Сундук с сокровищами

Есть у папеньки сундук один, куда Петьке строго-настрого заглядывать запрещено. Сундук под кроватью в спальне его стоит, а та так и вовсе под замком. Это не то что к Бесу да Забаве на конюшню шастать, а совсем-совсем нельзя. Матушка грозилась, мол плетей от здоровяка Миколки получит, коли сунется. А Петю все равно любопытство гложет, чего отец там прячет. Наверняка же, непростое что-то, диковинное. Даже колдовское, быть может. Многие на дворе шепчутся, будто ведьмачит барин и царя ворожбою подле себя держит. Знает Петруша, что папенька большой человек при государе, что шибко ценит его Иоанн, в обиду никому не дает. А ежели не лгут дураки? Ежели чары могучие тому причина? И пусть. Петька ни в жизнь не расскажет, только поглядеть бы все ж таки на приблуды ведьмовские. Не спится Пете ночкой темною. Ванька уж сон десятый глядит, вон как сопит, да и матушка тоже, видно, без папеньки легла. Царь снова пир развеселый дает, раньше утра и не дождешься его. Чего уж теперь-то ждать? Но сидит Петька в постели, глаза об дверь ломает, а идти не решится. Боязно, авось, поймают, не прибьют, так изругают. У отца нрав крутой, так чихвостит, бывает, мужиков, рядом стоять страшно. Правда, их с Ваняткой не пугает, руки никогда не поднимет, в подарках отказа не знают они. Балованные, смеется маменька. Поди и она серчать долго не станет. И вот крадется он во тьме, свечка в ладони дрожит. Петруша сжимает её покрепче. И чего только трусил? Десяток шагов, и вот тебе заветная комната. Спальня эта его одного, папенька отсыпается в ней, когда вот также до заутрени на службе остается — матушку будить не хочет. В такие дни она обыкновенно отпертая стоит, хозяина дожидается. Петьке то на руку. Толкает дверь не слышно, мышонком в щелочку шмыгает, чтобы, не дай бог, не скрипнула. Запирается и свечу вторую от своей зажигает. Потом не забыть главное, что гасить надо за окошком, чтоб дыма не напустить. Расставляет Петька свечи на полу досчатом, без ковров мягких, как в других комнатах. Все здесь простенько, кровать узкая свежим застелена, на стене иконка маленькая, да в углу скамеечка резная. Пете отчего-то хорошо здесь. Так и видится, как отец, усталый и довольный, валится на постель прямо в одежде, волосы черные, кучерявые разметав по подушке. Скидывает сапоги, не глядя, ругаясь сквозь зубы. Свисает привольно ладонь его, перстнями окольцованная. Петруша знает про кольца, пальцы отцовы вечно в глубоких следах от них, и маменька смотрит на них странными взглядами долгими, будто видит то, чего ему не понять. Он и правда в толк взять не может, отчего тут сердиться, красиво ведь, а у нее у самой перстеньков всяких разных сколь душе угодно. Тут у каждого свои тайны, а у отца их больше всего, и Пете чудится, будто в сундуке том хранится хотя бы одна. Он все там же, где ему помнится. Петька улыбается, за витые позолоченные ручки вытягивая тяжелый ларец из-под кровати. Смахивает пыль с выложенной каменьями крышки, налюбоваться не может. Сундук переливается весь, словно взаправду заколдованный. Играют свечные огоньки на полированных гранях, и будто занимаются камни яркие самым что ни на есть пламенем, зеленым, красным, золотым. Петруша о дыханье своем напрочь забывает, когда откидывает, наконец, крышку. Зацветший было в душе восторг сменяется разочарованием, никаких чудес в тайнике, на первый взгляд, нет. Но так только наперед кажется. Вытягивает Петька одну за другой длинные жемчужные нити. Те ластятся к рукам, будто послушные змейки, скользят приятным холодком промеж пальцев. Жемчужины крупные, иссиня-черные, будто очи диаволовы. Затягивают вглубь свою свет неверный, искры свечные в них, точно слезинки золотые, поблескивают. Петя и на запястье примерит, и вокруг шеи обвяжет, сидит, словно и впрямь ручными кобрами опутанный. Поглядеться бы, да зеркала нет. Снова запускает руку в сокровищницу, достает перстни, браслеты, сережки, все сверкает, глаз не отведешь. Подолгу Петруша из пальцев красоту сию выпустить не может. Уж и свечку ближе подносит, чтоб, как следует, рассмотреть. Много у отца вещиц, чарами темными овеянных. Точно дышат камни, душою живою наполненные. На полу перед ним серьга лежит, не по себе в руки взять, вся она из рубинов густо-алых, как если бы злодей какой замыслил из капель кровавых невинно им убиенного украшение сплесть. Красуется ли еще отец во всем этом, или прошлое мхом оставлено порастать? Жалко ведь. Неужто срамное есть в том, чтоб непохожим на других быть? Не велик Петруша годами, а знает — немногие жалуют Басмановых здесь, и нигде не жалуют, все заклевать норовят. Помнит, ехали давеча по Московии, а мужичье возьми да крик подними: «Федора царская, ты гляди!» Отца аж передернуло всего, в такой галоп Беса пустил, сын насилу догнал. И вечно толки, домыслы подлые, Петя не верит ни слову, потому как низко это. Папенька у него воин славный и голова, каких поискать, оттого близок царю, не ведьмовством, не грехами постыдными. Но что это?.. Зарываются руки в ткань, мягкую, сплошь золотом да каменьями расшитую. Расстилает Петька пред собою летник узорчатый, словно сам по себе свет заревый источающий, и взору разом картина является. Как пляшет красавец-отец пред царем, ни стыда, ни страха не зная, как вспархивают от малейшего мановения, словно птицы пестрокрылые, рукава длинные, как беснуется в синеве глаз беспечных пламя шальное… Уносит виденье чудное в сон сладкий, не замечает Петруша, как забывается средь красок ярких да блеска манящего, неземного будто. На рассвете дрёма чуткая, вот заслышит шаги и проснётся… Птицы ранние под окном уж надрываться принимаются, когда проносится по дому спящему тихая поступь. Будто крадётся кто. Вором проскальзывает мимо спальни осиротевшей, где сон одинокий смотрит Варвара, ножки босые поджав. Дверь в детскую притворена неплотно, видно, снова озорники Петька с Ванькой на кухню средь ночи мотались. Не разбудить бы, голова гудит страшно, а домашние горазды переполох поднимать. Одного взгляда жениного довольно будет, глаз ее зелёных с блеском острым, как нож, чтоб грязным себя ощутить, по грехам осуждённым… Проскользнет в укромную свою комнатку, да так и замрёт на пороге. Сердце сожмётся, защемит ранено в груди. Видит Фёдор Алексеевич, как спит, привольно раскинувшись, его маленький мальчик, а вокруг драгоценности, каменья посверкивают слепо, купаясь в бледном свете рассветного солнца. Вот и летник постылый, золота былого отблеск, из ларца выволоченный, как язык у висельника. Присаживается Фёдор подле сына, ног дрожащих под собою не чувствуя. Осторожно, чтоб не будить, дотрагивается мягких волос, свивающихся черными кольцами. Петя в него удался, не в пример светленькому, как мать, Ванюшке. Алексей Данилыч сразу подметил, что первенца Варвара ему подарила, а меньшого себе на радость приберегла. Петруша посапывает, как сонный щенок, к руке льнет, ласки невольно ища. Спит, счастливец, отчего бы и нет, коли думы на душе нет никакой, окромя забавы новой. Бусы отцовские, ещё царём в медовые годы дареные, обвиваются вокруг тонкой шейки, жемчужины глазами слепыми поблескивают. Красивая вещица, дорогая. Было время, Иоанн ничего для любимца своего не жалел. Вон и Варвару, девицу кровей царских, не чета Басмановым, Фёдору пожаловал. Улыбка злая по губам змеится. Ведь он и сам при дворе, что вещь, пока по сердцу диковинка, носят, а как истреплется, и выбросить не жаль. Чует Басманов, не долго гулять ему, прогорает свеча его. Близок конец, а не понять, каков он будет — на то не Господня воля даже. Царёво слово — мерило им всем, а псам опричным особливо. Холодно Фёдору нынче в Московии, отогреться никак не может. Как отцветают деревья теперь в покинутой ими Слободе, так и счастье его облетает с ветвей жухлыми листьями. Иоанн в объятия свои не зовет, как ни улыбается Басманов, как ни выплясывает пред ним на пирах, все одно. Не видит его точно, только рот насмешкой жестокою кривит. Лик у Государя суровый, глаза черные, цепкие — не дёрнешься под ними, ежели взглянет, нос породистый клювом хищным изгибается, а злее всего — рот его неласковый. Как найдёт охота, вдоволь словцом крепким попотчует, молодцев в три аршина ростом и бояр премудрых одинаково верно в краску вгоняя. Многого Фёдор от него наслушался, слез сколько пролил украдкой, а сейчас думается, что и не доставалось никогда. Одну науку постиг он с Иоанном наедине, ныне новый урок тот преподаёт ему, учит, чем милость царская оборачивается, когда заберёшься выше прочих. Непонятно лишь, чем заслужена честь эта. Знает Фёдор, что не святой. Много грехов за ним водится, больших да малых. Не секрет, что горд и до власти жаден, что порочен и в крови людской замаран. В службе что не хорош, в верности своей не прав — вот это в новинку. Слепец, думал, что уж ему-то точно удача куплена. За преданность собачью, за все те ночи с Иоанном, не отмолить которые, за любовь глупую, вопросов не задающую. Да только царь, что Господь-Бог, ему никогда не бывает достаточно. — Папенька? Петруша глазки заспанные с трудом разлепляет, слишком сонный, чтобы виниться. Да Фёдор и не думает бранить его. — Папенька, ты чего? Плачешь, никак? — бормочет он смущенно, взор синий воротя. Глупость какая. Фёдор головой качает, улыбается мальчишке, замершему пред ним в растерянности. А сказать не может ничего, горло будто петлей охвачено. Смотрит он на Петю, наивного, большеглазого, жизни ещё толком не видавшего, и мысль одна только бьется — коли в опалу попадёт, никого царь не пощадит, ни детей, ни жены. Выспрашивал уже намедни, чего это Фёдор сыновей двору не показывает. «Всех попрятал, будто охотятся на тебя. Уж не скрываешь ли чего, Федюша?» — вроде и шутка, и голос спокойный, искрой ехидной пронизанный, а не знаешь никогда, чем смех царев обернётся. Хотя бы сегодня на пиру — подзовёт к себе, будто чашу надо поднести, а сам плечо стиснет пребольно, будто коршун, и шипит в самое ухо: — Улыбчивый ты нынче, Басманов. Больше бы зубы скалил, глядишь, и местечко задку беспокойному подыскал бы скорее, — такой теперь Иоанн его, то молчаньем мучает, то в мерзость с головою окунает. Бывало, пылинки сдувал, а сейчас на колени пред собою прилюдно ставит, гогот опричников пьяных его любви выстраданной предпочитая. Губы у Басманова саднят до сих пор, во рту — горечь гадливая, не смыть её вином никаким. Муть перед глазами туманом все застилает. Петя прижимается к нему, стискивает крепко ручонками тонкими, не зная, как грязен отец его. — Я впредь не ослушаюсь, папенька, — обещает плаксиво, хоть и понимает, конечно, что дело не в прогулке ночной, не в сундуке этом, чтоб его. — Все хорошо будет, правда? Фёдора смех вдруг разбирает. Хорошо… Знать бы, что значит сие. Было ли хорошо, когда отец сказал, что царь видеть его у себя желает? Когда Иоанн впервые разложил его на подушках в покоях своих? Когда брал каждую ночь, не спрашивая о боли, рвущей тело и душу? Когда за кровь и крик задушенный цацкой очередной жаловал? Он никогда не спрашивал и едва ли уже спросит у Алексея Данилыча, будет ли хорошо, хоть когда-нибудь, хоть кому-нибудь на этой грешной земле. А Петя должен узнать, и Ванька, и Варвара — не для того ли отец велел ему терпеть, тогда, сегодня, всегда?.. — Иди, Петруша, мать разбуди да брата. А я на двор пойду, велю коней запрягать. Поедете нынче же с Московии…