Просто грустное кино

      Режиссёр, приглашённый из Голливуда Дин Арчинксон, раздражённо покачал головой: – Простите, Ким Тхэхён, но – нет. Не то. Не так.       Ви в отчаянии пнул декорацию – стену хижины, возле которой, по сюжету, должен был произносить пламенную речь. – Мистер Тхэхён, поймите, вы не на сцене перед своими поклонниками. Вы молодой полевой командир, и перед вами – голодные и усталые люди, а не восторженные школьницы. – Я понимаю! - воскликнул Ви. - Но я не могу! Не могу понять своего героя!       Юнги осторожно обратился к режиссёру: – Можно я попробую ему объяснить? – Да, конечно, господин Юнги, - кивнул Арчинксон. – Хорошо. Ви, просто представь. Закрой глаза и представь. Тебя зовут Энглай, тебе двадцать два года, ты родился во время войны, но помнишь её смутно. Какие-то обрывочные воспоминания – холодно, хочется есть, какие-то взрывы, испуганные крики матери... Твоя семья живёт в Пхеньяне, и после войны эта часть нашей страны оказалась под опекой СССР, а другая часть – под опекой США. Жизнь начала постепенно налаживаться. Ты пошёл в школу, потом в университет, вступил в Трудовую Партию. Благодаря плановой экономике страна не голодает, даже не смотря на фактическую блокаду. Тебе многое не нравится: например, недостаток демократии, слишком большая власть Кимов. Ты бы предпочёл власть Советов, народных собраний. Но ты знаешь, что по ту сторону границы демократии тоже мало.       Ви слушал, закрыв глаза, и в воображении живо вставал его придуманный дом в Пхеньяне: маленькая хижина, утопающая в зелени. Он представил маму, которая возвращалась с завода поздно, но всегда находила в себе силы широко улыбаться сыну. На стене в их маленьком, уютном жилище висит портрет отца, убитого на фронте, и товарища Ленина. Мама иногда разговаривает с сынишкой о политике, об искусстве. Она рассказывает ему, что раньше, когда Кореей правили японцы, простые люди не могли учится, получать хорошую медицинскую помощь, женщины были угнетены. Сейчас всё изменилось, и Ви должен быть благодарен, и сам делать всё возможное, чтобы Родина процветала.       Юнги продолжал: – Дело давно шло к войне. Только за 1949 год Южная Корея совершила больше двух с половиной тысяч вооруженных вторжений в Северную, более семидесяти нарушений воздушной границы и более сорока вторжений в территориальные воды, и другие провокации. Поэтому КНДР начало войну. Она идёт уже два года, ты потерял десятки боевых товарищей, и чувствуешь реальную ненависть к врагу...       Тут ход неожиданно сделала актриса массовки – маленькая растрёпанная девочка в куртке, которая явно была ей велика. – Дяденька, - плаксиво сказала она, - я есть хочу.       Ви посмотрел по сторонам, его взгляд отчаянно метался по лицам съёмочной группы. Неужели ни у кого нет еды? Оператор протянул ему "Сникерс", и Ви, разорвав упаковку, бережно передал конфету ребенку. Девочка посмотрела на лакомство и неожиданно сказала: – Спасибо, дяденька-солдат! Я так давно хлеба не ела... а тут еще бомбёжки, все стреляют... мне так страшно!       Девочка находилась в образе. Ви посмотрел в её искренние глаза и... поверил ей. И сам погрузился в ситуацию. Опустился на корточки рядом с ребёнком и спросил: – Как тебя зовут? – Исиль. Исиль Джунг. – Что ж, товарищ Джунг, - Ви улыбнулся, - расскажи, где твои родители?       Губы девочки задрожали. С лица Ви сползла улыбка. – Они... погибли, да? - уточнил он серьёзно.       Исиль кивнула, и – залилась слезами, бросилась к Ви, повисла у него на шее. Он поднял её на руки и обратился к массовке: – Крестьяне, вы все знаете маленькую Исиль. Скорее всего, вы знали её родителей... Эта ужасная война убивает наших сородичей, наших братьев и сестёр, наших родителей. Мы воюем, мы терпим ужасные страдания лишь ради того, чтобы маленькие детишки не голодали, чтобы могли ходить в школу. Чиновники врут вам, что мы ваши враги. Это не так! Настоящий враг вам тот, кто оставляет детей сиротами! Настоящий враг – тот, кто обрекает на голод детей! Вступайте в наши ряды, давайте закончим войну победой! Нашей общей победой!       Съёмочная группа аплодировала. Режиссёр, кашлянув и поправив очки, сказал: – Замечательно, господин Тхэхён, но вы немного... перестарались. Вы говорите как настоящий северокорейский командир, и если мы вставим монолог в таком виде... нас неправильно поймут. Всё-таки, это пропагандистский фильм, сами понимаете... простите.       Ви грустно кивнул. Вот тебе и свобода слова.       Гораздо тяжелее пришлось Чимину, который должен был играть любовь с АрЭмом. И особенно сильно это проявилось, когда он должен был прощаться с его телом. Голова крепко зажмурившегося Намджуна лежала у него на коленях, надо было рыдать, или угрожать, или кричать, но Чимин мог только хихикать. Ему хотелось сказать другу, как нелепо он выглядел, или поставить рожки и сфоткать, но никак не произносить скорбную речь.       Тогда Ви наклонился к самому его уху и шёпотом сказал: – Эй, представь меня на его месте.       Чимина пробрала дрожь. Он представил Ви, лежащего в луже крови, с алым ручейком, вытекающим из приоткрытого рта... Музыкант тряхнул головой, избавляясь от страшного морока. Но потом решил – сцену всё-таки нужно сыграть.       Морщась от внутренней боли, он снова представил, что у него на руках умирает Ви. Бледный, окровавленный, со стремительно холодеющими тонкими руками, безвольно лежащими на земле. Подстреленный каким-то уродом, который даже не понесёт наказание! Перед смертью любимый грустно, вымученно улыбается и проводит окровавленной рукой Чимину по щеке. На коже остаётся кровавый след.       Над телом погибшего Чимин говорит: – Моя любовь, я... я отомщу за тебя. Чего бы мне это не стоило.       У него нет сил на долгие монологи. Он просто берет в свои ладони холодную, скользкую от крови руку любовника, утыкается в его грудь и рыдает, рыдает, рыдает...       Когда он приходит в себя, вся съёмочная группа рыдает и аплодирует.