Нечаев

Ветер играл с волосами, ласкал нос и щёки, обнимал, уносил. Таня впервые за — ей казалось, за вечность — сдёрнула с головы косынку и позволила волосам рассыпаться смешными пушистыми кудряшками. Они не доросли и до плеч — топорщились, щекотали, падали на глаза. Таня жмурилась в лучах солнца, смеялась, ловя улыбки Семёна. Он напевал удивительную песенку Антуана: — В мой увядающий сад искрой надежды лети. Ты, ярче сотни лампад, радостью мир освети. То по-русски, то по-французски. Таня пыталась ему подпевать, но путалась в словах. Сложная песенка, а по-французски — особенно. А Семён улыбался, поправляя там, где Таня спела неправильно. — Я тоже стал потихоньку забывать французский, — Семён весело подмигнул. — А с вами есть повод всё вспомнить, мамзель Тати. «Мамзель Тати!» — отдавалось в Таниной голове. Теперь ей казалось, что у Принца из её сна был голос Семёна. И что он стоял против солнца, а волосы у него не золотистые, а как снежная пыль. Остаток немецкого шлагбаума мелькнул среди листвы и синих колокольчиков — и исчез из виду. Семён то и дело обрывал песни и каркал противным вороньим голосом: «Шнелля»! Конь слушался — бежал резвей и резвей, легко, красиво переставляя стройные ноги. — Глядите, каким аллюром идёт! — дивился Семён. — Сразу видно: верховой конь, не привык под оглоблей ходить. Подводу на каждом ухабе подбрасывало, и тогда Семён крепче прижимал Таню к себе свободной от поводьев рукой. — Верховой? — Таня жалела высокого гнедого жеребца с репяхами в хвосте и спутанной гривой. — Мало того, командирский, — настоял Семён. — Ему б гарцевать на параде, а не подводы возить. Командирский — а вдруг, на этом коне ездил сам Траурихлиген? Тане становилось не по себе от мысли о том, что уцелевшие твари рыскают где-то тут. Ходят в Черепахово, шастают по дворам. Фальшфейер в часовне казался посланием — для Семёна? А вдруг, там, в часовне, и хранится их арсенал? — Танюша, не волнуйтесь вы так, — Семён улыбнулся слишком уж беззаботно. — Шульц обезврежен, а за ним и других прихватим. — И Рогатого? — имя чудовища у Тани само собой вышло полушёпотом. Она вспомнила загадочные треугольники товарища Ховраха. А ведь и Сан Саныч что-то похожее рисовал — когда ночами просиживал на чердаке и глядел в телескоп. Семён махнул рукой, будто бы ловил простого карманника на базаре. — И рогатых, и безрогих — всю гниду пустим по этапу. Нечего им наши яблоки лопать! — Интересно, куда они ездят? — задумалась Таня, оглянувшись на ящики. Добротные, деревянные — они почти не подгнили, и на каждом из них чернел поганый фашистский орёл. — Да вот, мне самому интересно, — пожал плечами Семён. — Разгрузим, проверим. И, надеюсь, головоломку решим. Грунтовка сделала крутой поворот. «Schildkröte», — нелепо сообщил пыльный, заросший бурьяном указатель. Напевая, Семён ловко провёл подводу мимо ржавых «ежей», объехал воронку, вильнул мимо развороченной груды железа — бывшего танка. С обломанной пушки спорхнула яркая сойка и бросилась в лес с надрывным, жалобным криком-рыданием. Семён настороженно обернулся ей вслед. — Танюша, вы слышали? — буркнул Семён и заставил коня остановиться у танка. Таня кивнула. Что-то недоброе поселилось в душе: кругом — глухомань и разруха, из травы иногда виднеются кости. Здесь «дьявол» сошёлся со смертью… А сойка плакала тонким, перепуганным детским голосом. — Может, дальше поедем? — Таня удержала Семёна за руку, когда тот собрался спрыгнуть с подводы. — Надо проверить, — отказался Семён и всё-таки, спрыгнул. Он тихо присвистнул, подозвав Черныша, и вместе с ним бесшумно зашагал по траве, к серому остову, покрытому слоем давешних листьев и мхом. Черныш сгребал их лапами, нюхал. Даже на дырявую башню залез. Семён обошёл вокруг танка, заглянул в зловеще зияющий люк. — Что там? — шепнула Таня. — Пока ничего, — пожал плечами Семён. — Скажите, Танюша, у вас дети в лесу не терялись? — Нет, — Таня мотнула головой и отбросила на затылок кудряшки, упавшие на глаза. — Все наши на месте. Она поняла, зачем Семён спрашивает: сойка-то пересмешница — услышала плач и повторила. — Поедем отсюда, — Таня осторожно взяла Семёна под руку и потянула к подводе. Тихо кругом, колышутся листья. И где-то там, в зелёной глуши, снова заплакала сойка — будто дитя, навечно потерянное, застрявшее где-то, где ни дна ни покрышки. — Так, проверим, и ситуацию возьмём на контроль, — пробормотал Семён сам себе. — А пока что — ать-два на базу. Черныш сидел на танковой башне, водил ушами. Пёс послушно спрыгнул, едва Семён его подозвал. — Потерялся не здесь, — заметил Семён, прислушиваясь к сойкиному плачу. — Черныш бы учуял. Тут есть ещё поблизости сёла? Наконец-то Семён вернулся в подводу и покатил дальше, мимо покинутых дворов и разрушенных хат. Мальвы выглядывали из-за упавших заборов, разрастаясь кровавыми гроздьями. «Мамзель Тати»… Таня никак не могла забыть — или просто хотела, чтобы ей приснился Семён. — Нижинцы есть, там дальше, за лесом, — задумчиво говорила она. — Чижи ещё были, но их фашисты сожгли, Сорочанку — тоже спалили. Ещё есть Светлянка, но она совсем далеко, за еланкой. Сёл-то ведь много — до войны было много: большие, поменьше и совсем деревушки, которые собирались объединить в один большой колхоз. Не успели. — Эх, Комаров, Комаров! — Семён вздохнул, безнадёжно махнув рукой. — Толку-то с его рейдов! Тётю Любочку Таня увидела издалека. Она стояла у калитки и вглядывалась в дорогу, прикрыв ладонью глаза, а под ногами у неё вертелся Волчок. Пёсик принюхивался, бежал до ближайшего поворота и возвращался назад. А, заметив подводу, звонко разлаялся. Таня помахала косынкой, а тётя Люба застыла — уж никак не ожидала их на подводе. — Ну и чудеса! — воскликнула тётя Люба, едва Семён натянул поводья. — Ха-альт! — крикнул он, и тётя Люба даже попятилась, схватившись за голову. — Да что ж учудили? — негодовала она. — Да вот, транспорт нашли, Любовь Андреевна, — Семён стащил с подводы корзину белья, проворно понёс её к дому. — Трофейный! — Батюшки, — бормотала тётя Люба, шагая за ним. — Где ж трофейный-то раздобыли, товарищ? У плетня собралась детвора. Глазели на жеребца, как тот бьёт пыльную грунтовку копытом, прядает ушами да встряхивает головой. Чуть Таня зашла за калитку — малышня окружила её, загалдела. Груня Чернова насвистывала в глиняную свистульку-птичку, выводила заливистые трели, ловко зажимая пальцами дырочки под нарисованными крылышками. И только Дашутка, насупленная, стояла в стороне. — Укрутова, что ли? — пробурчала она, шмыгая носом. — Что ж вы, товарищ Дёмина, сырость-то развели? — Семён заметил, что она вот-вот разревётся. — Вы, верно, не знаете, какой я готовлю сюрприз! Семён загадочно подмигнул, а Дашутка размазала слёзы по щекам. — Убейте Укрута, дядь Семён, — попросила она, сжав кулачки. — За мамоньку с Настенькой, чтоб неповадно ему было стрелять. Семён поставил корзину в траву и присел на корточки возле Дашутки. — Товарищ Дёмина, обезврежу в кратчайшие сроки, — он взял её за руки. Дашутка обхватила Семёнову голову, уткнулась носом в его макушку. Сиротки подходили, тоже льнули к Семёну, просили. Груня протянула ему свистульку. Совсем не обычная это птичка: яркая, золотистая, с длинным хвостом, но без клюва, а с лицом маленькой девочки, чем-то похожей на саму Груню. — Это Сирин, — всхлипнула Груня. — Мамочка сделала, когда я родилась. Она говорила, что Сирин плачет, а я не буду. Мамочку фашисты повесили, дядь Семён. Застрелите их за неё. — И за папку моего, дядь Семён, — буркнул Димка, высунув из кармана ещё одну ложку-культяпку. — Видите, никак не выходит — значит, нет больше папки-то. — И моего больше нет, — пробубнил неразговорчивый Владик Ершов. Семён схватил всех сразу в охапку. — Будьте уверены, за мной не заржавеет, — заверил он с неизменной улыбкой. — Подчистую гадину перебьём. А завтра айда все ко мне — сюрприз покажу! Тётя Люба взяла Таню под локоть и зашептала ей на ухо: — Мировой мужик наш товарищ: и с детьми на вась-вась, и подводу достал, а как отбучил! Тётя Люба сразу заметила посветлевшие простыни и отстиранный Танин сарафан сверху корзины. — Сама б с руками оторвала, — продолжала она. — Но товарищ положил глаз на тебя. — Нет, что ты, у товарища — Москва, — Таня смутилась, стала отказываться. Ни за что не призналась бы, что будь её воля, не отпустила бы Семёна ни в какую Москву. Никогда-никогда. Он ведь — только её, для неё… Не зря ведь смерть его не взяла. — А то я не вижу, как он глядит, — шептала тётя Люба с лукавой улыбкой. — Да и ты — уважь хоть товарища, а то всё как сыч. Или я не заметила, что тоже неровно дышишь? Товарищ как раз в Москву тебя заберёт. Доучиваться тебе надо, работать в НИИ, а не сидеть с нами, кур щипать! Таня пространно кивнула. Там, возле Алёнкиной ивы ей показался Никитка — будто почуял, что её потянуло в Москву. Таня никуда не поедет. Семён подхватил корзину и понёс-таки к дому. Дети побежали за ним, наперебой стрекоча про сюрприз. — Удивлять будем вас, товарищи, не хуже братьев Никитиных! — Семён задорно смеялся, и Черныш вторил ему заливистым лаем. Пёс бежал за Семёном мелкой трусцой, дети трепали его, а кое-кто даже пытался садиться верхом. Черныш не возражал, норовил лизнуть каждого в нос. Детишки для него, вроде Сашкиных котят — такие же шаловливые внуки. Тётя Люба поравнялась с Семёном, отворила дверь, чтобы ему сподручнее было тащить бельё в сени. — Уж не родственнички ли вам — Никитины-то¹? — хохотнула она и негромко заговорила: — Шебуршуны ваши у меня тут кальку просили. Начертить там чего-то не могут. А кальки у меня уж сто лет как нема. — А может, и родственнички, — улыбнулся Семён, придержав дверь ногой. — Я вот, съезжу сейчас и узнаю, чего там «шебуршуны» шебуршат. Распатроню в момент! Он ловко пронёс корзину сенями и оставил на кухне. — Помогу вам бельё разобрать? — Э, вы уж постойте, — тётя Люба сдвинула корзину в сторонку. Она придирчиво оглядела Семёна с головы до ног, с ног до головы. Его прохудившуюся, подпачканную гимнастёрку, залатанные штаны да давешний бушлат с дыркой на локте. — Не пойдёт такой макар, — решила тётя Люба. — А ну, Татьянка, принеси-ка мне «Франсоикс»! Семён изумился и заморгал: какой это такой «Франсоикс»? — Надо, надо, — тётя Люба усадила его на табурет у окна, а сама полезла в сундук. — Сейчас, перешью вам, товарищ, мужнин костюм. А то совсем уже, как лешак! — Несу, тёть Любочка! — Таня кивнула и унеслась в комнату. «Франсоикс» прятали в радиоле. Таня подняла крышку и вынула толстый журнал, обложку которого тётя Люба наглухо заклеила плотной белой бумагой. Раньше журнал был розовый, с силуэтами платья и шляпки. Красивые буквы с вензелями складывались в иностранное слово: «François». Даром, что правильно «Франсуа» — с лёгкой руки тёти Любы этот роскошный журнал плотно ввинтился в обиход «Франсоиксом». Ну и фасоны из него тётя Люба тоже обозвала по-своему: «лакруикс», «буржуикс». — Танюх, — за спиной раздался обеспокоенный голос. Таня едва не хлопнула крышкой, закрывая радиолу. — Нюрка, — она замахнулась журналом. — Пугать-то зачем? — Извини, — нахмурилась Нюрка, теребя прядь волос. — Это я, чтоб малышня не слыхала. Давай товарища Семёна попросим, чтобы с нами слазил в амбар. По-моему, там грузди прошлогодние утащили. Мы с Глебкой крупчатку обратно несли — я глядь на полку, а их след простыл. — Нюр, — Таня взяла Нюру за плечи. Та стреляла глазами: мышей-то боится до слёз, а вот, как лазутчика отловить — так милое дело. Аж загорелась. — Чего? — Нюрка дёрнула плечом. — Пускай товарищ Семён с собой Глебку берёт, а сама не ходи, — остерегла Таня. — Мы немчуру в лесу встретили — подвода-то их, и конь только немецкие команды понимает. — И что? — Нюрка была недовольна, что Таня её не пускает в амбар. — Лазутчика поймать — это ж подвиг! Тем более, немца! Или трусиха? Нюрка подозрительно подняла бровь — вот уж, «товарищ начоперот»! Таня шутливо стукнула её «Франсоиксом». — Хочешь, чтоб шею свернули? — шепнула Таня и потащила Нюрку на кухню. — Только ты тёте Любе — молчок про грибы, не тереби её и малышню не пугай! Нюрка фыркала сердитым ежом, однако не проболталась. — Принесла, тёть Любочка, — Таня положила «Франсоикс» на стол, где уже лежал серый дяди Вовин костюм. «Парадно-выходной» — так называл его дядя Вова. Он ходил в нём только на демонстрации да в гости, а в другие дни костюм, отутюженный, старательно сложенный, лежал на самом дне сундука. — Мунификс! — смешно выдала тётя Люба. Семён стоял перед ней с поднятыми руками, как пленный. Тётя Люба ходила вокруг него с метром, измеряла да приговаривала: — В плечах, как пить дать, маловат, а в поясе заберём. Руки можете опустить… Семён опустил руки и хотел, было, юркнуть к двери. Не очень-то ему нравилось мерки снимать. — Стой ать-два! — не пустила его тётя Люба. — Брючину-то не померяла, а вы — бежать! Семён выглядел немного растерянным. Бормотал про «шебуршунов» и подводу, то поднимал руки, то опускал, пока тётя Люба придирчиво обмеряла ему ноги и талию. — В длине не хватает, вы уж не обессудьте, — определила она и, развернув костюм, принялась чиркать по ткани мелком. — Я вам, товарищ, ещё соколку подарю: вашу-то только на ветошь. — Да мне и такая сойдёт, — смутился Семён. — Любовь Андреевна, чтоб за еланку больше никто ни ногой — ни в часовню, ни в лес. Тётя Люба со щелчком зарядила в «Зингер» новую шпульку, принялась наматывать нитку. — Это ещё почему? — она фыркнула, сравнила цвет нитки с цветом костюма. — Чего вы там уже откопали? — Немецкий штаб, — огорошил Семён. — Я ещё по селу листовки расклею — и чтоб сидели мне по дворам! — Ух ты ж, свят-свят-свят! — тётя Люба уронила шпульку на пол, и та покатилась под печку. — Вот же, чёртова балалайка! — пыхтела она, разыскивая пропажу. А Семён, таки, юркнул к двери. — Я костюм потом заберу, — крикнул он на бегу и как ошпаренный выскочил в сени. Нюрка смеялась над ним, пряча улыбку в ладонях. А Таня… Её снова кольнула тревога: Семён пробежал через двор и запрыгнул в подводу. Уехал, подняв по грунтовке пыльные облака — смерти в пасть. Смерть ходила за ним попятам, а Таня не знала, кого попросить, чтобы Семён вернулся живым. Шпулька тускло поблёскивала в подпечке, у поленьев. — Я нашла, тётя Любочка, — Таня подняла её. — Святый боже, — тётя Люба мелко перекрестилась. — Когда ж те тварюки в болоте сгниют? — Дядь Семён их перебьёт, — Дашутка показала кулак. — А Грушка ему подсобит: посвистит в свою птаху! Груня протянула Дашутке свистульку. — На, и ты посвисти, чтоб дядь Семён справился. Дашутка набрала воздуха, дунула в птичку, и та завизжала, как подстреленный кот. — Так! — тётя Люба забрала шпульку у Тани и сердито кивнула на дверь. — Вы тут не совкайтесь: бельё само себя не развесит! А ты, Грушка, с «Франсоиксом» мне подсоби, нечего впустую шуметь! Ветерок совсем стих. В солнечном свете танцевала мелкая мошкара. Ласточки носились над крышей, перекликаясь задорным писком и свистом. Дашутка брала из корзины вещь за вещью, Таня аккуратно развешивала на верёвке, а Нюрка цепляла прищепки. Вкривь да вкось цепляла, лишь бы отделаться, а сама поглядывала на амбар. Ветшающую постройку «сторожило» свирепое рогатое пугало. Хотя, не такое уж и свирепое: Владик Ершов ухитрился привесить к нему кормушку, и по разодранному тулупу «Рогатого» во всю шмыгали мелкие птицы. — Танька, давай заглянем в амбар, — пробормотала Нюрка, подцепив прищепку на сарафан. — Я всё-таки, на грузди посмотрю: может, на месте они, зря товарища Семёна побеспокоим? — Ладно, идём, пока не стемнело, — нехотя согласилась Таня. Не отстанет ведь Нюрка, пока всех «мавок» не переловит. Да и Дашутка уже кинула простыню обратно в корзину. — Я с вами, — шепнула она. — Бельё-то не убежит. Тётя Люба навешала бы всем трём тумаков, а Нюрке особенно — за то, что стащила ключ от амбара. Проворно, как кошки, девчата шмыгнули через двор, за старый сарай, мимо пугала. С растрёпанных рукавов спорхнули синицы. — Тс-с! — шикнула Нюрка, ковыряясь в замке. То и дело она оборачивалась да глядела на солнце. С сумерками к амбару придёт караул — пугало сторожить да ловить на живца. Спать, одним словом — сколько раз Таня видела, как Глебка с Павлухой храпят у сарая. Замок остался у Нюрки в руке. Она аккуратно сняла его и приоткрыла дверь так, чтобы не заскрипела. В амбре — прохладная тень, а в тени — никого. Нюрка шагнула через порог и притаилась возле стены. Дашутка пожала плечами, но притаилась так же, как Нюрка. Таня медленно притворила дверь, но оставила щёлку, чтобы в амбар немного заглядывал солнечный свет. Всех трёх окутала тишина. Амбар сложен из толстых брёвен, тут не слышно чириканья птиц. — А вот и твои грузди, тяпа-растяпа. Таня сразу заметила старенькую кадушку, где с тётей Любой в том году мариновали грузди. Таня сама собирала дубовый лист и укроп, чтобы они вышли хрустящими, а тётя Люба варила маринад с чесноком. — Вниз переставили, — буркнула Нюрка, отстав от стены. — Ложная тревога, видать. — Пошли, пока не застукала тётя Люба, — Таня заспешила уйти. В окно кухни отлично виден весь двор — тётя Люба легко бы заметила, что они побросали бельё и сбежали «за подвигами». Нюрка досадливо шаркала да оглядывалась. Таня слегка подпихнула её в спину, чтобы не стояла на месте. Дашутка, шагнув, случайно задела что-то носком сапога, и оно отлетело с негромким стуком. — Глядите, девчата, — зашептала Дашутка, подняв непонятную мелочь. — На солнце идём, тут не видно, — Таня вывела её наружу. А Нюрка тут же замкнула амбар на замок. — Девчата, таких у нас ни у кого нету, — Дашутка протягивала Тане и Нюрке трубку-люльку. — Глядите, какая тяжёлая. Таня забрала люльку, повертела в руках. И правда, тяжёлая старая люлька. Глиняная чашечка немного отбилась, а мундштук такой длинный, изогнутый. Люлька вся закоптилась, изнутри высыпалась зола. — Товарищу Семёну её покажу, — решила Таня, кое-как засунув люльку в карман фартука. — Вы тут с бельём воюйте, а я — в опорный! Таня рванула к калитке, но Нюрка схватила её за плечо. — Да куда ж ты, на ночь глядя, хромая? — рассердилась она и заступила дорогу. — Товарищ Семён сам сказал — сидеть по домам! — Ты люльку куришь, дурёха? — Таня сбросила Нюркину руку. Та мотнула головой и уставилась, глупо моргая. — Ну расскажи тогда, что за «мышь» завелась! Нюрка и рта не успела раскрыть, как Таня выскочила за калитку и помчалась, огибая воронки да кочки. Сколько тут бежать до опорного? Квартал среди развалин, да за поворот, мимо запущенного двора бабки Риты. Солнце слепило, опускаясь к далёкой околице. Стемнеет ещё через час, или больше — Таня успеет и до опорного, и назад добежать. Таня старалась не глядеть на разбитые хаты, на груды камней, заросшие бурьяном. В них ей чудились злые глаза, которые всегда наблюдают, постоянное шевеление — и опасность. — Ах, Аликсэ! — скрипучим голосом выкрикивала баба Рита и танцевала с кем-то невидимым. — Манифик!

***

Двинув ломом, Семён с треском выломал замки и сбросил ногой дощатую крышку. — Вот это подарочек, — Нечаев присвистнул, прикусив незажжённую папиросу. Винтовки «штурмгевер» в ящике оказались нестрелянными: масло тускло поблёскивало на стволах. Сухов с Власовым бегали от трофейной подводы, таскали длинные оружейные ящики. Три уже притащили и — рванули за следующим. Васято выдохнул облако дыма и собрался вынуть один «штурмгевер», но Семён хлопнул его по руке. — Выходит, товарищ Комаров не прочёсывал местность дальше своего носа, — Нечаев сплюнул, достав зажигалку. Он клацнул ей, выбил длинный огонь, но так и не закурил. Власов и Сухов нагромоздили ящиков — ещё четыре штуки припёрли. Аккуратно поставив последний, оба вытянули руки по швам. — Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант госбезопасности! — старался Власов. — Подвода разгружена! — Вольно, — Семён позволил им не тянуться и не кричать. — Слушать приказ: охранять периметр, шагом марш! Оба гаркнули: «Есть» — и отправились за ворота, едва ли не высекая искры из остатков давешней побитой брусчатки. Семён проследил за ними мрачным, придирчивым взглядом и осведомился у Глебки: — Черепаховская брусчатка-то? Глеб глупо моргнул: странный вопрос, причём тут брусчатка? Семён ткнул пальцем в мощный булыжный фундамент, на котором стоял сруб опорного пункта. — Или не видно, товарищ Васято, на каком фундаменте опорный стоит? Доложить о результатах исследования планов подвальных помещений! Глебке сделалось не по себе под суровым взглядом Семёна. — Товарищ Нечаев, — Васято выпрямился, докладывая по уставу. — На данный момент… — Подразделение клянчило у мирного населения кальку да жевало соплю! — перебил Семён и сорвал крышку с другого ящика. Глеб отбежал, дабы не получить «в шлемофон». Как же товарищ тонко подметил: они с Павлухой наглухо заблудились и запутались в хитроумных чертежах, которые похлеще будут, чем настоящие лабиринты. Когда там чего перестраивали — шут разберёт. Товарищ Бобров тоже вытаращился — да замотал усатой башкой, мол планированию не обучен, не знаю. Павлуха решил на кальку всё это переколоть, обвести карандашом худо-бедно. Вот только кальки ни у кого не нашлось. — Виноват, — выдал Глеб. — Идей нет, значит, будем без идей, — пробормотал Семён, разглядывая второй немецкий «подарок». Пистотлеты-пулемёты «МР-38», и тоже нестрелянные, будто только получены эшелоном. — Так, почему не прочёсывали за Русальной еланью? — напомнил Семён. — Дык, товарищ Нечай, в еланке-то потонуть — на раз-два, — Глеб невольно двинул руками, будто затягивает узел на шее. — Брод-то разъездили, трясина одна. — Потону-уть! — свирепо передразнил Семён. — Гражданские вовсю поминать ходят через еланку, а вам, товарищ, потонуть боязно? Может быть вам за трусость вменить? Семён яростно выхватил «Тульский» и прицелился Глебке в лоб. Тот попятился, бурча: «Виноват». — И за бездействие! — Семён зарычал, лязгнув затвором. — Что предпочтёте, товарищ: расстрел на месте, или в еланке тонуть? Он скалился не хуже зверюги. Васято аж выронил папиросу, отступая назад. Шаг — и Глебка наткнулся на ящик да с размаху уселся на крышку. — Или считали, что вам здесь на службе — театр? — ярился Семён, не спуская беднягу с прицела. — Вот и сыграю вам «Реквием» Моцарта! Трофейный скакун у забора громко заржал, пару раз встав на дыбы. Подвода стукнулась колёсами о землю и задребезжала — вот-вот, и развалится. — Ты ж погляди, — Семён отвлёкся от Глебки и опустил пистолет. — Выходит, его Моцартом кличут. Конь фыркнул, побивая хвостом по бокам. Он бодал головой — стремился порвать супонь и сбросить хомут. Глебка молчал — сотню раз пожалел, что начальственно отрядил Бобарёва встречать товарища Гавриленкова, а сам не поехал. Вон, как Нечай скрежещет зубами — влепит пулю в лоб, вот и всё. Но Семён больше не стал махать пистолетом. Он присел возле раскрытого ящика и перебирал свёрнутые бинты, закрытые коробочки, баночки с этикетками на немецком языке. — Это ж надо, какая удача, товарищ Васято, — Семён положил всё назад и надвинул на крышку обратно, на ящик. Он улыбался, а значит, «шлемофон» Глебки на время спасён. — Медикаменты даже не тронуты, — Семён смахнул с крышки отсыревшую грязь да налипшие прелые листья. — Вот и ликвидируем дефицит лазарета. Где только хранили-то? Похоже, в какой-то стихийной схованке, вроде ямы. Черныш обнюхал ящик и гавкнул два раза. — След, похоже, возьмёт, — заметил Семён. На крышке красовалось клеймо: красный крест в белом кружке и заковыристое слово над ним: «Verbandkasten». — И всё? — буркнул Семён. Он принялся оглядывать ящик с боков, поднял крышку и снова надвинул. Глебка ёрзал и недоумевал: чего ищет товарищ? — А вот серийный номер-то соскребли, — Нечаев ткнул пальцем в бок ящика, где виднелись царапины и стёртая краска. — У своих же стащили, немецкие крысы. Товарищ Васято, за мной! Семён подхватился с корточек и проворно зашагал к опорному, пустив Черныша впереди. Глебка выкрикнул: «Есть!» — и взбежал за ним на крыльцо, прыгая через ступеньку. В сенях Семён столкнулся с Сафроновым и едва не снёс его с ног. Пётр шмыгнул к стене, смяв бумагу, которую нёс. — Что у вас, товарищ Сафронов? — Нечаев и на него напал, сжал кулаки. — Из Москвы телеграфировали по «Ортгису», — без эмоций ответил Сафронов. Семён выхватил телеграмму, поднёс к глазам. Он стал перечитывать, бормоча фамилии вслух. — Карпенко, Суворин, Максим Кобылица… Стоп! — Семён неожиданно выкрикнул, хлопнув по бумаге рукой. — Вы перечитывали телеграмму, товарищ Сафронов? Семён напирал, но Сафронов остался спокойным. — Никак нет, товарищ Нечаев, — негромко ответил он. — При получении отчитался. — Согласно вашему приказу, — добавил Пётр, выдержав короткую паузу. Семён пропустил это мимо ушей. — Сидор Перепеча, — он ткнул пальцем в фамилию товарища Сидора. — Награждён в двадцать пятом, как участник перелёта Москва — Монголия — Китай — Япония. Летал? Нечаев поднял правую бровь, требуя от Петра ответа. Его взгляд мог бы запросто сжечь, но только не Сафронова. — Товарищ Замятин служил с товарищем Перепечей, — доложил Пётр. — Он точно знает, летал, или нет. — Так, спросим! — отрезал Семён и двинулся дальше. — Вперёд, времени в обрез! Семён вдвинулся в казематы, и Черныш сразу же поднял лай, огорошив Боброва. Тот встрепенулся, начал тянуться. — Товарищ, камеру Шульца отпереть! — на ходу распорядился Семён. Черныш нюхал дверь, скрёб её лапой. — Будем действовать без идей! — рявкнул Семён и настежь распахнул дверь, едва Бобров справился с висячим замком. Черныш рвался внутрь, но Семён придержал его за ошейник. — Фюсс! — он зашипел, как змея, и только теперь пустил пса. Черныш вертелся по камере, обнюхивал стены, обнюхивал пол. Несколько раз пробежал вдоль каждой доски. Бобров переглядывался с Васятой, и Глеб шёпотом пояснил: — Немецкая псина команды по-русски не понимает. Черныш ещё повынюхивал по углам, а после — бросился к выходу и сел у двери. Он громогласно гавкнул два раза и затих, виляя хвостом. — Товарищ Бобров! — загрохотал Семён и накинулся на ефрейтора, смяв его воротник. Тот захрипел, мотая руками, попытался вырваться, однако хватка Семёна была помощнее клещей. — Вы поняли, что это значит? — с рыком Семён зашвырнул Боброва в раскрытую камеру и прижал лицом к стене. Он заломил ему руку, аж хрустнуло, и Бобров запищал, уткнувшись лицом в отсыревшие брёвна. Семён отобрал у него пистолет, стащил пояс с ключами и только тогда отпустил, пихнув на пол. Бобров валялся и кашлял: Нечаев сурово его придушил. А Сафронов с Глебкой недоумевали: за что? — Пёс показал, — глухо начал Семён, застегнув на себе пояс Боброва. — Что из камеры, где… Протоколируйте, товарищ Васято! — Есть! — выдохнул Глеб и полез за блокнотом. Семён заглянул через его плечо, чтобы убедиться, что Васято записывает каждое его слово — толстым химическим карандашом. — Из камеры, где содержался гауптштурмфюрер СС Отто Шульц, нет выхода в катакомбы! Записали, товарищ Васято? Семён ещё раз заглянул в блокнот Глебки. Тот усиленно царапал, время от времени слюнявя затупившийся грифель. — Буквы «п» и «ф» пропустили в слове «гауптштурмфюрер», — ехидно заметил Семён. — Добавить и продолжать: нет выхода в катакомбы! Васято кое-как вмазал две буквы — теперь слово «гауптштурмфюрер» невозможно было прочесть. — Это значит, что вышеуказанного Шульца выпустил товарищ Бобров! — вколотил Семён. Бобров приподнялся, упираясь ладонями в пол, собрался говорить. Однако Черныш раскатисто гавкнул и сел рядом с ним так, чтобы ефрейтор не смог подобраться к открытой двери. — Я не вижу других версий в настоящий момент! — цедил сквозь зубы Семён. — Мало этого, товарищ Бобров подозревается в отравлении товарищей неизвестным веществом и подлежит заключению под стражу до выяснения! Последнее слово Нечаев рявкнул, и эхо в конце коридора превратило его голос в свирепый рёв. Семён коротко кивнул — Черныш послушно выбежал из камеры прочь, оставив Боброва лежать на полу. Тот, булькая, пытался оправдываться, однако Семён захлопнул дверь и запер на ключ. — Вы уверены, товарищ Нечаев? — Сафронов решил уточнить, но Семён не терпел возражений. — А вы пораскиньте мозгами, товарищ! Доступ к камерам есть, ключи есть, доверие сослуживцев имеется! Досье мне, кстати, составьте, кого приняли на службу! — Нечаев ткнул пальцем в ладонь, требуя немедленно выполнять. — А то, я вижу, с понятием «крот» вы вяло знакомы, товарищ Сафронов! — Есть, — Петр козырнул по уставу, по уставу повернулся, чтобы отправиться в кабинет за личным делом Боброва. Нечаев протопотал мимо него, вывалился в сени, шумно захлопнув дверь. В опорном сразу же появился простор, когда он исчез. Петру Нечаев нравился всё меньше и меньше. «Мужик ограниченный и свирепый», — как-то обмолвился о нём товарищ Замятин. И псина его, размером с телка — какие лапищи, а зубы! Зверюга, даже и не совсем овчарка, а какая-то непонятная смесь. За поганую немецкую железяку у себя на ошейнике готов руку человеку отгрызть, а то и похуже, но валится на спину и визжит, как щенок, когда ему чешут брюхо. Семён вырвал лист из Глебкиного блокнота и внимательно перечитал все каракули. — А напачкали как, товарищ Васято, — Нечаев укорил Глебку за отвратительный почерк. — Так, протокол подпишу! Семён выхватил у Васяты и карандаш, поставил под каракулями размашистую сигнатуру и, свернув лист вчетверо, спрятал в карман. — Возвращаемся к разбору трофеев! — Товарищи! — женский крик у калитки заставил обоих вздрогнуть и обернуться. Сухов вёл запыхавшуюся, покрасневшую Таню, Власов шагал за ними, чуть позади. — Разрешите доложить, товарищ Татьяна просит о помощи, — заученно выдал Сухов. Таня от него убежала, влетела во двор и опёрлась о стойку ворот, переводя дух. Глебка с Семёном бросились к ней, а Таня, взглянув на них, улыбнулась. — Успела, товарищи, — пропыхтела она, убирая волосы со лба под косынку. — Вот, поглядите, мы с Нюркой в амбаре нашли. Семён удивился, увидав у Тани закопчённую люльку, кивнул на неё Васяте. — Ваше устройство, товарищ? Глебка только плечами пожал. Сам он люльку никогда не курил — не мог уронить, пока помогал Нюрке с крупчаткой. У Павлухи тоже не было люльки, да и у Сафронова не водилось. — Не нашенская, товарищ Нечай, — отказался от находки Васято. — Мы больше по папиросам. — Когда обнаружили? — осведомился Семён. — Только что, — ответила Таня. — Вчера её точно там не было. Семён задумался над странной находкой. Выходит, и впрямь, кто-то повадился: сначала яблоко надкусил, а теперь вот, выронил люльку. Черныш фыркнул, обнюхав её. Повёл носом по воздуху и снова фыркнул, виляя хвостом. Выходит, свежий табак. — Вот что, Танюша, — Семён взял Таню за руку. — Сначала сделаем с вами доброе дело: лекарства в лазарет отвезём. Ну, а потом пойдём по следам… в навье царство. — Вам два ответственных поручения, товарищ Васято, — напоследок Семён повернулся к Глебке. — Во-первых, запереть оружие в арсенале и приставить двух часовых. А во-вторых, отметить на карте все уцелевшие сёла в радиусе двадцати километров! Глебка непонимающе вытаращился: а сёла зачем? Но Семён свирепо отправил его: — Выполнять!

***

По вечерам около лазарета тихо. В безветрии застыли ромашки, дуб бросал на зенитку длинную, густую и прохладную тень. Заходящее солнце красило розовым облупившиеся стены. Едва Семён провёл подводу за ворота, с чёрного хода выпрыгнула Меланка и закричала, размахивая платком: — Едут, едут! За ней выбежала тётя Надя, и обе рванули к подводе. — Только говорили о вас, вас и принесло! — крикнула тётя Надя Семёну. — Может, разберётесь, что за напасть? Обе бледные, а Меланка — и вовсе, как новая простыня. — Пеницилл только в подвале растёт, — тараторила она, убегая обратно, к чёрному ходу. — Матвей Аггеич велел чашки Петри обратно перетаскать, а там… Меланка сорвала дыхание и умолкла, отдуваясь. — В секционную сразу, товарищ Семён, — закончила за неё тётя Надя и тоже запыхалась. Белый свет в секционной слепил. И кафель под ним казался ещё холоднее, а лица людей — ещё более мрачными. На железном столе скорчился Шульц — окоченевший, с неестественно свёрнутой шеей. — С одного хвата, товарищ Нечаев, — угрюмо заключил дед Матвей. — И как думаете, где обнаружен? Матвей Аггеич уничтожил его ехидным прищуром, и Семён моментально всё понял. — В подвале, — он уныло вздохнул, перехватив взгляд тёти Шуры. Та так и хотела огреть его шваброй — по бокам, по загривку. Да и пнуть, когда с ног собьёт. — Вы мне проясните другое, товарищ Нечаев, — заворчал дед Матвей. — Вы ж его в казематы определили? — Так точно, — буркнул Семён. Было видно, что он растерялся. Приблизился к Шульцу, заглянул в посиневшую рожу. Таня тоже украдкой взглянула. Ырка жуткий даже теперь, отродье «немецкого дьявола». А вдруг, и для него смерти нет — полежит чуток, и поднимется?  — Каким макаром он назад воротился, товарищ? — дед Матвей допрашивал Семёна, как заправский чекист. — Умер-то, поглядите, вчера. А в подвал явился сегодня. Поясните явление? — Притащили, — Семён старался отвечать без эмоций. — В подвал снаружи должен быть ещё один вход, а дверь отпирается изнутри… — И каким же макаром она отпирается? — перебил дед Матвей. Он хмурил седые брови, дёргал себя за усы — злился, что до сих пор невозможно растить пеницилл, а запасы подходят к концу. — Материалы товарища Лобова изъяты для изучения, — ответил Семён, охлопав карманы Шульца. Ничего не нашёл, дыры одни. А брючина даже прорвалась насквозь. — И кто ж там изучать будет? Глебка? — хохотнул дед Матвей. — Ай-ай, ну вы даёте, товарищ! Тут по антибиотику дефицит, а ваши «навьи» напрочь лишают производственных мощностей. Как лечить вас будем, вы мне поясните? Семён улыбнулся. — А мы вам тут кое-что подвезли трофейной поставкой, Матвей Аггеич, — он кивнул на окно, занавешенное ветхими простынями. — Там и перевязочные, и антисептик имеется. — Шутите всё, — дед Матвей отмахнулся и накрыл Шульца простынкой. И даже легче стало, едва его перекошенная немецкая рожа скрылась из виду. Гад, изверг, который повесил Алёнку. А может быть, это она отомстила: вернулась и переломала проклятую шею? — Как думаешь, Танечка? — шепнула Меланка, украдкой от матери вспомнив про Алёнкину «кутерьму». Они снова вышли во двор — дед Матвей влез на подводу, снимал немецкие ящики-аптечки и подавал Семёну. Тётя Надя с тётей Шурой стояли внизу и что-то тихо говорили друг другу. Меланка нахохлилась, поглядывая на них исподлобья. — Свечка-то вспыхнула, помнишь? — Нет «кутерьмы», — отказалась Таня. Семён прав: опасны только живые, а все эти навьи да ведьмовство — чепуха, «опиум для народа». — А как же Ырка тогда мёртвым пришёл? — не унималась Меланка. — Опорный-то далеко. — Притащили, — фыркнула Таня и показала ей люльку. — Ты, лучше, сюда погляди — не видала? Меланка задумалась, взвесив её в руках. — А знакомая штука, — пробормотала она. — Кажись, у кого-то из «бобиков» такая была. Где взяла-то? — В амбаре у нас. Там кто-то мешок крупчатки разрезал и выронил люльку. Таня задумалась: а ведь Укрут тоже был «бобиком». Некого стало грабить в лесу, начал зариться на амбар. А вдруг, Укрут и Шульца прикончил? — Мелаш, в подвале табаком не несло, когда вы Шульца нашли? — Таня решила проверить версию про Укрута. — Табаком? — удивилась Меланка. — Я думаю, это Укрут, — пояснила Таня. — Мавки-то люльку не курят и крупчатку не жрут. Да и шеи ломать не умеют, а вот, Укрут — за милую душу. Ты давай, вспоминай. — Не помню я, Танечка, — сдалась Меланка и вернула ей люльку. — Я напугалась, не до табака как-то было. Пускай товарищ Семён с Чернышом сходит в подвал. Черныш беспокойно шарахался, спускаясь в подвал. Каждый шорох и запах его настораживали пёс прижимал уши, вертелся вокруг себя, обнюхивал ступени и стены. Семён несколько раз подсовывал ему люльку, и Черныш, ткнув её носом, кидался вниз по ступенькам. Холодный мрак пронзал луч фонаря — Семён светил перед собой, чтобы на бегу не споткнуться. Черныш внимательно обнюхал ножку стола снизу вверх, повёл носом по воздуху. Гавкнул, остановившись посередине подвала. — Вот тут лежал Шульц, — подсказала Меланка. А Таня принюхивалась: не тянет ли табаком? Разве что, очень слегка — запах едва уловимо пробивался сквозь сырость и затхлость. Черныш чуял его куда лучше неё. Он вновь ткнулся в трубку у Семёна в руках, повертелся на «Ыркином» месте и залаял, прыгнув на дверь. — Ишь! — присвистнул Матвей Аггеич. — И впрямь, оттуда приволокли. И значит-ся, это Укрут? Только как он в опорный попал — проворонили ваши орлы? — Задержан «крот», — нехотя процедил Семён и тронул воробышка на ручке двери. Металлический птах косился круглым ехидным глазком: не пытайся, мол, не откроешь. — Другой вход будем искать, — Семён на гадкого воробышка чуть не плюнул. — Следственный эксперимент показал, что убийца курил эту люльку. Теперь дело за малым: поймать! — Эвакуируют теперь вас, — шепнула Меланка Тане на ухо. Из подвала выбрались, будто из склепа, и солнце снаружи пригрело, обнимая вечерними лучами. Таня щурилась: слишком уж яркими они показались после кромешной мглы. На лафете зенитки сидел человек. Он поднялся и, заметно шатаясь, заковылял прямо к ним. Таня узнала его: ковылял товарищ Замятин с забинтованной головой и рукой, висящей на перевязи. — Э, товарищ, у вас постельный режим, — дед Матвей собрался отправить его в палату, но товарищ Замятин отказался идти. Старший лейтенант госбезопасности осунулся и похудел, а в его усах проглядывало куда больше седины. — Товарищ Нечаев, мне необходимо в опорный, — товарищ Замятин пытался быть суровым, как раньше. — Без меня товарищ Васято чёрта лысого найдёт в чертежах. Из-за слабости у него не выходило басить. Голос звучал устало и отрешённо. — Ну что, Матей Аггеич, выпишете товарища по необходимости? — Семён поддержал затею Замятина. — Эх, не долеченный, — вздохнул дед Матвей. — Но, по необходимости можете покидать лазарет. Только зарубите себе на носу, товарищ старлей: табак — ни за какие коврижки!

***

Две тени шмыгнули через пустой двор и замерли у амбара. Одна из них — человек — бесшумно снял с двери висячий замок. Вторая, четвероногая — пёс — скользнула в амбар лишь когда человек отдал команду кивком. Семён бесшумно притворил за собой дверь и только теперь засветил трофейный фонарик. Он светил вниз, чтобы снаружи не заметили свет из окна. Луч скользнул по дощатому полу, по прорезанному мешку и горке просыпавшейся крупчатки. Мышеловка попала в круг света: в ней уже окочурилась мышь. Нет, не мышь, а бурая полевая мышовка — с полоской. И это странно: полевая мышовка, не овинная — зверёк дикий, не придёт на село. Черныш обнюхал мешок, оббежал мышеловку и потрусил вглубь амбара, опустив морду к полу. Семён ступал с ловкостью кошки: ни одна половица не заскрипела. Тишина гробовая, и вдруг до чуткого уха донёсся шорох. Возня слышалась из-под пола. Черныш остановился и неслышно поскрёб лапой одну из досок. Семён кивнул и приблизился, осветил это место. Он не сразу заметил дощатую крышку — отлично подогнана, если не знаешь о ней — не найдёшь. Ну, вот тут и есть «навье царство». Семён присел возле крышки на корточки. Замка на ней нет, а одна доска совсем немножечко выпирает — чтобы можно было крышку подцепить и открыть. Под ней кто-то ворочается, и это — не мышь. Семён подцепил крышку ножом, приоткрыл — не скрипит. Смотрят, черти, чтобы петли не заржавели. Семён сдвинул тумблер, погасив яркий фонарик. Из глубины подземелья брезжил тусклый, рассеянный свет — у того, кто возился, есть «летучая мышь». Свет не двигался, возня не стихала — этот кто-то не понял, что его засекли. Он там, кажется, чавкал — жевал. Семён скомандовал Чернышу идти первым, и сам легко спрыгнул вниз. Под ногами оказался стоптанный, осклизлый булыжник — а вот и они, «черепаховские катакомбы». Кто-то догадался поставить над ними амбар. Чавканье стихло, свет дёрнулся и стал удаляться — сбегает! Черныш стрелой рванул следом, и за ним помчался Семён. Убегавший топотал и пыхтел, да и бегал не очень-то быстро. Свет керосиновой лампы ярчал — но скрылся за поворотом. Семён вприпрыжку обежал щербатый простенок и заметил неуклюжий человеческий силуэт. Беглец спотыкался, оглядывался. — Ни с места! — крикнул Семён. А Черныш широко прыгнул. Но не сшиб беглеца, а прихватил зубами за ногу. Тот с криком уселся на пол, едва не выронив керосинку. В руке у него сверкнул пистолет. Семён метнул нож — точный бросок вышиб оружие у незнакомца. Лязгнув, пистолет отлетел в темноту, а лазутчик заныл и свалился на бок. — Прошу, не губи! — он начал плаксиво проситься. Семён навис над ним, направив в лицо луч фонаря. Лазутчик трясся и елозил руками по полу. Обрюзгший, осунувшийся, в грязной рубахе и дырявых штанах. — Не губи! — повторил он, повернувшись лицом. Обвисшие щёки тряслись, под глазами залегли глубокие тени. Усы висели — жидкие и засаленные. — Казик, — Семён расплылся в недоброй ухмылке. — Вот, кто, оказывается, в подвале завёлся — Укрут! Перед Нечаевым валялся бывший полицай Казимир Тырко. Вот только он не выглядел грозным Укрутом, а затягивал сопли да ныл: — Не губи, Христом-богом молю! Семён поднял его пистолет. «Маузер» лохматого года, шестизарядный «К-96», весь проржавевший, а вместо магазина и вовсе — мох. — Охота ж тебе было людям в спины стрелять, Казик? — прошипел Семён и прицелился в Укрута из «Маузера». — Старшего лейтенанта Замятина зачем-то подбил. — Богом клянусь, это не я, — заикаясь, заплакал Тырко. — Я у Соньки отсиживался с самого февраля! Он косился на ногу, которая оказалась в пасти у Черныша, но Семён, пока что, не давал команды отпускать. — Это у Дёминой, что ли, Соньки? — уточнил он, получше осветив жалкую битую рожу. Кто-то влепил Казику фингал: от левого глаза расплылась на всю щеку фиолетовая клякса. — У неё самой, — Укрут закивал. — А шо, Сонька — баба шо надо! — Отсиживался, а потом — израсходовал Соньку, — рыкнул Семён и, наконец-то, кивком позволил Чернышу отпустить Казимира. Он схватил Укрута за воротник, сурово швырнул спиной о стену. — Соньку в расход, Кристину Ампелогову — тоже в расход, — Нечаев цедил сквозь зубы, прижимая Казимира за горло кулаком. Тот хрипел, дёргался и еле-еле шептал: — Ты шо? Окстись, ирод… Я не Укрут. — Как это ты — не Укрут? — Семён чуть ослабил хватку, позволив Казимиру говорить. — Вот те крест, — выдавил Казимир, хватаясь за его руку грязными пальцами. — Я… только дезертир, а на меня — всех собак. Хорошо хоть, «немецким дьяволом» не обозвали. — Ты что, какой с тебя дьявол? — брезгливо плюнул Семён. — Ты ж мышовка, трусло. А я-то думаю: откуда в амбаре мышовки? Семён оторвал его от стены и потащил коридором, жёстко заломив руку. Казимир булькал от боли и ужаса, семенил, спотыкался. — Чудовище, — хныкал он, роняя слюни и сопли. — Не губи, Христом-богом молю. — А я не собираюсь тебя губить, — в голосе Семёна скользнуло злорадство. — Буду тебе шкуру утюжить, пока не выдашь всю полезную информацию. Понял, Укрут?