Днями-ночами

Ветер холодный и неприятный, морозит кожу, гнёт хрупкие ветви деревьев к земле и хлещет по лицу — не то чтобы больно, но отчётливо. Кенма кутается сильнее в спортивную толстовку, горбится и потирает онемевшие ноги — в лёгких школьных брюках ранней весной почти невозможно гулять. Куроо идёт впереди: иногда останавливается, вбрасывая руки, на что-то показывая и о чём-то крича. Кенма привычно его не слушает. Козуме даже не может достать приставку — на улице слишком холодно, чтобы вытаскивать руки из карманов. Приходится идти, ссутулившись, обхватывать себя за плечи, комкая вокруг ладоней ткань и легко дрожа. Куроо стоит совсем рядом, но всё же, если Кенма вытянет руку, сможет коснуться его только кончиками пальцев. Он почти не оборачивается, запрокидывает голову, и Козуме даже со спины может видеть его широкую улыбку. Кажется, ему даже не холодно: идёт, закинув пиджак на плечо, придерживая его, а тот всё равно слетает и слетает, даже, кажется, пару раз почти падает в грязь. Куроо ловит его только благодаря своей реакции. Не ёжится от холода, не дрожит, не выглядит уставшим или измученным после целого дня учёбы, дополнительных занятий и тренировки. Кенма думает, что энергии Куроо может хватить на нескольких людей сразу. Только для него самого, тихого подростка, её всё равно не останется. — Через несколько месяцев я выпускаюсь, — говорит преувеличенно бодро, и не поворачивается, и даже не движется — всё его тело кажется каменным изваянием, только ноги машинально, немного лениво ступают вперёд. Шаг… шаг… шаг… Кенма ничего не отвечает. Лишь сильнее натягивает на лицо ворот толстовки, пытаясь в нём же спрятать руки. Кончики пальцев сразу подмораживает, и Козуме недовольно начинает растирать покрасневшую кожу. Он ненавидит холод. — Пойду в университет, — продолжает Куроо, жмурясь, но всё равно подставляя лицо навстречу яркому солнцу. Тёмные волосы подсвечивает так сильно, что кажется, Тетсуро вылил себе на голову тонну геля, но Кенма знает: он слишком любит спать по утрам, чтобы тратить время на укладку. — Возможно, даже с Бокуто вместе, — говорит и сразу же заходится смехом. Запрокидывает голову ещё сильнее, а Козуме только и задаётся вопросом — куда дальше-то? — Если, конечно, сдадим. Кенма сомневается, но не произносит это вслух. Куроо тоже сомневается, и поэтому еле слышно скрипит зубами и сжимает ладони в кулаки, скрывая их перед собой — за спиной должно быть ничего не видно. А Кенма всё равно видит. — Интересно, какая команда у меня будет? Я ведь снова буду младшим, — посмеивается над собственными мыслями, а потом поворачивается слегка-слегка — Куроо видит только размытый силуэт Кенмы, — и спрашивает преувеличенно бодро: — Как думаешь, через сколько я смогу стать капитаном? Козуме бросает на него быстрый взгляд и отворачивается, снова опуская голову ниже и ниже, чтобы хоть немного, но согреться. Он ничего не отвечает — видит, что Куроо всё это несерьёзно, притворяется и весёлым, и взволнованным. Кенма громко шмыгает и трясёт головой, прячась за длинными волосами. Куроо морщится и закатывает глаза на такое молчание, хоть и улыбается в ответ вполне счастливо. — Ещё, знаешь, очень хочется узнать, какой у меня всё-таки сеттер будет, — и говорит не «в команде», а «у меня». Отворачивается, что-то кричит, а Козуме теряется как-то и даже не сразу продолжает идти — только застывает на месте и смотрит ему в спину. Если Кенма и дрожит, то лишь, как он себя уверяет, из-за холода. А Куроо продолжает мечтать обо всём подряд: о цвете формы, о менеджере, о тренере. Что-то говорит, размахивает руками, поворачивается, спрашивает, улыбается. Но Кенма уже привычно его не слушает. Пропускает болтовню мимо ушей и цепляется только за несколько редких слов: «хочу», «не один» и «победа». И эти мечты кажутся отчего-то неправильными, Кенма и сам не может понять, что именно, но что-то отчётливо его тревожит и не даёт спокойно вдохнуть. Хочется глотнуть свежего воздуха, и пусть слишком зимний, холодный, морозный — всё равно хочется. А не получается. Его тянет сильнее закутаться в одежде, спрятаться и телом, и лицом в мягкой, но лёгкой ткани. Только, как назло, ветра почти нет, и солнце, недавно вышедшее из-за облаков, мягко отогревает посиневшую кожу. Натягивать на голову капюшон сейчас кажется слишком подозрительным. Куроо уверенно вышагивает впереди, смеясь со своих слов и привычно прислушиваясь к шёпоту позади. Они никогда не идут в тишине — Тетсуро каждый раз что-то рассказывает, о чём-то вспоминает; он всегда слишком громкий. Но для Кенмы это не проблема; он его просто не слушает, хотя втихаря наслаждается лёгким шумом. Куроо знает это: иногда специально говорит тише, чтобы Кенма мог отдохнуть или успокоиться, иногда громче — чтобы тот не уснул по дороге и не попал под машину. Он никогда не говорит ничего важного, ведь понимает, что его просто не услышат, и всё равно мечтает вслух — зачем, непонятно. — Я ещё не могу решить, идти мне в про или нет. Знаешь, сейчас всё так легко, когда это хобби и любимое дело, а когда это станет работой, даже не знаю, — и хватается за волосы, будто случайно и неосознанно растрёпывая и так сумасшедшую причёску. Он идёт, чуть наклоняясь, и смеётся так тихо, что почти неразличимо. Кенма всё равно его слышит. Он хочет сказать: «ты справишься», хочет приободрить, но на деле только бурчит в ответ и сильнее горбится. Волосы почти полностью скрывают лицо, только глаза, немного уставшие, немного заинтересованные, виднеются сквозь высветленные пряди. — Я не могу представить, чтобы в будущем я не играл в волейбол, — произносит, и хмурится, и снова подставляет лицо солнцу, прикрыв глаза. Он выглядит и расслабленным, и обеспокоенным одновременно, и Кенма не знает, должен ли он чем-то его успокоить. Просто щурится и иногда посматривает в его сторону — не то чтобы он не мог прочитать Куроо, но сейчас даже не хочет пытаться. — Тогда просто играй, — шепчет Кенма, сильнее хватаясь за края толстовки — пытается чем угодно занять руки. Его голос звучит немного хрипло — он слишком долго молчал. И слова с трудом, но получается разобрать. Куроо даже кажется, что он ослышался. Не поворачивается. Бросает взгляд через плечо, наклонив голову, и улыбается — так, как только он и умеет: игриво, но в то же время тепло и заботливо. Кенма не знает, чего в нём больше: раздражения или желания придвинуться ближе. — Пойдём в парке посидим! — кричит резко, неожиданно, и всё ещё стоит к нему лицом, — Кенма может видеть, как лёгкая улыбка превращается в азартную, и как весь его вид: поза, жесты, — меняется из-за предстоящей авантюры. Слева от них высокое заграждение — парк давно закрыт на реставрацию, но Куроо это, похоже, совсем не волнует. Он быстро подбегает, и, даже не замечая, как близко стоит, хватает Кенму за руку и тянет за собой, неуверенно отпирающегося и безвольно плетущегося позади. Кенма путается в ногах, не успевая за другом, и перелезает через забор настолько лениво, что Тетсуро серьёзно волнуется, не заснёт ли он прямо на нём. Подгоняет скорее из вредности, чем серьёзно, и снова хватает за руку, сжимая чуть сильнее всякий раз, стоит Козуме начать что-то рассерженно бормотать. Впереди тот самый фонтан, который собираются переделывать: побитый со всех сторон, с отслоившейся краской и неразборчивыми, почти стёртыми надписями. Его потихоньку сносят и чистят место для нового, возможно, даже не для одного. И земля немного сырая и холодная, Кенма ёжится, как-то сердито смотрит на Куроо, усевшегося прямо так — в школьной форме на мокрую листву, — но всё равно аккуратно присаживается рядом. И снова поднимается ветер — морозный, зимний. Кенма почти не чувствует этого, потому что огромное дерево за их спинами закрывает от любых порывов, но всё равно еле заметно дрожит, скорее, по привычке. Вокруг тихо настолько, что кажется, кроме них, в этом парке нет ничего живого. Приглушённый стук подошвы о землю, шорох листьев, свист качающихся ветвей — вот и всё, что слышит Кенма. — Если нас поймают, нам не поздоровится. Куроо только смеётся от напускного безразличия в его голосе. — Не поймают, мы убежим, — и придвигается ближе. Уже достаточно темно, чтобы загорелись фонари, но в этом парке, закрытом для посетителей, отключили электричество, и лишь благодаря редкому свету фар проезжающих вдалеке машин, они всё ещё видели что-то дальше собственных рук. Уже достаточно темно, чтобы в подобном сумраке обострились все чувства, кроме зрения. Кенма не прислушивается к дыханию рядом, но всё равно отчётливо слышит и чувствует его. Наверное, Куроо сидит слишком близко (по общественному мнению). Но для них в этой ситуации не было ничего нового — Кенма тянется к нему в поисках тепла. Тетсуро стаскивает со своего плеча пиджак, а сам так и остаётся в лёгкой школьной рубашке. Козуме не спрашивает, не замёрзнет ли он, потому что знает — от глупых шуток тогда не отвертеться, да и тем более, если Куроо действительно будет холодно, он уж точно не оставит тёплую одежду себе — помнит, что Кенма гораздо хуже переносит мороз. В пиджаке поверх толстовки неудобно, и хорошо, что у них такая разница в росте и весе — иначе было бы просто невозможно надеть одно на другое. Кенма пытается закатать рукава, слишком сильно свисающие с его рук, но не справляется — совсем отморозил руки. Куроо без слов хватает его за запястья и кладёт себе на колени, методично и аккуратно закатывая ткань пиджака. А потом перехватывает его руки с какой-то нахальной улыбкой и сжимает в своих. — Ну давай, — легко подталкивает его плечом и заглядывает прямо в глаза, — расскажи и ты, о чём мечтаешь. Куроо рядом — смеётся, вспоминает недавний разговор, отказывается от своих слов даже спустя несколько минут после того, как сказал их, и веселится, придумывая новые и новые фантазии: одна хуже другой. И всё ещё держит его за руки, согревая; и касается плечом, склонив голову так, что длинные пряди щекочут Козуме его приоткрытую шею. Куроо повторяет свою просьбу, шепчет еле слышно — расскажи. Но Кенма только прикрывает глаза и машет головой из стороны в сторону. Если бы он только умел мечтать вслух, прошептал бы всё то, что с давних пор вертится у него в голове. И слух Куроо цеплялся бы только за несколько редких слов: «всегда», «вместе» и «мы».