Солнышко, ну взойди ещё, взойди

«И когда– нибудь, страшно подумать когда сбудется день иной, тогда мы вернёмся, дружище туда, откуда ушли давно», — Когда мы вернёмся Сколько времени прошло, сколько времени! И не считал, и не смотрел на календарь, быть может, уже умер, но всё ещё болен чувствами. Убить бы их, самыми острыми ножницами изрезать по краям, нет, по самой середине, чтобы они, чёртовы, поняли, каково это. Бред. Пепел от дешёвых, мерзких — всё равно — сигарет осел на русых, длинных волосах. И нет сил ни на что, и нет никаких слов, мысли спутались в длинные клубки, насквозь пропитанные глупой или нет влюблённостью или любовью? Найти б того, кто объяснил да по полочкам эти бушующие, истеричные мысли разложил, да нет такого, кому нужен потрёпанный, жалкий и любовью отчаянный мужчина? Только могиле. Наверное. Неохотно вставая с холодного пола, с прогнивших от пролитого коньяка и солёных слёз досок Ричард впервые за вечность раздвигает шторы. Серо–белый свет ударяет в лицо, пронзает бледными лучами такую же кожу. Закрыть бы обратно. Закрыл. Медленными, нетрезвыми шагами еле добрёл до кухни. На самой верхней полке лежала, на крайний случай, бутылка, наверное, самой дешёвой и едкой водки. Даже не из рюмки — из горла, но привыкший к чему–то более мягкому не выпивает и половины. Сморщившись от горечи, мужчина без желания смотрит в разбитое, опять же, от огня сердца, ушедшего в кулаки зеркало, горько ухмыляясь причудливому отражению. Правый глаз распался на мелкие осколки, левый вроде цел, но мерзко уродлив. Без фингала, но бессонные ночи дали о себе знать в виде тёмного круга. Плевать. Сейчас он был похож не на благородного музыканта с зарубежными корнями, а, скорее на пьянчугу, возомнившего себя кем–то большим, великим и высшим. Да так и есть. В чём смысл бездумно всю жизнь играть поднадоевшую, порядком роль, если под маской грим давно расплылся, отпадая от лица сухими корками краски, как самая плохая гуашь? Разве что в том, чтобы показаться кому–то другим, лучше, чем есть на деле. Кому–то. Ясно кому, конечно. И не вылезал, кажется, фантомный образ из головы все дни, что Сапогов бессмысленно прожигал в четырёх тёмных стенах тесной, но привычной каморки. Так всегда, естественно. Если привык к чему–то обыденному, то нелегко уйти, отказаться, забыть. Забыть, забыть, забыть. Выкинуть из черепной коробки, выжечь костром, нет, не думать. Да и песня на ум так и не пришла. Да какая тут песня в туманном похмелье, когда даже струны расплываются под веками, мутня взгляд. И вроде прекрасно понимает, что ломает, нет, рвёт и рушит свою жизнь этими глупыми, даже, подростковыми страданиями, но со жгучими, как пламя чувствами слабое и любящее сердце мужчины вряд ли может совладать. И, заглушить, наверное нечем. Или есть? — Алло? — высокий, с едва уловимой хрипотцой в голосе от сигарет, наверное, женский голос раздался на той стороне. — Нателла? — прекрасно знает, но зачем–то спрашивает. — Ричард? Да неужели, какими судьбами, гитарист ты мой печальный? — она вся — её смех, её шутки, порой так нужное плечо и своя, невнятная, странная, но очень, чересчур нужная поддержка. Не предаст и не оставит, даже если её. Да только знает о жизни Стрельниковой больше, чем хотел Сапогов, но это так, пустяки. Хороший человек есть хороший человек, неважно, какие изощрённые тараканы ползают у него в голове. — Приедешь? — мужчина чувствует себя ужасно жалко, будто брошенный, несчастный со своей бесконечной, надоевшей любовью, — ты знаешь, как перестать любить? — слёзы предательски рассекают по лицу, падая на грязные брюки, — Нателла, я уже не могу, не могу, понимаешь? — всхлипывая, почти навзрыд плача, но ничего не в силах с собой поделать без сил скользит по ободранной стене, садясь на пол. —А я уж думала, ты завязал, — слегка печально ухмыльнулась женщина, вкладывая в эти, казалось, простые слова гораздо больше смысла, чем успел уловить Ричард, — никуда не уходи, сейчас буду. Вешая трубку, эмоции накрывают больше, чем с головой, льются через край, не желая безмолвно жить внутри. Найдя, наверное последние силы Сапогов встаёт, опираясь о стену дрожащей рукой. Под столом молчит любимая, но не единственная гитара. Нет, нет, нет, не стоит, не стоит. Шумно выдыхая, мужчина размыто глядит на бурые, качающиеся деревья. Через рамы ветер задувает в комнату, гнусно гудит. А раньше и не замечал. Пусть будет так, уже вовсе неважно. На табуретке со сломанной левой ножкой стояло чьё–то чёрно–белое фото в белой рамке. Чьё–то. Подходя ближе, шатаясь, Ричард берёт её в руки, рассматривая его, пережиток прошлого, почти умерший в сердце, а сейчас, видно, снова оживший. Было это много, тысячи лет назад, смутно помнит имя, да и обстоятельства их лишней, ненужной встречи, но точно знает, что любил. И чёрт с ним. Стекло звонко разбивается о батарею, осколки разлетаются в разные стороны, к несчастью не попадая в глаз. Жаль, что воспоминания нельзя разбить. Или можно? Возможно, но только избранным известно как. Сапогов не избранный. Когда кончится осень? А, впрочем, неважно, время года никак не влияет на состояние, как думает мужчина. И в дождливый вечер, и в приторно–пахнущий цветочный день, и в морозное серое утро, и в знойный полдень можно занавесить окна и тихо гнить в собственной туши. Пока любовь не разъест сердце окончательно. Стук в дверь оглушает, перепонки вот–вот лопнут, но через силу Ричард поднимается, измученный собой же и пьяными шагами идёт к двери, ибо знает, что там, возможно его последний шанс на спасение. Ключ всё не желает поворачиваться, что уж там, благо он вообще оказался в двери, иначе вряд ли бы отыскался. Нателла абсолютно спокойно входит внутрь, даже не смотря на перевёрнутую с ног на голову квартиру, к чёртям её — здесь человек погибает! От несчастной (а может, когда–нибудь счастливой) любви и себя. Себя, только он виноват. Наверное. — Видели и хуже, — с горькой усмешкой произносит Стрельникова, точнее ещё одна подруга дней его суровых, обнимая Сапогова. Познакомились они давно, а может, всегда были вместе, только на подсознательном уровне. Нателла, явно хочет забыть эту нелепую встречу, в которой оказалось жалкой жертвой. Тогда, после совсем неудачного свидания Нателла в слезах и не в силах удержаться на ногах сидела на промерзлом бетоне, а Ричард возвращался с работы, на то время из музыкальной школы, а сейчас из ниоткуда. Ну и помог, что же, мимо пройти? Дальше какие–то случайные–неслучайные встречи и три года пролетели, как одно моргание. Добравшись до кухни женщина усаживает бедолагу за стол, наконец снимая верхнюю одежду. Поставив на ржавую плиту такой же чайник Нателла прошаривает все ящики. Обнаруживая три почти рваных чайных пакетика она иногда поглядывает на полностью потерявшегося в прострации друга, качая головой. — Ну рассказывай, что с тобою приключилось? — Мне бы чего–нибудь покрепче, — игнорирует вопрос Сапогов, выводя на пыльной цветочной скатерти понятные только ему узоры. Психов вряд ли когда–нибудь поймут. Психов от любви. — Ну уж нет, англичанин ты мой, с этим хватит, — и почему какая–то путана из подворотни стала роднее семьи, роднее себя? Нет, вовсе не какая–то. И для него точно не путана, — так и будешь молчать? Даже не знал, как начать. Не знал, как поведать эту глупую, очередную историю. Любви, любовь. Бесят эти проклятые шесть букв. — Я вернулся в музыкальную школу, — говорил слегка неразборчиво, но язык меньше заплетался. Хоть на этом спасибо, а то всегда что–то лишнее выдаёт. — Да неужели? Работать? — Если бы, родная, — голова почти легла на сложенные в замок руки, но какая–то неведомая сила остановила окончательный распад сожжённой личности, да, наверное. Или ещё есть надежда? — забрать кое–что. Ну а я, ты же знаешь, никак без происшествий. Никак, — обречённо выдохнул Ричард. Чайник оглушающе свистел, Нателла выключила газ. За окном вечерело, наплывом шли тревожные облака. И казалось, что они всегда так сидели, каждый вечер, как в прошлом, с мамой. И где она сейчас? Бездумно прожигает уже не юность с отчаянными, никому не нужными мужчинами? Быть может, сейчас скрипнет дверь и войдёт отец со связкой апельсинов? Из могил не приходят. — Ты чего там задумался? — женщина обеспокоенно, словно юркая птичка замельтешила перед глазами, — ну смотри мне, если не выпьешь хотя бы половину — это уж отдельный разговор с тобой будет, — пыталась быть грозной. Мало получалось. Поколотая белая кружка оказалась почти под носом, горячий пар шёл в лицо. Не грело. Дрожащими не от холода пальцами ухватился мужчина за ручку, отпивая немного. Безвкусная жидкость совсем не нравилась. Делать нечего — спорить со Стрельниковой это как спорить с судьбой — бесполезно. — Ну и встретил там его. Давно таких не встречал, знаешь. Загадочный, слегка наивный пианист, — настроение, неожиданно приподнялось, да ненадолго — тяжкие мысли лезли в голову — невозможно, невозможно с ним быть. Стоп, а кто это вообще сказал? — красивый... А там и гад тот появился. Ну помнишь, что вечно подлянки мне делал, палки в колёса? — Помню, помню. Ну и что, разлучил он вас, неужто? — Какой там разлучил, чего ты! Вновь ужасно шутил и лгал о моём прошлом. Вывел, подлец, ну и я его... Он заслужил, вообщем, — опустил глаза вниз, будто стыдно. Не стыдно перед сволочью, стыдно перед незнакомцем. Всеволодом, точно, Всеволод. От, обычного, казалось слова не то приятно, не то больно защемило в груди. Необычного. — Да, ты, конечно взрывной. И из–за этого кулачного недоразумения ты так убивался? Ну глупец, глупец ты мой, — Нателла ласково погладила по волосам, успокаивало. — Меньше из–за этого, больше из–за того, что всё увидел. Ну, ты сама поняла кто, — а любит он говорить не до конца, утаивать то, что и так всем ясно, просто вслух произнести не в силах, — я туда... ни ногой, ни взглядом. — Ну, дружище, это ты зря. Когда–нибудь точно вернёшься. Может, это "когда–нибудь" станет самым счастливым в твоей жизни. Всё может быть, ты, главное, верь. Как поётся: "Лишь вера, надежда — две девы любви помогают в пути". *** Пряча в глубокие карманы бежево–бурого пальто кисти, ощущая, как ветер дрожью водит эфемерными пальцами по коже Сапогов оглядывает улицу, с которой связаны моменты расставаний, радостей и горестей. Первомайская восемь, вон из головы. Нет. Никогда и ни за что. Воспоминания — они, штука странная. Вроде и ломают, но без них, как в поле — пусто и тихо. И сейчас он не трезв, но уже и не пьян — неважно, но в таком виде появляться перед ним не очень хотелось. И что скажет? Что–то не продумал встречу, а Нателла... Нателла молодец. Безусловно. Если бы не она, то гроб давайте. Ком в горле и эта тревога внутри, под кожей, под костями. Действительно, зачем? Зачем он пришёл сюда, зачем стоит, вглядываясь в лица незнакомцев. Да и он, он самый, по сути тоже незнакомец. Пока что. Ричард, как убеждает себя, пришёл извиняться за пыл. Но не перед бывшим коллегой. Перед Всеволодом точно провинился. Думает, по крайней мере так. А дальше, дальше то что? Пустим это на самотёк. Стрелки часов близятся к семи вечера, а значит скоро воспитанники начнут покидать школу. Надеется увидеть его. Если нет, то придёт снова. Снова, снова и снова, пока окончательно не разобьёт ноги в кровь. Пока не погибнет. Ну или не умрёт. Шесть. Шесть минут. Мужчина чувствует себя неловко, будто девчонка перед первым свиданием. Почти первой встречей, второй, если быть точным. Две. Сам не знает, почему вдруг думает, что точно, непоколебимо, ровно в это время все, в том числе незнакомец покинут здание. Ведь могут задержать, индивидуально обсудить что–то. Тем более талантливых, хороших и ценных учеников, а Сапогов ни капли не сомневается в том, что Всеволод больше, чем талантливый. Он и есть талант, наверняка. И вот дети, подростки тихо, уставшие после долгих уроков друг за другом неспешно покидают здание. Кто–то ещё долго будет дожидаться припозднившихся родителей, как Ричард почти каждый вечер, ибо пьяный отец ни в какую не хотел забирать "надоевшего сына", мать в ночную смену. Приходилось самому по тёмным улицам топать несколько километров до дома, благо, обходилось без происшествий. К музыке, да и от неё дорога из пота и крови, из слёз, излишних сожалений. Пережил всё, даже больше, любить не разучился, наоборот, проникся чувствами сполна. С того места, где стоял мужчина был отличный обзор на окно, ведущее в главный коридор. И краем глаза заметил чью–то длинную фигуру, словно сбегающую. Секунда — и дверь с грохотом распахивается, откуда буквально вылетает взбудораженный парень, Сапогов еле успевает окликнуть. — Всеволод! Парнишка замирает, нерешительно разворачивается, но узнавая знакомый образ выдыхает. — Д–да?—прекрасно помнит — не заикался. Волнуется? И почему так раскраснелся? Смущён? Но чем? — Я хотел извиниться за тот день, когда ударил... ты понял. Можешь злиться, просто мне казалось, что я должен сказать это тебе. Вот, — Ричард видит, что Всеволод чем–то очень удивлён, но не понимает чем. Вряд ли им. — Э, ничего, ничего, — мальчик оглядывается по сторонам, хотя скорее уйти, — ещё встретимся! — и суёт в руки мужчины маленькую бумажонку, поспешно, слегка бегом удаляется. В темени не удаётся разглядеть надпись, но знает, знает — там что–то очень важное. В шоке, но таком странном Сапогов идёт под фонарь, где ясно и чётко видит цифры — номер телефона. Всеволода. Номер телефона Всеволода. Сердце пропускает удар–второй. Очень важное.