — Тогда пусть кто-нибудь соберёт его мусор в коробку и выставит у дверей, можно с запиской, можно без. Разберётесь, если проявите хоть капельку ума. — Окей, шеф! — отзывается радостно какой-то патлатый придурок и чуть ли не подрывается с места, чтобы освободить стол своего коллеги-конкурента-товарища-по-курилке. Что сказать, здесь работают сплошь ублюдки, готовые перегрызть друг другу глотки в случае чего. И как бы Аскеладд не кривил лицо, он не может не признать, что верховодить этим сборищем баранов приятно. Это в очередной раз подтверждает тот факт, что все они — обычные и несведущие сошки, которыми так легко манипулировать. Если бы ещё получалось так же просто руководить своей жизнью, исключать из неё абсолютно все неугодные вещи, было бы совсем прекрасно. Отчеты, встречи с директорами других филиалов, заполнение документации, пара увольнений и горячий кофе помогают на весь день забыть о дурных снах и отдаться целиком работе. Кто, если не Аскеладд, способен навешать столько лапши на уши и таки вырвать наиболее выигрышные для себя условия? Конечно, никто. Ни у кого не найдётся и десятой доли его харизмы, остроумия, хитрости, притворства, интеллекта, в конце концов! Нет в этих твердолобых управленцах и денежных мешках изящности и красоты, с которой белая акула рассекает просторы моря, чтобы разорвать свою добычу на куски. И пускай Аскеладд не обладает достаточным чутьём, но вот взгляд — пронзительный и понимающий — имеется. В конце рабочего дня Бьёрн вновь забирает его с работы и травит байки по пути домой, считая, что они с Аскеладдом друзья. Разубеждать крайне преданного ему лично человека — верх идиотизма и недальновидности, поэтому приходится принять весьма заинтересованный вид, кивать в нужных местах и хоть мало-мальски вслушиваться в поток болтовни. — И представляешь что? Его возле бара отделал обычный мальчишка! Ребёнок! — То ли дети сейчас такие жестокие пошли, то ли твой приятель дурак редкостный. — Да тут и то, и другое верно! Видел бы того мальца! Глаза злые, волосы — грязные, до плеч свисают, как у девчонки, а сам-то — шкет шкетом. И ведь ударил с размаху нихреново так. — А ты часом не на обычного карлика наткнулся, а, Бьерн? Или опять привираешь для красоты? — Не-не-не, тут я тебе правду говорю. Да и на лицо тот мелкий выглядел, ну, лет на шестнадцать, максимум. — Ясно. — тянет безразлично Аскеладд и тут же выходит из машины, стоит Бьерну остановиться. Глупая история о каком-то агрессивном подростке застревает в голове на остаток вечера и проигрывается вновь и вновь, а ещё отчётливо представляются чужие черты лица: и упрямый наглый взгляд с немым вызовом, и небольшой рост, чтобы аккурат можно было подбородком в макушку уткнуться, и волосы — русые, немытые, не знавшие расчёски, и руки, сжимающие два ножа. — Почему ножи? — спотыкается на своем же вопросе Аскеладд, вспоминая, говорил ли Бьёрн об оружии. Выходит, что нет. Пацан дрался голыми руками. Тогда откуда?... — Так, пора спать. Иначе я точно с ума сойду. Проклиная болтливого шофёра, безумно богатый на события день и свою зацикленность, он засыпает, чтобы ночью проснуться в холодном поту. Ему снится смерть. Невероятно подробная, его собственная. В окружении мечей и наступающих целыми рядами врагов, среди им же убитых незнакомых ему людей, в затхлом помещении, в разлитом янтарно-красном мареве, сотканном из солнечного света и чужой крови, хлюпающей под сапогами. Руку как наяву тянет вниз под весом оружия, а делать широкие шаги мешает странная белая тога, запятнанная ярко-алым, остатками отобранных жизней. И помнится, что кричит он кому-то в запале ярости и боевого отчаянного азарта, будто бы предупреждает, да только не может, не справляется. А потом наваливается на него всё и сразу, все эти картины и образы. И такое знакомое до боли лицо. И правда, светлое. Волосы, как и говорил Бьёрн, русые, свисающие длинными грязными сосульками, глаза — карие, похожие на окаменелую смолу, янтарную с тёмными прожилками, а рост… действительно шкет. И руки, покрытые шрамами, тощие, но крепкие, с двумя зажатыми клинками. А ещё Аскеладд видит то, чего никак не мог до этого вообразить. Пухлые девчоночьи губы, жалобный излом вечно нахмуренных бровей, одежды, больше похожие на оборванное тряпьё. — Не смей умирать!!! Всё должно было быть не так! Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Кровь повсюду. Много крови. На губах, на одежде, на родном и изуродованном горем лице. Он умирает на руках какого-то мальчишки, что прикасается к нему, будто Аскеладд хрустальный, будто самый дорогой. Стоит вознестись к сводам полному боли крику, как сон обрывается. И снова балкон, гуляющий меж высоток ледяной ветер, сигарета в трясущихся пальцах. — Какого чёрта? Что за херня?! — нервные ругательства легко соскальзывают с языка и пропадают в шумном дыхании городских улиц, теряясь среди машин, людей и музыки, льющейся из чьих-то квартир да увеселительных заведений. Сон не идёт у него из головы, застревает на подкорке мозга, будто приклеенный, выжженный калёным железом. Слишком он яркий. Слишком правдоподобный. Слишком… Горький. Верить отчего-то одновременно хочется и нет. Будто бы эти почти воспоминания составляют всю его потерянную суть и напоминают о болезненном, но таком правильном, что ни в коем случае не следует забывать, а стоит перенести через всю жизнь и всего себя, чтобы очиститься от напускной гордыни и понять ценность каждого совершенного им поступка. Понять, что не все амбиции могут окончиться положительно, и когда-нибудь он пожалеет, что вообще начал это дело. Если вчера Аскеладд думал, что хуже утра быть не может, то сегодня он осознаёт, как сильно ошибался. Уснуть не удалось вовсе, поэтому на работу приходится почти опоздать, что, конечно же, не входило в планы, а всё потому, что ему срочно требовался кофе, целый галлон, как минимум. — Ты реально хреново, выглядишь. — Спасибо, Бьёрн, я в курсе, умею смотреться в зеркало. — Что случилось? — Не мог уснуть. — Кофе? — Кофе. И всё же Бьёрн незаменим. Одно его понимание с полуслова дорогого стоит. Офис встречает своего засранца-начальника гробовой тишиной, потому как опоздание в случае Аскеладда представляется как нечто из ряда вон выходящее, а вкупе с четырьмя стаканами кофе из Старбакса и откровенно усталым видом, к которому бонусом прилагается поганое настроение, производят фурор. — День как в тумане, — говорит Аскеладд сам себе, собирая бумаги в портфель и готовясь покинуть рабочее место. Очень хочется прийти домой, сбросить с себя костюм, принять душ и проспать часов двадцать подряд, и в принципе он может себе это позволить, потому что завтра суббота, а значит, два дня праздного отдыха уже в кармане. Удивительно, что такая перспектива теперь вызывает радость, а не уныние и скуку. Всему виной, конечно, чёртовы сны. Возможно, они оставят его в покое после «смерти»? Ну, словно рассказывать-то дальше и нечего. Во всяком случае, он скоро узнает. Бьёрн всё так же отвратительно говорлив и весел даже больше, чем обычно. Видимо, пытается поднять настроение, или что там делают друзья? Он всё говорит, говорит и говорит, пока Аскеладд бездумно пялится в вечернее никуда, проносящееся за окном автомобиля среди неоновых вывесок и людского столпотворения. Народу сегодня необычайно много. — Нда, и людей-то повылазило, как грибов после дождя, да, Аскеладд? — Какой-то повод? — Так Рождественская ярмарка. Сегодня городскую ёлку на площади будут ставить. — Понятно. А снега в Лондоне как не было, так и нет. — Может, ещё успеет выпасть, рождественское чудо, как там говорят… — Бьёрн улыбается, придаваясь очевидно счастливым праздничным воспоминаниям и хочет поделиться, но замолкает, прерываемый Аскеладдом. — Избавь меня от подробностей типичных семейных ценностей и скрепов, навязанных масс-медиа. Как назло они ещё и попадают в пробку, замирают окружённые раздражающим весёлым гомоном, предпраздничной лихорадкой и слепящими огнями. Лучшего времени, чтобы по-дружески поговорить, нет. Так думает Бьёрн, по крайней мере. — Уже надумал с кем будешь встречать Рождество? Аскеладд глубоко вздыхает. — Бьёрн, я похож на человека, который празднует католические праздники в кругу семьи? — Нет, потому и спрашиваю. Может, ты захочешь… — О, нет, спасибо, обойдусь! — он торопливо прерывает Бьёрна, пока не стало совсем неловко. — Проведу этот день в кровати, выпью, лягу спать. Не люблю шумные вечеринки, понимаешь? — Да, нет проблем, я понимаю, — в голосе гораздо меньше разочарования, чем Аскеладд боялся получить, поэтому он позволяет себе неслышно выдохнуть и расслабиться. Всё же портить отношения с единственным более-менее нормальным человеком в окружении не стоит. Всё ещё чувствуя повисшую напряженность, Аскеладд виновато отводит взгляд от зеркала заднего вида, через которое они держали зрительный контакт до этого, и с преувеличенным интересом всматривается заоконную картину типичных предрождественских шествий. На секунду загорается желание выбраться из душного салона авто и выйти прогуляться среди таких же зевак, потеряться в толпе и отчуждённости, почувствовать себя по-настоящему одиноким, что выходит сделать только, когда ты с кем-то. На удивление парадоксально и меланхолично, красиво. Привычка упиваться невидимой красотой всё ещё при нём, ну надо же. Когда Аскеладд выныривает на момент из собственных мыслей, то замечает, как среди незнакомых ему лиц мелькает то самое. Он видит мальчишку из своего сна. Того парня, у которого умирал на руках, который так бесновался и держался из последних сил, наблюдая за его смертью, которого так хотел обнять и привычным жестом похлопать по плечу. «Хорошая работа, Торфинн». — Торфинн?.. Имя — последняя деталь паззла, наконец занимает своё место, и Аскеладд правда вспоминает, за считанные миллисекунды просматривает целый кинофильм, покадровую плёнку, полную знакомых образов. Господи, Бьёрн ведь… — Аскеладд, ты чего? — его настоящий, самый преданный и единственный друг беспокоится о нём и бросает взгляд в зеркало заднего вида. Аскеладд чувствует, как задыхается и тонет в водовороте воспоминаний и открывает дверь. — Эй, Аскеладд! Ты куда? — Пешком дойду. — бросает спешно, боясь упустить, не догнать и тогда точно потерять. — И да, спасибо за приглашение. Я подумал, что не против встретить с тобой Рождество. Потом позвоню, мне пора! — Что?! Какого чёрта, эй! Взбаламученный и изумлённый Бьёрн остаётся далеко позади, как и все ненужные и мешающиеся люди, что не дают пройти к тому, кого Аскеладд желает увидеть больше всего, убедиться, что всё пережитое им, нет, ими не вымысел. Возможно, Торфинн тоже помнит. Хотелось бы в это верить. Мальчишка будто бы и не становится ближе. Его фигура скрывается за поворотом, в одном из переулков, в которых явно меньше народу и в которых слишком легко исчезнуть. Аскеладд буквально прорывается с боем, плечами расталкивая всех подряд, заворачивает в тот же переулок и видит удаляющуюся спину. Остаётся только одно, если он правда не хочет потерять его. — Торфинн! Крик эхом прокатывается среди кирпичных стен и мусорных баков, теряется в глубине отвратительной и неприглядной рутины города, но всё же достигает своей цели. Торфинн оборачивается. Растерянно смотрит в ответ. Делает шаг. А затем, распахнув широко глаза, второй и третий, пока не срывается на бег. — Аскеладд?.. В этот раз на руки падает уже Торфинн, потому что ноги не держат, зато крепко держит Аскеладд, хватаясь за него как утопающий за соломинку. И понимая, что больше не сможет его отпустить.