Седьмой позвонок

      Всё вокруг ощущается тишиной и спокойствием.       Вероятно, именно это называют умиротворением. Гармонией. Ещё какой-нибудь хернёй, описывающей состояние, когда чувствуешь себя цельным и безмятежным, внутри такого же цельного и безмятежного мира.       Чонгук берётся за створку последнего открытого окна и косится на то, как Тэхён сминает салфетку, которой вытирал грудь после…       «После» — отдаёт лёгкой порцией смущения. Интересно, что в процессе ничего подобного даже близко не испытывалось: ни когда говорили, ни когда целовались, ни когда прикасались там, где обычно парни друг друга не касаются. Чонгук заедет в морду любому, кто попытается сунуть руку в его шорты. Факт — не подвергающийся сомнению. Но Тэхён не любой. Это — тоже факт, не подвергающийся сомнению. И смущение чувствуется его вкусом на губах, горит на коже следами прикосновений, вспыхивает в мозгу произнесёнными фразами, кадрами произошедшего, звуками…       Желанием повторить.       Бумажный шарик точным броском отправляется в урну под столом. Оставляя рубашку навыпуск, Тэхён начинает застёгивать пуговицы. Лицо у него сосредоточенное, словно он что-то хорошенько обдумывает, взвешивает.       «Я никому не позволю навредить тебе».       Чонгук хмурится.       Тэхён сказал, что не хочет быть похожим на своего отца. Он говорил это, и его натурально перекашивало. Легко предположить, на что способен человек, вроде его папеньки. Тэхёну, судя по тому, что в интонации проскальзывал страх, предполагать нет нужды — он всё это знает. А теперь, несколько часов спустя, поправляет на себе одежду и выглядит так, будто эликсира смелости хлебанул. Так выглядит либо человек, который внезапно обзавёлся суперспособностями и теперь может всё, либо человек, который готов пойти на последний отчаянный шаг, крайнюю меру, — и будь что будет.       То ли решимость безумца, которому нечего терять, то ли того, кто потеряет всё, если не решится.       Чонгук наблюдает за ним с долей смутного беспокойства: что ты задумал? — настолько погружаясь в размышления, что даже не сразу замечает, как Тэхён повернул голову и смотрит на него. Походу, давненько.       — Всё нормально? — и в голосе взволнованность.       Чонгук отводит взгляд. Выкручивает ручку до упора, закрывая окно. Кивает.       — Да.       Теперь — да.       Тэхён как-то подтормаживающе отзеркаливает его движение.       — На четвёртом мой кабинет, — показывает пальцем вверх. — Составишь компанию?       Чонгук не спрашивает, зачем ему в кабинет. Он не спрашивает вообще ничего. Идёт за ним по пустому тёмному коридору. Неяркая лампа горит только над табличкой «Еxit», к ней Тэхён и направляется.       «Еxit» ведёт на служебную лестницу. Они преодолевают всего один пролёт и выходят в такой же тёмный коридор, но с широкой приёмной, где по обеим сторонам к стенам жмутся стойки ресепшена. С телефонами, ручками, каким-то зелёным цветком в горшке. Не хватает только секретарши, бодро предлагающей кофе.       Кабинет значительно меньше конференц-зала, но чем-то напоминает его: такие же голые стены под дерево, стол, кресло, шкаф с бумагами. Чонгук осматривается, понимая, что это та самая комната, где Тэхён проводил много времени последний год, но вокруг как-то… стерильно. Макет идеального рабочего места в магазине: нет ни рамок с фотографиями, ни каких-нибудь других личных вещей. Всё сухо и скупо. Пребывание здесь явно не пытались сделать приятней и уютней.       Опускаясь в кресло, Тэхён щёлкает замком одного из ящиков стола, а Чонгук отходит к окну, застывает перед ним. Жалюзи подняты и хорошо видно ночной город, подсвеченный жёлтыми пятнами уличных фонарей. Взгляд зависает на какой-то рандомной точке, проваливаясь сквозь неё, сквозь время, сквозь пространство, и Чонгук натурально вздрагивает, когда раздаётся:       — Ты простил меня?       Вполголоса. Так, что сперва кажется — послышалось.       Ящик выдвинут, но на поверхности стола ничего нет, будто всё то время, что Чонгук смотрел в окно — Тэхён смотрел на него. Как делает это сейчас: словно от возможного ответа зависит его жизнь.       В детстве, спасаясь от жары, Чонгук одним махом проглотил весь лёд из прохладительного коктейля матери. Сдуру. Тогда желудок словно сам превратился в глыбу льда. С матерью своими впечатлениями он делиться не стал, но чувствовал себя погано ещё с час минимум. Сейчас чувствует себя примерно так же: с глыбой льда вместо желудка и всеми остальными внутренностями, стоит только вспомнить прошедший год.       Когда знаешь, что люди уходят, думаешь, что подготовлен. Что их исчезновение не удивит: изначально же известно, что такое возможно. Это не событие мирового масштаба — это обыденность жизни. Такой скучный будничный факт: солнце светит, огонь обжигает, люди уходят. Словом, ничего особенного.       Чонгуку известно, как они исчезают. И что после себя оставляют. Это всегда больно. Ты здоров, твоё тело в порядке, — но внутри что-то болит. Необъяснимо. Иначе. Ты не знаешь, что болит, и как себя вылечить. Мазь или таблетка тут не помогут.       Первым спасением становится равнодушие. Оно идеально всё маскирует. Другие эмоции никуда не пропадают, но их не видно, они не выберутся на поверхность, если им не позволить. Равнодушие — крышка гроба, под которой прячутся все остальные чувства. Мало кому придёт в голову попытаться приоткрыть такую крышку и заглянуть: что там внутри? Что скрывается под ней? С равнодушием так же. В этом и весь фокус.       Вторым спасением становится паркур. А боль становится просто болью. Физической. Да, порой от неё скручивает в узел, но всё равно — эта боль понятная. Объяснимая. У неё есть очаг и способ, как с ней справиться.       В семнадцать она окрашивается новым оттенком — тёмно-бурым, как следы на мокром асфальте, и чёрным, как свежевырытый прямоугольник земли. Безнадёжностью и пониманием — ты никак не можешь контролировать её появление.       В двадцать лет жизнь показывает, что это ещё не предел.       Чонгук помнит, как сидел в своей комнате с плотно задёрнутыми шторами и пытался запечатать себя так же плотно — чтобы невозможно было пробиться: ни тому, что внутри, ни тому, что ждёт снаружи, когда он выйдет. Выйти-то всё равно пришлось бы рано или поздно. Дверной проём через щели подсвечивался дневным освещением. Выглядел порталом в другую Вселенную, где светло, звуки телевизора, шаги по деревянному полу, запах еды с кухни и геля для душа из ванной…       …На кухне всё кажется таким ярким, что он подслеповато прищуривается, почти не глядя, по памяти добирается до обеденного стола. Он знает этот дом наизусть: где что стоит, где что лежит. Он может передвигаться тут с закрытыми глазами и ни разу ни во что не врезаться. Шкаф не вырастет посреди коридора, откуда ни возьмись, об него не расшибёшься, к его появлению не придётся привыкать. В этом вся прелесть знакомых вещей — они изучены, безопасны.       Они не сделают больно.       Мама на секунду замирает возле столешницы и сразу принимает невозмутимый вид, будто ничего особенного не происходило: её сын не сидел взаперти, не подавая никаких признаков жизни.       — Кофе?       И тут же ставит кружку перед ним, словно носила её с собой всё время, ожидая подходящего момента.       — Спасибо.       От напитка идёт пар. Керамический бок горячий, а внутри некрепкий горький кофе. Напоминает цвет…       Да твою ж.       Надо с этим заканчивать. Невозможно каждый раз натыкаться взглядом-мыслями на предметы-слова-ассоциации, которые откидывают к одному конкретному человеку. Пора действовать по проверенной схеме: открыть крышку гроба и спрятать под ней всё лишнее. Усложняющее.       И тут же хочется громко рассмеяться: крышка гроба не поможет — ведь равнодушие с Тэхёном не работает.       Никогда не работало.       От истерического смеха удерживает только то, что напугается мама. Да и желание смеяться быстро сменяется желанием орать. Или выть.       В мозгах и эмоциях охеренная непостоянность.       — Чжухон звонил.       На его номер тоже. Раз сто.       Мама вздыхает и упирается руками в поверхность стола. Строго говорит:       — Чонгук. Я беспокоюсь за тебя.       Видимо, видок у него действительно не фонтан, раз она говорит прямо, в открытую. Чонгук догадывается о её переживаниях: его состояние очень сильно напоминает те дни после падения Минхёка. Тот душевный ступор, когда не знаешь, что делать дальше, как справиться… К счастью, в этот раз ситуация небезвыходная: Алекс обязательно выкарабкается, ему помогут, поставят на ноги. В этом же заключается суть обмена.       Выгодного для всех.       Чонгук моргает. Он и не заметил, как завис взглядом на её пальцах: на указательном неглубокий порез от ножа, готовила что-то и поранилась. Сколько он так таращится в одну точку?       — Не болит?       Она прослеживает его взгляд, прячет пальцы.       — Сынок…       Только, пожалуйста, не надо этого.       Жалости.       Ни словами. Ни тоном.       Он трёт глаза, сильно нажимая. Поднимает голову.       — Я в норме.       Мама хмурится: зачем ты меня обманываешь? Ты не в норме. Это знаю я. Знают твои друзья. Это знает весь долбанный мир вокруг.       Ты сам это знаешь.       — Завтра пойду в институт, — продолжает убедительно. — А потом на тренировку. Скорее всего, просто заразился чем-то и приболел. Пройдёт.       Её брови так и остаются сдвинутыми, но взгляд меняется, становится мягче:       — Я хочу, чтобы ты помнил, что можешь рассказать мне о чём угодно. Я всегда буду на твоей стороне, милый.       Чашка в пальцах сжимается. За рёбрами сжимается так же.       Он слабо кивает. Делает глоток.       Некрепкий горький кофе обжигает. Больно.       Но Чонгук ни за что от него не откажется.       Тэхён смещается на край кресла, не отрывает от него взгляда. А у Чонгука в голове плёнка из кадров. Из дней и ночей. Тяжёлых. Невыносимых.       Вот в этом вся опасность приручения: когда остаёшься один — тебя разрывает на ошмётки.       Но не уничтожает.       И ты вынужден существовать дальше таким: вроде цельным снаружи, но разодранным изнутри.       К такому состоянию тяжело возвращаться.       Тяжело возвращаться ко всему, что хочется забыть, навсегда стереть из памяти, вычеркнуть.       Чонгук помнит, как объяснял всё парням. Пришлось. И чем ближе становилась кульминация рассказа, тем сильней закручивалось всё внутри. Туго сжималось, до хруста. Так обычно звучат сломанные механизмы перед тем, как из них вылетает какая-нибудь запчасть, и они навсегда приходят в негодность. Такое уже не ремонтируют — проще выбросить.       Разумеется, он не рассказывал ничего сверх необходимой информации, только то, что касалось их всех. Спотыкался, произнося его имя. Не специально, так получалось само. Какая-то необъяснимая реакция организма, вызывающая раздражение от собственного бессилия и понимания, что не в состоянии управлять собой же.       И ещё он помнит, как парни ушли.       А он остался…       …Маты в углу притягивают взгляд против воли. Чонгук поворачивает голову, искоса смотрит на них. Крутит мобильный между пальцев: два раза в одну сторону, два раза в другую.       Два в одну.       Два в другую.       Да к чёрту. Он знает, что хочет сделать.       Номер так и не записан: чёрные цифры на белом фоне.       Что если Тэхён не ответит на его звонок? Или ответит как в прошлый раз: «не ждать, мне некогда»? Чонгук даже не знает, что скажет, если вызов вообще примут.       Он подходит к стопке матов. Упирается в них руками, с излишней внимательностью рассматривая пошарканную поверхность, медленно проводит по ней ладонью, чувствуя все неровности местами треснувшего кожзама. Склоняет голову, качая ей.       Какое-то безумие.       — Просто сделай это и всё.       Просто сделай.       Снимая блокировку и не давая себе больше времени на раздумья, Чонгук нажимает зелёную трубку.       Пару секунд в динамике не слышно ничего, а затем механический голос сообщает, что абонент больше не доступен для связи.       На корейском. На английском.       Абонент больше не доступен.       Уставляясь в одну точку (маты, это вновь маты, будто на них что-то коротнуло, сошлось в единый верный пазл, которого не хватает), Чонгук дослушивает запись до конца, а затем заторможенно убирает трубку от уха и набирает номер повторно. И ещё раз. И ещё раз. И ещё…       С осознанием начинает мелко подёргиваться правая бровь.       Номер Тэхёна больше не ответит.       Ни с самодовольством тянущихся звуков, ни с холодной вежливостью, ни с равнодушием.       Никак.       Пальцы на пластиковом корпусе сжимаются. Чонгук стискивает зубы, чувствуя, как его начинает трясти. Как бездомного беспородного пса, замерзающего зимой на холоде. Но это не холод. Это даже не злость. Не отчаянье. Это новое чувство не поддаётся никакой классификации. Оно всё и сразу.       Кулак с телефоном прижимается ко лбу. Чонгук стоит несколько секунд — дышит, дышит, но это совсем не помогает — и, разворачиваясь, со всей силы запускает трубку в стену.       Телефон врезается в бетон, с треском раскалывается, несколькими частями разлетаясь по полу.       Что-то внутри Чонгука раскалывается так же. Но не разлетается, остается в нём, впиваясь каждым осколком. Впитывается, чтобы, не переставая, колоть напоминаниями.       Это пик. Критическая отметка. Тот рубеж, когда внутреннее разрушение выходит за границы разума, тела, делая таким же разрушенным окружающее пространство.       Соответствие. Тёмная гармония уравновешивания.       Действия не осознаются.       Вцепляясь в мат, Чонгук яростно отшвыривает его, попадая в колонку — она тяжело заваливается набок, жалобно брякнув. Он подлетает к ней в несколько широких шагов, поднимает и кидает в стену, крышка отваливается, откатывается, задевая одну из железных перекладин, что ещё не успели установить. Чонгук хватает её…       И начинает крушить всё, что попадается ему на пути.       Аккуратно сложенные колёса падают, раскатываясь по сторонам. За одно он запинается, неловко заваливается на спину, но тут же вскакивает, удар за ударом наносит по деревянному коробу, пока не разбивает его, и переключается на следующий. Бьёт с размаху, не прицеливаясь, хаотичными движениями. По турникам, рукоходам, по ящикам для кроссфита. По всему, что рядом, что далеко. По видимому и скрытому от обычных возможностей зрения. Не обращает внимания на то, что руки горят от отдачи после соприкосновения металла с металлом, что рукам больно, их простреливает огнём до кости, что грохот разбавляется короткими яростными криками при каждом взмахе перекладины, при каждом её столкновении с очередной преградой.       Ему плохо. Он устал кричать молча.       Можно же хоть раз вслух? Громко?       Можно же хоть раз выпустить хаос, из которого состоишь?       Можно же?..       Взмах — удар.       Взмах — удар.       Взмах — удар.       Взмах…       Руки зависают в воздухе, словно их перехватывает кто-то невидимый. Останавливает, удерживая.       Продолжая сжимать перекладину на манер биты, Чонгук замирает в центре разрушенного зала. Замирает в наступившей оглушительно громкой тишине, что разбавляется только его шумным, свистящим дыханием. Оглядывается через плечо.       За ним никого нет. В действительности его никто не держит. Но на долю секунды — на одну крошечную долю — ему мерещится запах.       Кожаный салон автомобиля и тёплый древесный парфюм, едва уловимо разбавленный сигаретами.       Выскальзывая из ослабевших пальцев, перекладина падает на пол.       Он падает рядом с ней.       Зал восстановили: турники прикрутили, всё раскиданное сложили, мусор выкинули. Погром не принёс ничего, кроме вины за сделанное. Хреновая терапия.       Чонгук не сказал, что разнёс всё сам. Не смог. Было стыдно. Стыдно смотреть на расстроенные лица друзей, стыдно слышать проклятья и угрозы Чжухона, убеждённого, что виноват «Вызов», стыдно, что уничтожил свои труды и труды парней, как будто осквернил этим память о Минхёке. Стыдно, что поддался эмоциям.       Впервые не сдержался.       Стыд вызывал внутреннюю злость, но так и не приводил к равнодушию…       …В институтской столовой на обеденном перерыве он замечает на себе взгляд одного из приятелей Тэхёна. Чонгук не помнит его имя, но раздражается сразу же. Отвечает своим прямым — выходит почти агрессивно, — парень тут же отводит глаза, продолжая разговаривать по мобильному.       В груди ёкает.       Чонгук наблюдает, как приятель Тэхёна гримасничает, — кто-то на том конце провода явно его чем-то достаёт, — как ещё раз косится на него, — и ловит себя на мысли: этот парень сейчас может говорить с Тэхёном.       Порыв подлететь и выхватить трубку — очень тяжело сдержать. Чонгук представляет, как толкает чувака к стене, как удерживает неподвижно, придавливая грудную клетку предплечьем, чтобы не рыпался, как вырывает телефон, прижимает к своему уху… и слышит там чужой, незнакомый голос. Его мамы. Или подружки.       Как дико всё будет выглядеть со стороны.       И это отрезвляет. Заставляет расслабить сжавшиеся в кулаки прохладные пальцы. Отвернуть голову, перестав так сильно прислушиваться к разговору, вылавливая обрывки фраз («в столовой…», «да помню я», «всё как обычно…»), уставиться в окно, выпустить воздух из лёгких.       Разумеется, Тэхён не мог обрубить все связи: с кем-нибудь из города он продолжает контактировать. Звонить, писать, общаться по видеосвязи. Чонгук не знает, кем может быть этот человек. Не хочет даже думать, что сделал бы, знай — кто он.       Надо завязывать.       Дело просто в сегодняшней дате: она заставляет так остро реагировать на всё, что хоть каким-то образом связано с ним.       Твою мать…       Вот опять: «завязывать», «связано» — обычные же слова. Обычные. А воспоминаниями ошпаривает как кипятком: ночь и голос в динамике, рассуждающий о значении слов и шнурках.       Сбылось: завязал.       Да. Дело точно в дате.       Он весь день старается не думать о том, какое сегодня число. Тренируясь, возвращаясь домой, принимая душ, сидя за учёбой, наливая в стакан воды, делая глотки, щёлкая кнопкой мышки… Каждую минуту, каждую секунду он гонит от себя эти мысли, но они саморезами вкручиваются в мозг. Застревают, не избавиться.       Чонгук сдаётся. Откидывается в компьютерном кресле, медленно покачивается в нём. Темнота не плотная — на лицо падает свет от экрана ноута. Он закрывает глаза сгибом локтя и, зная, что его не услышат и не ответят, говорит:       — С днём рождения.       Повторяет тише, почти шёпотом:       — С днём рождения.       И надеется, что в этот раз он не в одиночестве.       — Простил? — повторяет Тэхён с нажимом.       Хорошо, что у времени есть один существенный плюс: какая бы хрень не происходила — оно продолжает ход. Единственная константа жизни.       Год был по-настоящему херовый, но Чонгук не смог бы находиться в любом другом месте, кроме этого. Он должен быть здесь. С ним. Тэхён оказался на другом краю мира, желая защитить его, и Чонгук готов вновь пережить все эти кошмарные дни сколько угодно раз, но в конечном итоге прийти за ним на этот край. Встать рядом. Спокойно ответить:       — Я же тут. Так что завязывай.       Ответ не самый лучший, но Тэхён всё понимает правильно.       — Завязывай — соединяй вместе? — прикусывает губу и улыбается глазами.       Охренеть. Он всё ещё не забыл про свою ересь о шнурках. Опять несёт про шнуровку.       Видимо, выражение лица становится достаточно говорящим, раз Тэхён шутливо вскидывает открытые ладони.       — Хорошо, — посмеиваясь, возвращается к ящику, достаёт из него ноутбук, с явным удовольствием повторяя: — Завязываю.       Чонгук закатывает глаза.       Пока Тэхён поднимает крышку ноута и включает его, в сознании открывается какой-то новый отсек, загружает вопрос, который не надо задавать. Серьёзно. Такие вопросы актуальны до того, как залез рукой в чужую ширинку, но никак не после. Но вопрос навязчиво вертится на языке, колет возможным вариантом ответа. Настоящий вынос мозга.       Убеждая себя, что всего лишь поддержит таким образом беседу и ничего больше, Чонгук спрашивает, смотря в окно и стараясь вложить в голос побольше нейтрального оттенка:       — У тебя кто-то был?       — Что? — отзывается Тэхён отстранённо, вбивая что-то в строку на экране.       Должно быть, вводит пароль. Самое же время поработать.       Сейчас, когда вопрос произнесён вслух, — он кажется запредельно тупым. Но он уже задан, на попятную идти поздно.       — У тебя кто-то был? — раздельно произносит Чонгук. — За это время. Был кто-то?..       И напряжённо ждёт ответа. Он хочет знать правду и не хочет одновременно.       Тэхён недоверчиво поворачивает к нему сперва голову, затем разворачивается всем корпусом. Спустя секунды молчания, щурит глаза самодовольной улыбкой.       — Ревнуешь? — мягко дразнит.       На это очень хочется вызвать внутреннее раздражение, но всё, что получается: залипать на его ресницах, на мелких складочках в уголках глаз, на губах — они зацелованные и потому выглядят ярче, чем обычно. Чонгук надеется, что ему удаётся удерживать абсолютно беспристрастное выражение лица.       Тэхён склоняет голову к плечу. Всё так же мягко смотрит.       — Я скажу тебе правду. Надеюсь, это ничего не изменит.       Внутренности подбираются, как перед ударом. Чонгуку кажется, что он сейчас просто выплюнет своё сердце — до того сильно оно колотит по рёбрам.       Тэхён садится прямо.       — За это время у меня были только одни отношения, — произносит серьёзным тоном. — Я сплю с твоей футболкой.       Он спит…       Что?       Чонгук растерянно хмурится, не сразу понимая про футболку, не сразу понимая — про какую именно футболку он говорит, и не сразу понимая — откуда она у него. А когда понимает — сердито смотрит в ответ.       Офигеть, как остроумно.       — Охренеть смешно.       Шутник, твою мать.       Тэхён не выдерживает, прикусывает губу и беззвучно смеётся.       — Брось, тебе понравилось.       Чонгук отворачивается к окну. В противовес его недовольному внешнему виду, тиски в груди разжимаются, и дышать становится легче. Когда сердишься — это и должно проявляться желанием спрятать судорожное облегчение?       — Эй, — опять негромко зовёт Тэхён.       Приходится повернуться. Он, оказывается, всё ещё смотрит.       — Никого не могло быть, — произносит твёрдо. — Я слишком помешан на тебе.       — Ты ушёл сегодня.       Слова вырываются прежде, чем удаётся их полностью обдумать. Плотный сгусток иррациональной боли, от которого так же — иррационально больно. Даже сейчас. Чонгук сам не понимает, зачем повторяет их ещё раз, гораздо тише и медленнее, давая возможность вновь прочувствовать весь их ужас в полной мере:       — Ты ушёл.       И если бы Чонгук не пошёл следом… Если бы…       Мысль тут же обрывается. Она — полная чушь. Глупость. Что-то из серии фантастики: чего никогда не произойдёт в реальности. Нет ни единого варианта развития событий, в котором он бы остался сидеть на трибунах. Ведь давно, кажется, что уже миллион жизней назад, понял и принял тот факт: случись необходимость — он пойдёт за ним. В третий, четвёртый, тысячный раз — лишь бы не допустить его исчезновения из своей жизни.       Тэхён будто знает, будто слышит всё, о чём он думает. Он это умеет: переключаться с самодовольного режима и становиться пугающе, смущающе серьёзным, когда хочет, чтобы его правильно поняли.       — Я не смог бы. Не выдержал без тебя долго, — смотрит прямым взглядом.       Так, словно пытается вскрыть черепную коробку и вложить данное знание: я не смог бы без тебя долго.       Так, словно пытается заглянуть чуть дальше, увидеть то, что Чонгук может скрывать.       Но тут такое дело: от него уже давно ничего не скрывается. Теперь это ни к чему. Если Тэхён захочет ударить — ему даже место для прицела искать не придётся — Чонгук одна большая мишень. Он плохо разбирается, но, наверное, это и есть доверие: подпускать настолько близко, снимать защиту, открываться до внутренностей.       А может, это не доверие.       Может, это принято называть другим чувством.       — Ты же сам сказал: я чересчур наглый самоуверенный засранец, — Тэхён опять тянет губы в улыбку.       Ласковую, нежную.       Чонгук фыркает:       — Гордишься этим?       — Немного, — подмигивают ему.       Возвращая внимание ноутбуку, Тэхён достаёт из недр ящика флешку, из кармана — свой телефон. Подключает всё к компьютеру. Что-то вбивает, выделяет. На экране появляются два окна и индикатор загрузки: какие-то файлы переносятся с одного носителя на другой. Тэхён бормочет:       — Думал, выйдет быстрее.       Чонгук не вникает, что именно он делает. Просто встаёт за его спиной, чтобы быть ближе, потому что слишком долго был далеко. Смотрит на его затылок, на слегка взъерошенные волосы, в которые чертовски приятно запускать пальцы, и сам не замечает, что поднял руку и тянется к ним. Прикоснуться ещё раз. Ощутить ещё раз.       Но так и не касается, цепляется взглядом за другое.       Осторожно сдвигая воротник его рубашки, Чонгук открывает для себя больший вид на шею. Тэхён замирает под его движениями. Перестаёт, кажется, даже дышать. Знает, что он видит.       Чонгук смотрит на зеркальное отражение своей татуировки: круглый знак индикатора, загрузка на котором идёт по часовой стрелке.       В горле сохнет.       Он проводит по загрузке большим пальцем. Тэхён не пытается избежать прикосновения, наоборот — склоняет голову, словно готовится принять удар секирой, — так татуировку становится видно ещё лучше. Кожа на шее покрывается мурашками. Следом мурашками накрывает самого Чонгука.       — Она ассоциируется у меня с тобой, — так и не поднимает головы Тэхён. — Я сделал её, чтобы чувствовать тебя на своём теле и в любой момент иметь возможность прикоснуться к тебе. Пусть хотя бы так, — хрипло говорит. — Думал, если загрузка пойдёт навстречу твоей — у меня появится шанс покинуть бесконечный круг уробороса.       Тэхён накрывает его пальцы своими, поворачивает голову, смотрит через плечо.       — Так у меня была надежда, что рано или поздно загрузка завершится, и мы встретимся вновь.       Чонгук просто не знает, что на это сказать. Под дых шибает ощущением собственнического «мой», после того, как он осознаёт насколько личный, интимный смысл у татуировки. Это лишает речи и способности связно думать, в голове одни обрывки, вроде: «что ты делаешь с моим сердцем» или «мне страшно от мысли, что ты мог не спросить в тот день про спички».       Мне страшно от мысли, что ты мог не появиться в моей жизни.       Мог выбрать другого человека. Не меня.       Наверное, это неизбежно: окружающие люди, так или иначе, оказывают своё влияние. На мысли, приоритеты, действия. На жизнь. Другое дело, что именно ты позволяешь этим людям стать теми, кто «окружает». И сам становишься для них тем, кто «окружает». Этот процесс действует в равной степени на всех участников.       Знакомство с Тэхёном изменило его.       Он это чувствует.       И другие чувствуют тоже.       Говорить ничего не приходится: Тэхён поднимается, тянется ладонью к его щеке. И Чонгук не уворачивается от его прикосновений, потому что скучал по ним, хотел их. Тэхён гладит его по лицу так, будто засыпал и просыпался с этой мыслью последний… год.       — Ты поверишь, если я скажу, что в этот раз всё будет хорошо?       И это отдаёт стрёмным предчувствием того, что — нет, нихрена хорошего не будет. Это же жизнь Чонгука, в ней случается один сплошной пиздец. В ней один гемор сменяет второй, третий и так — до бесконечности.       И люди — они же уходят. Всегда. Кто-то по своей воле, кто-то — потому что так сложились обстоятельства. На причины мало обращаешь внимания, когда результат один — человек ушёл. Его с тобой больше нет.       Но иногда всё может быть по-другому. Иногда, когда человек уходит, его можно взять за руку и идти вместе с ним.       Чонгук не хочет признаваться в этом даже самому себе, но ему удивительно легко получается признаться Тэхёну:       — Да.       И едва заметно кивнуть:       — Поверю.

***

      Колёсико загрузки на экране ноутбука всё ещё вращается, когда часы показывают начало шестого.       Тэхён приносит два стаканчика кофе с автомата на первом этаже, потому что в его кабинете нет ничего. Они пьют кофе — чёрный, без сахара — и вполголоса говорят. Не о прошлом, не о будущем — просто рандомные темы, из серии тех, о чём можно потрепаться с друзьями. Выходит легко и естественно.       Легко и естественно во время такой беседы зависнуть взглядом на губах напротив, потянуться к ним, а после — продолжить говорить с того места, на котором прервался. Легко и естественно признаться себе, что просто обожаешь слегка прикусывать его нижнюю губу. Легко и естественно признаться себе, что делаешь это специально, потому что новая любимая привычка — ловить губами его дыхание, которое тут же сбивается.       Рабочий день начинается с восьми, но движняк в коридоре слышится с семи. Тэхён считает, что так даже лучше: уйти, когда все сотрудники уже стопроцентно будут на своих рабочих местах. Тэхён говорит: так не придётся объяснять охране, откуда вдруг ты взялся в пустом помещении, если я пришёл один. Тэхён говорит: охрана просто решит, что ты прошёл утром, вместе с остальными.       В начале девятого знак загрузки на экране ноутбука останавливается.       В начале девятого загрузка завершена.       Тэхён всё выключает, прячет ноутбук обратно в ящик, телефон и флешку — в карман джинсов. Излишне сосредоточенно начинает поправлять рукава рубашки.       — Я тут видел: Марвел новый фильм выпустили. Кажется, с неделю назад премьера была, — говорит. — Ты как вообще: по Марвелу или ДиСи?       Чонгук озадаченно соображает к чему внезапный переход на тему фильмов.       — В кино собрался?       — Можем сходить, — тут же отзывается. — Вместе.       — Мы в Америке, я ни слова не пойму из того, что будут говорить.       — Я тебе подскажу, — прикусывает губу Тэхён, стреляет глазами в сторону. — Ну и вообще… в кино не только фильмы смотреть ходят.       Едва не слетает: а чего туда ходят делать? Попкорн жрать?       Хорошо, что Чонгук успевает притормозить, потому что уже в следующую секунду до него доходит: в кинотеатр можно прийти и для того, чтобы провести вместе время.       Следом доходит ещё кое-что.       Он подвисает, неверяще моргает раз, второй. Прочищает горло, но оно почему-то всё равно слегка хрипит:       — Ты меня на свидание зовёшь?       Тэхён жмёт плечом. Его привычной бравады нет.       — Хочешь, называй это просто походом в кино.       «Просто поход в кино» — какое максимально безопасное определение для данного времяпрепровождения.       Вот же…       Взгляд нервно скачет по предметам вокруг. Чонгук сам не понимает, почему вдруг так разволновался. В голову совсем некстати лезут сцены из просмотренных когда-то фильмов: парочки на задних рядах держатся за руки, целуются украдкой, пьют газировку из одного стакана (на стаканы в фильмах, походу, лимит).       Зачем он думает о стаканах?..       Парочки.       Чонгук уверен на сто процентов, что прямо сейчас краснеет. И после всего — всего — это довольно тупо.       — Вот это да-а, — тянет Тэхён с ехидным восторгом, наблюдая за ним. — Страшно представить, чего ты там нафантазировал в своей голове. Теперь буду опасаться, как бы тебе в темноте не захотелось сделать… всякое.       — Я и без темноты могу сделать всякое, — машинально огрызается Чонгук и тут же понимает, что именно ляпнул, потому, как многозначительно Тэхён приподнимает брови, явно наслаждаясь происходящим: — То есть… Ты понял.       Тэхён даже не пытается скрыть улыбку. Обходит стол, кивая:       — Не переживай: очень хорошо понял, — и, поравнявшись с ним, притормаживает, чтобы наклониться ближе и прошептать на ухо: — Я совсем не против света — мне нравится смотреть на тебя во время… всякого.       И если до этого Чонгук каким-то чудом сохранил ровный цвет кожи, то теперь буквально чувствует, как начинает гореть лицо.       …Секретарша за стойкой ресепшена выглядит удивлённой, когда они появляются из дверей кабинета. То ли потому что не видела, как шеф проходил к себе, то ли оттого, что в принципе не привыкла видеть его в такую рань на месте — Чонгук без понятия, во сколько обычно начинается рабочий день Тэхёна.       Он отходит в сторону (не далеко, чтобы держать ресепшн в поле зрения), осматривается. В углу, оказывается, стоит живой цветок с большими листьями, а на маленьком столике между двумя креслами — круглая вазочка с конфетами. При утреннем освещении всё кажется не таким… угрюмым. Даже логотип компании, что занимает собой всю противоположную стену. Чонгук не заметил его в темноте, когда они пришли сюда, и сейчас неторопливо рассматривает здоровенную башку змеи, которая жуёт свой хвост: вместо глаз у неё красные камни — пустые и безжизненные. Это вызывает… неприязнь. Хрен знает, виной всему Тэхён и то, какое влияние оказывает на него этот логотип, или же Чонгук просто открыл в себе нелюбовь к змеям, но когда его локоть осторожно задевают, давая понять, что можно идти, — он с готовностью отворачивает голову и быстро шагает по коридору. Тэхёну приходится поймать его за руку, чтобы остановить:       — Нам сюда, Флэш, — со смехом показывает на раздвижные металлические двери.       Жмёт кнопку лифта. Расслабленный и весёлый, совсем не такой, каким был в парке, каким сидел на столе, доверяя свои страхи. Счастливый и беззаботный, как породистый щенок, не знакомый с понятиями «ошейник» и «поводок».       Чонгук смотрит на него и исправляет себя: нет, он похож на породистого щенка, который как раз знает, что такое ошейник и поводок — они долго крепились к его шее. Свобода — незнакомая часть новой жизни. С ней ещё только предстоит познакомиться.       И от неё отделяют всего четыре этажа.       Двери лифта не успевают закрыться: широкая ладонь с крупными пальцами ловит одну из створок, удерживая, — и они разъезжаются. Тэхён поворачивает голову, и улыбка с его лица сползает. У него напрягаются плечи, напрягается что-то внутри, на дне глаз, когда он следит, как в лифт не спеша заходит амбал, размером примерно со шкаф из конференц-зала, а за ним — мужчина в чёрном костюме и ещё один здоровяк. Просторный лифт сразу становится маленьким и тесным.       Хватает секунды времени на осознание.       Они действительно похожи: Тэхён и его отец.       Мужчина статный и высокий, с седыми висками. Черты лица красивые, как у сына, но каменные и холодные, словно он не живой человек, а вылепленная статуя из гипса, такая же, как змея, жрущая свой хвост над стойкой ресепшена: объёмная 2D-пародия на живой организм, который на самом деле абсолютно бездушный. Даже мёртвым не назвать, потому что никогда живым и не был. От этого впечатления продирает ознобом вдоль позвоночника.       Всё в этом мужике транслирует об уровне опасности: даже безукоризненно сидящий костюм и начищенные до блеска туфли.       Хотя, каким образом может выглядеть опасно костюм, блять?       Господин Ким смотрит сперва на Тэхёна, а потом на Чонгука. Не презрительно или небрежно, вообще без каких-либо эмоций. Какие эмоции можно ожидать от камеры наблюдения, например? Или рентгена? Здесь похожий случай. Он не опускает взгляд ни на обувь, ни на одежду — внешний вид его не интересует. Смотрит в лицо. В глаза. Надолго задерживает взгляд. Чонгук сжимает челюсти, приподнимает подбородок и не отворачивается, взаимно изучая человека напротив себя. Человека, который организует нелегальные соревнования и вряд ли сейчас понимает, что перед ним стоит один из тех, кто однажды в этих соревнованиях победил… а потом проиграл, потеряв нечто гораздо важнее возможного выигрыша. Такие как господин Ким не запоминают таких как Чонгук. Для господина Кима такие как Чонгук — пыль на подошве ботинка за несколько штук баксов: смахнуть и забыть.       Но его взгляд почему-то задерживается, глаза едва заметно сужаются, будто он что-то припоминает, будто немного узнаёт.       Тэхён сдвигается вбок, наполовину закрывая своим плечом плечо Чонгука, словно пытается таким образом загородить его. Собой.       Внимание господина Кима вновь возвращается к сыну.       Они едут вместе «дружной» компанией секунд тридцать, не больше, но от его присутствия становится реально не по себе.       Когда металлические створки открываются, отец Тэхёна покидает лифт, так и не произнеся ни звука. Но двери не успевают закрыться вновь: Тэхён подставляет ногу и, как только щель становится достаточно широкой, чтобы можно было пройти, выходит следом:       — Господин Ким! — громко зовёт.       Тот останавливается (вместе с ним останавливаются и его секьюрити, и ещё несколько сотрудников), поворачивается, ждёт. Их разделяет всего несколько шагов, поэтому Тэхён доходит быстро. Запускает руку в карман джинсов, вытаскивая из него флешку, и протягивает её на открытой ладони.       Подношение рассматривается недолго. Принимается. Господин Ким усмехается углом губ: что-то понимает. Бросает взгляд поверх плеча Тэхёна на Чонгука, что держит двери лифта, не давая им закрыться, и ровно говорит:       — Уверен в своём выборе?       Тэхён с ответом не затягивает:       — Это единственный выбор, в котором я уверен.       Его отец не добавляет ни слова. Разворачивается и продолжает идти по коридору.       Тэхён ещё некоторое время смотрит в его удаляющуюся спину, а затем возвращается в лифт. На первый этаж они спускаются в молчании. В таком же молчании выходят из здания.       Лишь на улице Тэхён медленно шумно выдыхает воздух из лёгких и так же медленно делает глубокий вдох, втягивает воздух носом. Спускается по ступенькам вниз. Чонгук не трогает его, но идёт достаточно близко для того, чтобы их кисти периодически задевали друг друга. Короткие касания, что дают почувствовать тепло, дают почувствовать: я рядом.       Когда от здания уробороса их отделяет проезжая часть, спрашивает:       — Что на флешке?       — Информация, — голос Тэхёна звучит обыденно. — Которая сильно навредит компании, если вдруг совершенно случайно попадёт к прессе.       Останавливаясь, Чонгук удерживает его за запястье, разворачивает к себе:       — Ты решил шантажировать человека, который он? — поражённо тычет в сторону здания пальцем.       Тэхён хитро щурит глаза от солнца:       — А что? Проникся его харизмой?       — Да уж, — с сарказмом кивает Чонгук. — Безумно приятный дядька.       Тэхён смеётся. И вместе с этим смехом его отпускает. Вместе с этим смехом из него выходит что-то очень и очень херовое, жрущее не один месяц. Он заметно расслабляется, коротко качает головой.       — Я всего лишь напомнил, что у нас похожий набор ДНК, и кое-чему у него я всё же научился. Например: вычислять слабые места.       Чонгук хочет спросить: думаешь, подействует? По первому впечатлению — на подобных людей подействует разве что нож у горла, и то — не факт. Но смотрит на Тэхёна и не спрашивает ничего. Тяжёлая решимость в его взгляде очень сильно напоминает тот взгляд, который был у мужика с двумя здоровяками за спиной. И наверняка господин Ким знает это. Не может не знать.       Так же, как Чонгук знает на своём опыте: у каждого есть тот страх, завязать с которым нужно самостоятельно. Он может ошибаться, но, кажется, они оба справились.       Рука выпускается из захвата. Предыдущая тема закрывается:       — Напишу парням, что ты освободился от работы, и мы скоро придём, а то Алекс уже сотню сообщений прислал.       Возобновляя движение, Чонгук набирает текст и, отправляя его, прячет телефон. Косится на идущего справа Тэхёна.       «Я никому не позволю навредить тебе».       «Не могу держаться подальше».       «Я сплю с твоей футболкой».       Тот замечает внимание, на считанные мгновения ловит его пальцы своими, слегка сжимает, перед тем как отпустить, — нежно.       И сердце заходится от этой щемящей нежности.       — Марвел, — вздыхает Чонгук, смотря перед собой. — Киновселенная.       Боковым зрением отмечает, как Тэхён быстро поворачивает к нему голову, как тщетно пытается сдержать натекающую улыбку.       — Марвел, кстати, отличная кличка. Когда заведём собаку, не придётся париться над именем.       Ага, однажды он, помнится, уже подумывал завести пёсика, и с именем тогда также проблем не возникло.       Чонгук резко тормозит:       — Заведём? — в недоумении выделяет окончание.       — Не нравятся собаки? — подмигивает Тэхён.       Он говорит об этом как о чём-то само собой разумеющемся. Как о чём-то — что непременно будет.       Сердце грохочет в груди.       «Мы не друзья», — сказал ему как-то Чонгук. Сказал правду. Ему не нужна от Тэхёна дружба.       Он нужен ему весь.       Ни одной причины: почему именно он? — сформулировать не получится. Либо Чонгук начнёт перечислять всё подряд. Не определится с тем, что выделить. Дело ведь не в чём-то отдельном: цвете, запахе, форме, размере… Дело в цельном. Во всём и сразу. А если ответ готов — это временно. И когда изменится то, на что был сделан акцент — цвет, размер, форма — закончится и действие временного.       Этим отличается настоящее — оно постоянно.       Чонгук позволяет Тэхёну закинуть руку на свои плечи. Позволяет опереться о себя. Он позволил ему это уже давно — в тот день, когда притащил к стеклянной высотке от зала. Всем нужны опоры. Всем нужны руки, способные поймать на самом краю, удержать, не дать сорваться вниз. Они могут быть такими руками друг для друга. Ведь с людьми работает принцип шнурков: когда они связаны в один узел — шнуровка становится крепче.       От Тэхёна пахнет тёплым запахом древесного парфюма и совсем немного — сигаретами, Чонгук дышит им и думает: я больше не позволю ему быть одному.       Думает: я буду рядом.       И он будет.       По крайней мере в одном Тэхён точно прав: двигаясь навстречу друг другу — загрузку можно ускорить, а стартовой кнопкой к её началу вполне способна стать выпирающая косточка на шее, поделившая жизнь на «до» и «после».       Седьмой позвонок.